У него ко мне был Нью-Йорк

А потом судьба сама зарифмовала мою взрослую жизнь с травматическим детским опытом.

Теперь моя дочка ходит в обычную американскую школу и по понедельникам посещает занятия музыкой, как я когда-то. День рождения её мы отмечали огромным пикником в парке, но та пиццерия из моего детства — «Чаки Чиз» — в двух шагах от нашего дома. Моя С. выучила английский, она его знает уже немного лучше, чем когда-то, в девять лет, я. А вот преподавательница фортепиано ей досталась ни на кого больше не похожая.





Доктор Эстер




В Нью-Йорке я сразу начала искать дочери преподавателя по фортепиано. Ещё бы я не унаследовала эту идею фикс: ребёнок из приличной семьи российского происхождения должен владеть музыкальной грамотой, как родным языком. Диплом музыкальной школы необходим, даже если он никогда не пригодится.

Мама учила меня, что знание нот развивает мозг.

Так я, ещё ничего не понявшая о городе и ведомая исключительно интуицией, открыла дверь первой попавшейся бруклинской музыкальной школы и тут же встретила Эстер Коэн.

Я спросила на ресепшн, работают ли в их заведении русскоязычные педагоги, и через несколько минут она спустилась в тесное фойе, украшенное к Рождеству.

Эстер Коэн!

Величественная и будто знакомая. Через пять минут короткого диалога выяснилось, что она переехала в Манхэттен двадцать пять лет назад, а до этого всю жизнь проработала в той самой московской музыкальной школе, которую в итоге закончила я.

Я сейчас, когда пишу эти строки, уже даже не очень удивляюсь. Нью-Йорк весь такой. Спускаешься выпить в бар и встречаешь любовь. Идёшь подавать документы на получение прав, а в окошке сидит самая колоритная дрэг-квин минувшей ночи. В случайной церкви тебе поёт учитель младших классов. Лучшая психотерапевтка города станет твоей подругой. Ну а за дверью случайного учебного заведения ты непременно встречаешь человека из своего детства.

А тогда меня это совпадение поразило. Если бы мы остались жить в Москве, моя С. запросто пошла бы учиться музыке в ту школу номер три. Если бы осталась в Москве доктор Эстер, она легко могла бы стать педагогом С., только звали бы её тогда Эстер Борисовна.

Наша доктор в итоге не столько учила С. музыке, сколько помогала ей поначалу с адаптацией: русский язык, дружественный тон, понятная интонация. Она была нам немного родственницей. Тётушкой или бабушкой. Ей было лет семьдесят, она всегда носила жемчуг и шёлковые блузки, восторгалась Хачатуряном, с удовольствием вспоминала со мной свои годы в России и наслаждалась нашим русским языком.

И не переставала поражаться тому, как странно нас соединила судьба именно четверть века спустя. Доктор Эстер настаивала на том, что ранее наша встреча случиться не могла. Для того чтобы это совпадение стало возможным, Бруклин должен был превратиться именно в тот, который выбрали для жизни мы с Д., — продвинутый, развивающийся, джентрифицированный. Тот, на который жаловалась художница по гриму на фестивале «Танцуй, Африка!». Помните, ей не нравилось, что понаехавшим белым не по душе громкие африканские барабаны в парках?

Доктор Эстер много рассказывала о далёком марвеловском Бруклине восьмидесятых и девяностых годов, который я не застала. Об опасном угрюмом Нью-Йорке, ещё не победившем уличную преступность, о городе, где необходимо было всегда быть начеку. Я слушала её истории, представляя себе чёрно-белые комиксы, нуаровских частных детективов в шляпах, надвинутых на глаза.

Она рассказывала, что район, где находились и наш дом, и наша музыкальная школа, и Бруклинская академия музыки, раньше был опасным. Что это теперь он зарос модными стеклянными многоэтажками, которые так нравятся яппи из Манхэттена, а когда-то он был перекрестьем нескольких афроамериканских миров, и везде стреляли.

«Двадцать лет назад, когда я только пришла сюда работать, — рассказывала, сгущая краски, доктор Эстер, — в этом районе было тако-о-ое. Мама дорогая, — смеялась она, — такое тут было. Громыхали из пушек! Никаких тебе магазинов, ресторанов и цветочных лавок. Никакого торгового центра у метро!

Тут, — показывает она на наш дом, — был огромный пустырь, там торговали наркотиками. А в железнодорожном терминале „Атлантик“ валялись на грязном полу забулдыги и бомжи…»

Она часто повторяла выражение «пока в Нью-Йорке не навели порядок», словно её жизнь в городе когда-то разделилась на до и после. Я же себе представляла нечто вроде сцен из фильма «Таксист» Мартина Скорсезе. Мрачное время, которое описывала доктор Эстер, было острой приправой, её с удовольствием использовала моя фантазия.

А недавно бандитский сюжет дорисовался в моём воображении сам. За два месяца мы прошли все окрестные дома нашего района в поисках квартиры побольше. И чтобы недалеко от музыкальной школы. В одном из старых браунстоунов, пережившем недавно реновацию, риелтор стала рекламировать жильё особой байкой.

«Кстати, знаете такого рэпера — Джей Зи?» — внезапно спросила она.

Мы ответили, что знаем. Она продолжила: «Так вот, хотите верьте, хотите нет, а он в молодости в этой квартире жил. И даже в одном своём треке он этот дом упоминает».

Упоминает дом? Мы пришли домой и стали ради любопытства проверять, о чём же речь. Название адреса «560 State Street» действительно обнаружилось в тексте Джей Зи, не где-нибудь, а в его самой главной нью-йоркской песне — «Empire State of mind».

«Took it to my stash spot, 560 State Street».

В строках этих, как выяснилось, был зашифрован рассказ хип-хопера о трудной жизни в Бруклине ранних девяностых. Как он — нищий, никому не нужный, юный и вооружённый — купил наркотики в Макдоналдсе в Бронксе и повёз их через весь город домой, в Бруклин. «Stash spot» — это «безопасное место».

Там, на кухне той самой квартиры, которую нам рекламировала с утра риелторша, молодой Джей Зи тусовался с друзьями, потом они навеселе шли в железнодорожный терминал «Атлантик» — тот самый, где, по рассказам доктора Эстер, в те годы валялись на полу бомжи и забулдыги.

Я прикинула и поняла, что в песне «Empire State of mind» речь идёт как раз о том времени, которое в таких красках постоянно описывала мне Эстер. Что её истории — это своеобразный пересказ рэпа Джея Зи.

Так в пространстве и времени зачем-то переплелись детская музыкальная школа номер три в Москве и бандитские будни на Стейт-стрит, прелюдии Шопена и фристайл парней из района Борум-хилл.

Представила себе маленькую интеллигентную учительницу музыки, недавно приехавшую из России и испуганно бредущую после работы к метро, слыша выстрелы и завывание полицейских сирен.

Кстати, Джей Зи, когда завязал со своим бандитским прошлым и стал знаменитым богатым хип-хопером, часто рассказывал, что в его жизни случился поворотный момент, после которого дороги назад уже не было. В него шесть раз стреляли перед тем, как он решил стать артистом.

И кто знает, может быть, это Эстер Коэн откачала его после шестого выстрела. Прямо там, в железнодорожном терминале «Атлантик». Он, с кровоточащими дырками в груди, увидел её уже почти при клинической смерти, в белом облаке, как ангела, а она ему возьми и посоветуй: «Бросай ты это дело, парень, и займись-ка лучше музыкой, знание нот развивает мозг».

Я не стала выяснять у доктора Эстер, знает ли она хоть что-то о звезде нашего района рэпере Джее Зи, меня вполне устроила версия, которую выдала фантазия.





Вырастешь и будешь вспоминать





Минус шесть. Мне колет щёки и кончики ушей. И нос. Небо ярко-голубое. По дороге в школу мы с моей С. пьём горячий гранатовый чай с мёдом из термоса. И это немного спасает нас, шапко-шарфово-варежковых.

Повсюду уже стоят наряженные католические ёлки, на фонарях висят пышные красные банты — совсем скоро Рождество. Потрясающие стремительные нью-йоркские женщины всё равно с голыми ногами. Мне говорили, здесь так можно, потому что земля не промерзает сильно и не становится ледяной, асфальт на ощупь почти тёплый.

Но я честно попробовала, и, похоже, для меня это неправда. Зимой в Нью-Йорке из-за влажности очень холодно, до костей. Местные модницы всё-таки преодолевают боль ради красоты, и в ноги им, как в сказке Андерсена, вонзаются тысячи ножей. Эти их красивые аккуратные подсушенные ступни без носков в балетках.

Я же говорю дочке: «Вырастешь и будешь вспоминать, какая это была радость — идти с мамой в школу пешком по Нью-Йорку и пить красный гранатовый чай из термоса».

А память отшвыривает меня в летнюю Москву моего детства. Мне около десяти лет, и листья только зашелестели над городом, плюс двадцать два. И уже моя мама вернулась из какой-то поездки, её не было месяц, я сидела на подоконнике у бабушки и ждала её, глядя во двор.





Мама забирает меня от бабушки с дедушкой. На машине. Как я скучала по маме. И вот в кои-то веки я с ней наедине. У меня много братьев. Кто рос в многодетной семье, то знает, какая роскошь — побыть с мамой наедине. А меня плюс ко всему ещё и сажают на переднее сиденье, и вот я еду, как взрослая, и смотрю впервые в огромное лобовое стекло.

Мы мчимся в центр по улице Красноармейская, и пушистые зелёные кроны её деревьев несутся перед моим взором, образуя бегущую строку узора. Мама говорит: «Запомни, какая это была радость, летняя Москва, красивая, раскрепостившаяся после зимы, и ты едешь вперёд на машине с мамой!»

Ну, я и запомнила. Для меня это и было радостью.

Но для моей С., скорее всего, будет иначе, для неё это не будет ни особенной радостью, ни сенсацией. Для неё это будет нормой. Она пока — единственный ребёнок в семье, и всё родительское тепло замкнулось на ней.





Почти подростку




Ты — ребёнок, но подросток, перед сном приходишь обнимать нас, ещё очень нужных тебе, целуешь в щёки и лбы, говоришь: «Ну что, всё? Спокойной ночи?» И скоро этой потребности у тебя не будет.

Так пишут в книгах, об этом предупреждают психологи, я и сама помню, как мир будто бы перестал быть прежним, когда мне исполнилось тринадцать, и я на много десятилетий забыла дорогу домой, в доверчивость и теплоту. Зато открыла себе пути во всё иное.

Примерно в этом возрасте я познакомилась в школьной раздевалке с моим Д. Теперь я вижу, как он читает, сидя на соседнем сиденье в автобусе.

Моя маленькая С. Всё чаще дверь в твою комнату плотно закрыта, всё чаще наушники с какими-то упругими битами заглушают действительность, твои тинейджерские фантазийные миры и правда по-своему интереснее, чем капли дождя, скользящие вниз по стеклу ближе к ноябрю.

Ещё немного, и твоё тело поведёт тебя своей дорогой, разум вылетит за пределы привычной физиологии, вдохнёшь полной грудью, как обострятся запахи и вкусы, какими красивыми и дерзкими покажутся люди твоего возраста или капельку постарше. Взросление — полёт.

Хоть от него бывает и страшно, если взлетишь внезапно так высоко, что станут видны заснеженные вершины гор.

Хоть от него бывает и больно, если не успеть подготовить лёгкие к разрежённому воздуху, а кожу — к слишком высоким температурам возле солнца.

Хоть от него и кружится голова, потому что открыть для себя огромную свободу мира — остро и непривычно.

Я учусь стучаться в твою комнату до того, как ты меня об этом попросишь.





Границы




По-английски «границы» — boundaries, и теперь я вворачиваю это слово в английскую речь и мгновенно получаю отклик от собеседника. О-о-о, про границы люди знают много, что в Москве, что в Нью-Йорке.

Потому что границы — это наши отношения с родителями, возлюбленными, детьми, работодателями и друзьями.

Особенно коварны в этом плане любовные отношения, в принципе полные аффектов и гормональных всплесков, и детско-родительские, когда изначально границы предельно размыты, ведь мать и ребёнок так близки, почти единое целое. Но это иллюзия, и надо приучать себя к этой мысли, пока ребёнок ещё младенец. Чтобы потом не было так больно. Ребёнок — отдельное существо.

Близость не равно слияние и уж тем более поглощение.

Я — человек с очень зыбкими границами. И этот диагноз родом из настолько глубокого детства, что я даже не могу вспомнить первопричины и определяющие сюжет события. Мне кажется, я сделала первый вдох в роддоме и сразу оказалась в мире нарушенных собственных границ. Я не помню ничего другого, таковы реалии жизни в большой семье. У меня трое братьев.

Возведение границ и по сей день — самый трудный и болезненный процесс для меня, часто я терплю неудачи.

Пару месяцев назад я попросила близкого человека уговорить своего друга дать мне интервью. А близкий человек сказал «нет». Потому что он не хочет попадать в неловкое положение, если друг откажется. Я вначале по инерции обиделась, ведь мне отказываются помогать, а потом сняла обиду. Потому что границы. Потому что мой близкий человек имеет право не хотеть ставить себя, друга, меня в неловкое положение.