Убить пересмешника

– Нет, – сказала мисс Моди. – В суде мне нынче делать нечего.

– А поглядеть не хотите? – спросил Дилл.

– Нет. Жестоко это – смотреть, когда беднягу того и гляди засудят на смерть. А народ съезжается, как на праздник.

– Так ведь его должны судить при людях, мисс Моди, – сказала я. – Иначе неправильно.

– Это мне известно, – сказала мисс Моди. – Не обязана я идти только потому, что суд публичный, ведь так?

Мимо прошла мисс Стивени Кроуфорд. Она была в шляпе и в перчатках.

– Гм-гм, – сказала она. – Сколько народу – можно подумать, что сам Уильям Дженнингс Брайан[18] будет говорить речь.

– А ты куда собралась, Стивени? – окликнула мисс Моди.

– За покупками.

Мисс Моди сказала – отродясь не видела, чтоб Стивени за покупками ходила в шляпе.

– Ну, может быть, я и загляну на минутку в суд, погляжу, как там наш Аттикус, – сказала мисс Стивени.

– Берегись, как бы он не вручил и тебе повестку, – сказала мисс Моди.

Мы не поняли и попросили разъяснений, и мисс Моди сказала – мисс Стивени, видно, столько знает об этом деле, отчего бы ей не дать свидетельские показания.

Мы терпели до полудня; Аттикус пришел домой поесть и сказал, что все утро отбирали присяжных. После обеда мы зашли за Диллом и отправились в город.

Поистине это был особый день. У коновязи нельзя было втиснуть больше ни одной лошади, под каждым деревом теснились мулы и повозки. Площадь перед судом была заполнена компаниями и семьями, как на пикнике – рассаживались прямо на земле, подостлав газеты, ели булочки с патокой и запивали теплым молоком из кувшинов. Некоторые грызли холодную курицу или свиную отбивную. А кто побогаче, запивали еду купленной в аптеке кока-колой из стаканчиков для шипучки. Чумазые ребятишки гонялись в толпе друг за другом, матери кормили младенцев.

В дальнем конце площади тихо сидели на пригреве негры; у них на обед были сардины, сухое печенье, и пили они душистую нихи-колу. С ними сидел мистер Дольфус Реймонд.

– Джим, – сказал Дилл, – он пьет из мешка!

И правда, мистер Дольфус Реймонд держал во рту две желтые соломинки, какие дают в аптеке, а другим концом они уходили в бумажный коричневый пакет.

– Первый раз такое вижу, – пробормотал Дилл. – Что это у него там? И как оно не прольется?

Джим фыркнул.

– У него в пакете бутылка из-под кока-колы, а в бутылке виски. Это чтоб женщины не волновались. Вот увидишь, он весь день будет так тянуть, потом отойдет, дольет бутылку – и опять давай пить.

– А почему он сидит с цветными?

– Он всегда так. Наверно, они ему нравятся больше нас. Он живет на отшибе, на самом краю нашего округа. И с ним живет цветная женщина и целая куча ребятишек-мулатов. Если они тут будут, я тебе покажу.

– С виду он не такой, как вся эта голытьба, – сказал Дилл.

– Он и не голытьба, у него своя земля – большой кусок вдоль берега, и он родом из очень хорошей семьи.

– А почему же он так живет?

– Просто ему так нравится, – сказал Джим. – Говорят, он никак не опомнится после своей свадьбы. Он должен был жениться на… на какой-то из Спендер, что ли. Хотели очень пышно справить свадьбу, да не вышло – после оглашения невеста поднялась к себе и застрелилась из охотничьего ружья. Нажала собачку босой ногой.

– А почему, не узнали?

– Нет, – сказал Джим, – толком никто ничего не знал, кроме мистера Дольфуса. Говорят, она услыхала про ту негритянку, он думал и негритянку себе оставить, и жениться. Вот с тех пор он всегда и пьяный. А с этими детишками он добрый…

– Джим, – спросила я, – а что это – мулат?

– Наполовину белый, наполовину цветной. Да ты их видела, Глазастик. Знаешь разносчика из аптеки, такой рыжий, курчавый? Вот он наполовину белый. Они все несчастные.

– А почему?

– Так ведь они ни рыба ни мясо. Цветные их своими не считают, потому что они наполовину белые, а белые их тоже не признают, потому что они цветные, вот они и выходят неприкаянные, ни в тех, ни в сех. А мистер Дольфус, говорят, двух своих ребят отправил на Север. На Севере люди не против цветных. Смотрите, вот один такой.

В нашу сторону шла негритянка, за ее руку цеплялся маленький мальчик. Мне показалось – настоящий негритенок, совсем шоколадный, ноздри широкие, и зубы сверкают. Он каждую минуту начинал весело прыгать, а негритянка его дергала за руку, чтоб перестал.

Джим подождал, пока они прошли мимо.

– Этот мальчонок тоже из его мулатов, – сказал он.

– А почем ты знаешь? – спросил Дилл. – По-моему, он просто черный.


– Ну, иногда по виду и не скажешь, надо знать, кто он такой. Но только этот наполовину Реймонд, верно говорю.

– Да почем ты знаешь? – спросила я.

– Я ж тебе говорю, Глазастик, просто я знаю.

– Тогда почем ты знаешь, может, мы тоже негры?

– Дядя Джек Финч говорит, мы и не знаем наверняка. Он говорит, насколько он знает, наши деды и прадеды были белые, а вообще-то, может быть, в незапамятные времена наши предки были выходцы из Эфиопии.

– Ну, если в незапамятные, это так давно, что не считается.

– По-моему, тоже, – сказал Джим, – а в Мейкомбе думают, раз в тебе есть хоть капля негритянской крови, значит, ты все равно что черный. Эй, смотрите-ка…

По какому-то непонятному сигналу люди на площади поднялись с места, побросали газеты, бумажные и целлофановые обертки от еды. Ребятишки подбегали к матерям, младенцев брали на руки, мужчины в пропотевших шляпах собирали свои семьи и, точно пастухи, вели их к дверям суда. В дальнем конце площади негры и мистер Дольфус Реймонд тоже поднялись и отряхивали штаны от пыли. Среди них почти не было женщин и детей, и от этого непохоже было, что они собрались на праздник, как другие. Они терпеливо дожидались у дверей, пока пройдут белые со своими семьями.

– Пойдем туда, – сказал Дилл.

– Нет уж, подождем, пока все войдут, – сказал Джим. – Аттикус, пожалуй, будет недоволен, если нас увидит.

Здание мейкомбского окружного суда немножко напоминало арлингтонскую радиостанцию: колонны, на которые опиралась с южной стороны кровля, были слишком массивны для своей легкой ноши. Только одни колонны и уцелели от старого здания суда, которое сгорело в 1856 году. После пожара к ним пристроили новое здание. Вернее, его построили, несмотря на эти колонны. Не считая южного фасада с порталом, мейкомбский окружной суд был выдержан в ранневикторианском духе и с севера выглядел скромно и безобидно. А вот если подойти с юга, греческие колонны просто резали глаз – уж очень плохо они сочетались с башенкой девятнадцатого века, в которой гнездились ржавые, неизменно врущие часы, но все вместе ясно говорило, что жители Мейкомба полны решимости свято хранить каждый осколочек прошлого.

Чтобы пройти на второй этаж в зал суда, надо было миновать всякие темные закоулки и берлоги: окружной налоговый инспектор, сборщик налогов, секретарь окружного управления, окружной прокурор, разъездной секретарь, судья по наследственным делам – все ютились в холодных клетушках, куда не заглядывало солнце и где пахло прелой бумагой, сыростью и уборной. Тут и днем приходилось зажигать электричество, и дощатые полы всегда покрывал слой пыли. И обитатели этих клетушек были под стать обстановке: серолицые человечки, которых, казалось, никогда в жизни и солнце не согрело и ветер не обдул.

Мы понимали, что народу будет много, но и не подозревали, какая толпа заполнит коридоры. Меня оттерли от Джима и Дилла, но я все-таки пробралась к лестнице, я знала, здесь меня Джим непременно отыщет. Тут я очутилась среди членов Клуба Бездельников и прижалась к стене, чтоб они меня не заметили. Это были старики в белых рубашках, в штанах цвета хаки с подтяжками; они весь свой век ровно ничего не делали и теперь, на склоне дней, сидя на площади на деревянных скамейках в тени виргинских дубов, предавались тому же занятию. В суде они были завсегдатаями, внимательно слушали и придирчиво критиковали, – Аттикус говорил, они столько лет изо дня в день слушали процесс за процессом, что разбираются в законах не хуже главного судьи. Обычно, кроме них, в суде публики не бывало, и теперь им, видно, не нравилось, что их привычный покой нарушен. Разговаривали они важно и снисходительно, как знатоки. Разговор шел о моем отце.

– …а думает, он знает, что делает, – сказал один.

– Ну-у, не скажите, – возразил другой. – Аттикус Финч малый ученый, с утра до ночи законы читает.

– Читать-то он умеет, только на это и способен. – И все захохотали.

– Вот что я тебе скажу, Билли, – вмешался еще один. – Ведь это судья его назначил защищать черномазого.

– Ну да, но он и впрямь собирается его защищать. Вот это мне и не нравится.

Это была новость, это все меняло: значит, Аттикуса не спрашивали, хочет он защищать негра или не хочет, он просто должен! Странно, почему он нам этого не говорил, нам было бы что сказать и в свою и в его защиту. Он должен был взяться за это дело, вот и взялся – будь у нас этот довод, нам пришлось бы куда меньше драться и ссориться с ребятами. Но почему же тогда весь город на него зол? Судья назначил Аттикуса защитником негра. Аттикус и правда собирается его защищать. И это им не нравится. Ничего не поймешь.

Дождавшись, пока все белые поднялись по лестнице, пошли было в зал суда и негры.

– Эй, обождите-ка, – сказал один из Бездельников и поднял трость. – Еще поспеете.

Старики начали медленно на негнущихся ногах подниматься по лестнице и столкнулись с Диллом и Джимом – они бежали искать меня. Ребята протискались между стариками, и Джим крикнул:

– Идем, Глазастик, там уже сесть негде. Придется нам стоять… Эх, поосторожнее, – прибавил он с досадой.

Наверх по лестнице двинулись негры. Старики, которые их опередили, займут почти все свободное место, где еще можно стоять. Нам не повезло, и это я виновата, сказал Джим. Огорченные, мы стали у стены.

– Вы не можете пройти?

Перед нами стоял преподобный Сайкс с черной шляпой в руке.

– Привет, ваше преподобие, – сказал Джим. – Мы вот из-за нее застряли.

– Что ж, попробуем помочь делу.

И преподобный Сайкс пошел наверх. Через несколько минут он вернулся.

– В зале нет ни одного свободного места. Но может быть, вы хотите пройти со мной на галерею?

– Ясно, хотим! – сказал Джим.

Мы обрадовались и побежали по широкой лестнице наверх, потом по узкой еще выше. Здесь, у входа на галерею, мы остановились. Преподобный Сайкс, отдуваясь, нагнал нас и осторожно повел сквозь толпу негров. Четверо негров поднялись и уступили нам места в первом ряду.

Галерея для цветных шла по трем стенам зала суда, точно балкон, и отсюда нам было все хорошо видно.

Присяжные сидели слева, под высокими окнами. Наверно, все это были фермеры – худые, загорелые, но это и понятно: горожане почти никогда не попадают в присяжные – либо им дают отвод, либо они сами просят их освободить. Двое присяжных были немного похожи на принарядившихся Канингемов. Сейчас все они сидели прямо и внимательно слушали.

Выездной прокурор и еще один человек, Аттикус и Том Робинсон сидели за столиками спиной к нам. На столе у прокурора лежали книга в коричневом переплете и какие-то желтые блокноты; стол Аттикуса был пустой.

Сразу за барьером, который отделял суд от публики, на кожаных стульях сидели свидетели, тоже спиной к нам.

На возвышении сидел судья Тейлор, похожий на сонную старую акулу, а перед ним, пониже, что-то быстро писала его рыба-лоцман. Судья Тейлор был в общем такой же, как все судьи, которых мне приходилось видеть: добродушный, седой и краснолицый, он держался на редкость бесцеремонно – задирал ноги на стол, чистил ногти перочинным ножом. Во время нескончаемых прений сторон, особенно после обеда, могло показаться, будто он клюет носом, но на эту удочку уже никто не попадался, с тех пор как один адвокат нарочно столкнул на пол кипу книг, думая его разбудить. Так и не раскрыв глаз, судья Тейлор пробормотал:

– Мистер Уитли, в следующий раз подобная выходка обойдется вам в сто долларов.