У него ко мне был Нью-Йорк

А моя подружка А. тем временем училась высекать совсем другие искры. Она находилась в поиске взаимности и потому пропускала через своё сознание тысячи историй, каждая из которых была вполне достойна шанса.

Многие соприкосновения с реальностью А. трактовала как возможный намёк на роман, и потому, если бы она была писательницей, у неё составился бы сборник рассказов куда более увлекательный. Одну зарисовку по её рассказу я бесстыже забрала себе.

Она, нарядная, в красном шёлковом платье, едет на метро на концерт британской рок-группы «Spiritualized». Её потенциальный бойфренд, тот, с кем сегодня назначено свидание, приехал первым, и он уже на месте, он уже написал ей, а она опаздывает.

Она выходит из подземки в глубинах Бруклина и понимает, что зря не взяла с собой зонт. За пятнадцать минут, что она тряслась в поезде, небо затянуло чёрным, установилась плотная стена яростного дождя.

Пришлось натянуть кожаную куртку на макушку. Бедная её укладка, бедный её макияж smokey eyes. Она бежит прямо в дождь. Платье сначала в крапинку от капель, а через секунду — в пятнах воды, и вот оно стремительно становится мокрым.

Через пять минут такого бега она — с потёкшей тушью — в отчаянии оглядывается по сторонам. Куда спрятаться? Где укрыться? Какой Нью-Йорк злой этим вечером.

Вдруг рядом раздаётся приятный мужской голос.

«Do you need an umbrella, miss?»[21]

Оказывается, всё это время за ней шёл этот симпатичный парень. «Творческая» небритость, кудрявые волосы, вуди-алленовские очки в роговой оправе, пальто в мелкую клетку. Но главное — прекрасный плотный зонт с деревянной ручкой.

«Oh, you’re so kind. Oh, thank you!»[22]

И вот она юркает к нему в укрытие, и они — совершенно друг другу незнакомые — делят зонт и бегут, прячась от дождя, по лужам, по тротуарам, по мокрой траве. Чужие, даже не узнавшие имён друг друга и ставшие героями одной сцены.





И вот они уже болтают о том и о сём. Под зонтиком — как в спонтанном убежище, в домике на двоих, в стихийно сложившемся мире симпатии между мужчиной и женщиной, которая легко могла бы стать началом долгой дороги.

Он, как выяснилось, — режиссёр документальных видео для сайта New York Magazine. И музыку он любит. И в Бруклине он снимает крошечную студию. Словом, он — тот, кто мог бы понравиться ей. Она же — продюсер фестивалей. Такая, как она, ему тоже явно могла бы быть симпатична. Ещё поворот, ещё проулок, ещё квартал, и они наконец-то добегают до того зала, где проходит концерт. Это старинное здание, некогда театр, восстановленный в стиле американского барокко, когда много золота и аляповатых скульптур. Именно там и проходит концерт британской группы «Spiritualized». Именно там и ждёт её уже полчаса её бойфренд.

Они — уже под козырьком, украшенным белыми лампочками в стиле старых бродвейских вывесок. «Погоди, я отойду на минутку», — говорит новый знакомый, спасший её от дождя. И он исчезает в толпе, закрыв зонт. Хлоп, и нет его больше.

Через секунду она уже целует в щёку своего потенциального бойфренда, того, с кем и было назначено это свидание, того, кто пришёл первым. И быстро выбрасывает из головы сцену под ливнем.

И только после концерта, после финальных аплодисментов, они — моя подружка А. и симпатичный незнакомец — встретятся взглядом ещё раз, на долю секунды столкнувшись на выходе. Она будет держать под руку другого, он — обнимать свою спутницу. Они поймают такси в разные стороны. А дождь не прекратится до утра.





Когда Тверская перегорожена




Ранняя осень. День города в Москве. Тверская улица перегорожена, и по ней во все стороны стремятся куда-то туристы. Ощущение праздника — в воздухе. Музыка.

Любимая, родная Пушкинская площадь, только что попрощавшаяся с летом и потому ещё наполненная солнцем. И эти сентябрьские люди, вернувшиеся из отпусков загорелыми.

Я как сейчас вижу её. Нагнувшуюся над люлькой. Я слышу тихий шорох, с которым катятся по земле колёса новой красной детской коляски.

Ей двадцать четыре. Она впервые вышла гулять с грудным ребёнком, с дочкой, рождённой три недели назад, когда все ещё были на каникулах, она совсем недавно стала мамой.

Я помню её состояние.

С одной стороны, каждый вдох наполняет молочную грудь окситоциновой нежностью. С другой — внезапно проснувшаяся звериная тревога за ребёнка, обеспокоенность, возведённая в абсолютную степень. Как под наркотиком, обостряющим пять органов чувств.

Вж-ж-жух — машина пронеслась, вух — вдали грозно залаяла собака, вот дуновение осеннего ветра на оголённой шее, вот запах хлеба, щекочущий ноздри, вот бархат детского комбинезона на кончиках пальцев.

Как сейчас слышу учащённое дыхание этой мамы во время сакральной первой прогулки с младенцем по праздничной Москве. Такой знакомой и такой чужой. Город, встречай их, героинь твоей суровой повести.

Инициация в статус матери, никому не видимый тренинг личностного роста, когда ты — больше не только ты, но собственное сердце, вытащенное сквозь рёбра и вселённое в детское тело, которое скоро встанет на ноги и побежит, а пока спит себе ангелом.

Тысячи дней проведёт та девушка с коляской — в пути.

Родительство — это когда дорога уходит вдаль, дорога из жёлтого кирпича, которая заводит порой в такую глухую лесную чащу, что вроде нет выхода, но ты идёшь дальше, и колёса коляски проворачиваются сквозь грязь и глину.

Той маме встретятся непреодолимые с виду горы отчаяния и моря одиночества. Ей часто будет казаться, что она дошла до пункта назначения, а открывшийся пейзаж и есть картина жизни, но дорога будет звать дальше. Каждый раз — вперёд.

Материнство — путь бесконечной трансформации, и, что бы ни происходило в судьбе, знай: ты движешься по её неведомой траектории, ступай себе дальше.

Та мама непрерывно катила коляску, не переставая хотеть от судьбы чего-то ещё.


Неужели всегда будет так?

Неужели у моей истории нет счастливой развязки?

Неужели я так и не раскрою свои силы?

И однажды она подняла глаза на реальность и замерла в изумлении, увидев, что от той жизни в солнечной Москве почти ничего не осталось. Дорога увела так далеко, что и пути обратно не отыщешь.

И только две неизменные по-прежнему в этом уравнении: мама и её дочь.

Материнство — это путь трансформации, и каждую секунду ты идёшь по нему вперёд.





Письмо маме




Когда я думаю о тебе, я подставляю в начало каждого предложения слово «девушка». Словно ты мне не родитель никакой — безбрежье господства над ребёнком моей души, — а обыкновенный человек.

Я научилась мягко снимать тебя с Олимпа и воспринимать как земную женщину. С маленькими трогательными ладонями и вечным чёрным карандашиком для подводки глаз в кармане.

«Девушка» — это молодое и обезличенное, «никакое» слово, уводящее от пульсирующего накала субъективной реальности «ребёнок — родитель» в историю, где повествование — от третьего лица, словно далёкая сказка о незапамятных временах.

Жила-была девушка-мама. Она была такая же, как я сейчас, — молодая, самонадеянная, заносчивая, резкая, смешная, умная. В ней мерцала какая-то тайна, голос был звонок, как капель.

Она изо всех сил верила в свою энергию, конструировала неповторимую авторскую реальность и, несомненно, как все люди, совершала ошибки. Впрочем, девушка-мама всегда действовала исходя из своего представления о том, какой вариант казался наилучшим.

Думая о тебе, я научилась стелить нам соломку объективного восприятия.

Соблюдать границы.

Больше тебя не бояться иррационально, не трястись от каждого твоего слова, как робкая ветвь под первыми осенними ливнями, а воспринимать ровно и светло. Ты ничем мне не грозишь, я взрослая и учусь читать тебя, как книгу.

Будто бы чуть убавить громкость в собственной голове и услышать за галлюцинацией — мол, это голос Бога — речь простого человека. Девушки.

Которая стала мамой. Тобой. Которая не отъедает полсердца случайной фразой, а делится печалью. Болью.

Которая не ругает, обрушивая весь мир шквалом воды об пол, а так просит о заботе и внимании. Которая устала. Которую ты не знаешь когда последний раз обнимали.

Перерасти собственное детское — верный признак окончательного взросления, так ведь? Но вот она я, мам. Девушка-дочка. Со своей сказкой, ошибками и голосом.

Так глупо это устроено. Полжизни сепарируешься, чтобы вернуться, как цветик-семицветик, сделав круг, и обнаружить в себе дочернюю pure love, а не одну только боль зависимости…





Возвращайся, сделав круг




Когда мне было девять лет, меня отправили учиться музыке в Америку. На шесть месяцев. Я жила в семье маминых близких друзей, ходила в обычную школу и по субботам посещала занятия фортепиано. Меня учил пожилой филиппинец, любитель кофе мистер Ди.

Обо мне тогда даже написали в местной газете: «Девочка из России!»

Это было по-разному. Интересно, ярко, полезно. День рождения в пиццерии «Чаки Чиз», разноцветные пуфики в классе, шаббат каждый пятничный вечер, первые в жизни шорты-велосипедки и кондиционер для волос. Я оценила брокколи и сырный попкорн в школе.

Я полюбила свою временную семью. В девяностые внезапно познакомиться с предельно иностранным миром, и сразу — по полной, с интеграцией в социум. Я выучила разговорный английский и освоила разные виды самостоятельности.

Но ещё это было очень больно.

Мне было девять лет, я не обладала ощущением времени. Я была ребёнком, и полгода растянулись в долгую череду дней, где не было ни скайпа, ни вотсапа, ни телеграма, ни фейсбук-мессенджера. Были звонки по межгороду и солёные слёзы. Я отчаянно скучала по маме всё детство, а тогда… Тогда я заскучала совсем сильно.

Задолго до психотерапии и книг об отношениях с родителями я поняла, что тогда — в моей первой Америке — у меня сгорели внутри «предохранители». Там как бы вышибло пробки, и я стала немного другим человеком.

В страну Америку я больше не хотела.

Долгие годы я пыталась спрашивать участников тех событий, почему так было нужно, зачем меня на полгода отправили в Америку, отлучив от семьи и дома.

Ответы оказались скучными и прозаическими, как всегда и бывает при выяснении обстоятельств травмы. Ну, жизнь сложилась тогда так. Кому-то — факт, одно из тысячи событий, кому-то — водораздел, определивший образ мышления ещё в детстве. Я всегда тосковала по Америке и одновременно боялась её. Я знала, что мне ещё предстоит как-то закрыть для себя этот вопрос.