У него ко мне был Нью-Йорк
Часть 21 из 36 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И вот ведь как выходит. Как всякое дитя психотерапии, я привыкла усердно пропускать роль мамы через критический фильтр, давно умею и открыто гневаться, и строить границы, и уверенно защищаться, и трезво оценивать. Да только, как ни крути, «мама» — это моё интимное заклинание защиты. Как в «Гарри Поттере». А я, я — тоже, видимо, заклинание защиты для своей дочери. Так это, похоже, работает. Губы дважды смыкаются в удобное и понятное сознанию доброе «эм». Ма-ма. Ни секунды не задумываясь почему, я вывожу указательным пальцем буквы.
Сир Трудон
А теперь мама прилетает в Нью-Йорк снова и снова — уже к нам как к семье, и мы с ней, гуляя по Сохо, каждый раз заглядываем в бутик свечей «Сир Трудон». Эта чудесная лавка на Элизабет-стрит — один из моих любимых аттракционов.
Не знаю, что должно произойти в жизни, чтобы я купила себе свечку за 500 долларов, но трогать их, держать и нюхать — это очень правильное удовольствие.
Трудоновские свечи — произведения искусства, они пахнут страницами истории.
По их легенде, это бренд самых старых свечек в мире, ими якобы пользовались ещё при дворе Людовика XIV.
Мне же нравится засовывать в них нос и развивать обонятельные рецепторы.
Трудоны пахнут, например, кубинской революцией, а значит — сигарами, кофе, жареными бананами и ромом. Табаком и потёртой кожей. Или сочетанием миндаля, барбекю, костра и подкопчённого мяса.
Как пахнут старинные деревянные полы Версаля?
Костры Французской революции?
Каков запах Святого Духа?
Кедра?
Скотча?
Белоснежной древесины со смолой?
Марокканского мятного чая?
Но ты уходишь оттуда в лучшем случае с одной маленькой свечкой — остальные слишком дорогие, да и зачем их много?
Мой подарок маме — свеча с запахом майской розы после дождя с чёрным перцем.
Папа
А папа — это загадка, золотистый воздух после долгого летнего дня, закат над полем и далёкое небо голубого цвета, цвета его зрачков. Сегодня уже восьмидесятилетних синих ясных глаз. Почему мне, кареглазой, перепало от них так мало?
Или это много? Всю жизнь пытаюсь разгадать папу, как квест. Такой кармический рисунок у любой дочки разведённых родителей, верно? Или не верно? Они разошлись, когда мне было восемь. Это помню точно. А в целом…
Ни одно утверждение о папе не будет с моей стороны точным, поэтому лучше не утверждать ничего, а наблюдать, да? Папа — это мне пять, и я смотрю с берега маленького озера в Литве на далёкий белый парус виндсёрфа на воде, папа наконец поймал ветер.
Папа — это мне семь, и он ведёт меня на танцы по хмурой и почти неосвещённой Москве начала девяностых. По Остоженке. В Дом учёных на «Кропоткинской». Ноги в валенках скользят по ледяной слякоти, а папа, его широкая спортивная спина, где-то там, метров на десять впереди. «Папа, подожди. Я не успеваю за тобой».
Папа — это потом пешком до Арбата и его тусклых белёсых круглых фонарей и кафе «Воды Лагидзе», где всегда шумно и битком. Папа покупает грузинские разноцветные лимонады и ачму, а я такая маленькая, что стою буквально под столом, рассчитанным на взрослого.
Сверкающие снежинки в луче от фонаря, и зимазима-зима в Москве, белая, колючая.
Взгляд моего внутреннего ребёнка. Мое дочернее внимание, когда я повзрослела. Где же те валенки? И пушистые варежки на резинке, в которых застрял лёд?
И вот тысячу лет спустя в далёкой-далёкой галактике пишется другая часть сценария: благородно седой папа, уже с айфоном, с пластиковыми карточками и ноутбуком, недавно отметивший юбилей, прилетает к своей единственной дочери в Нью-Йорк, она выходит там замуж.
Познавать папу, как точную науку, как он, вечно головой немного в облаках, изучает математику и физику. Доктор наук. Сотрудник Института высоких температур. Учёный. Папа. Сам по себе профессор счастья, под стать доктору Лернеру.
Даже губы мои не привыкли так смыкаться и два коротких раза подряд выдавать лёгкий поток воздуха, формирующий глухую согласную «п». Па-па.
Молочное пиво
С папой я отправлюсь в крафтовую пивоварню. Я хочу, чтобы он попробовал там пиво с лактозой. А может быть, ему понравится другое — с фруктами, ягодами, шоколадом, огурцом, мятой, гранатом и апельсином?
Я люблю сливочные эли, милкшейки IPA, молочные стауты.
Маленький пивоваренный бизнес обычно открывается в нетуристических местах. Поэтому придётся ехать на метро в глубины Бруклина. В мои любимые бывшие индустриальные районы, где жизнь уже закипела, а аренда всё ещё низкая, и потому там селятся хипстеры, готовые открывать заведения для самих себя.
С папой я сяду на салатовую ветку метро — G — и отправлюсь в заведение под названием «Other Half» прямо под страшной дребезжащей автомобильной эстакадой.
Ощущение в ней — как будто ты сидишь в баре где-то на Третьем кольце в Москве.
Но как же классно.
Мы попробуем как минимум четыре сорта пива. А потом отправимся домой пешком, а по дороге поужинаем в маленьком израильском ресторане «Кухня тётушки Ады».
Дедушка
У дедушки были карие глаза с острыми тёмными ресницами-стрелами, трогательные большие уши, летние рубашки с коротким рукавом, заправленные в брюки, и серые «жигули». Пушистые седые брови, смуглая кожа, будто чуть задубевшая на подмосковном ветру и под скромным нашим дачным солнцем, руки, привыкшие к труду, вся душа, вложенная в шесть соток.
Как он весь день с утра и до обеда возился в сарае, собирая и разбирая какие-то эдисоновские механизмы. И чего он там столько копался? Десять видов лопат и грабель, пассатижи, паяльник, банки с растворителями, обмотанные грубой марлей, и дрели, свёрла, коробки гвоздей, молотки и топор.
Всё такое гипертрофированно маскулинное, мужское, грубоватое, дедушкино, родное. Глазами внучки. Смешанное с лаской в его голосе, с шутками в его глазах, с очками на носу и с этим их с бабушкой ритуальным чтением на ночь. «Возьми в руки книжку!»
До сих пор ставлю перед детской кроватью тарелочку с ягодами или нарезанными фруктами, как ставила бабушка дедушке — на тумбочку, перед сном.
Его пальцы в вязком машинном масле. Как он совершал эти странные аналоговые подвиги: сделать своими руками небольшой трактор для прополки грядок, собрать газонокосилку, возвести террасу, построить душ и топить в нём печь по воскресеньям и — сокровище — придумать уборную прямо внутри деревянного дома, а не на улице, чтобы как люди, чтоб как у людей.
Как дедушка послушно шёл обедать, когда бабушка звала к столу. Тарелки глубокие с отбитым краем, тарелки плоские небольшие для салата и пошире — для второго. Алюминиевые вилки и ложки, картофельное пюре в горячей кастрюле, зарытое в подушки, чтобы не остыло.
Как он звонко хрустел редиской, теперь так делает мой Д. Как использовал эпитет «своё», выращенное на своей грядке. Укроп и белёсая головка зелёного лука, опущенная им в соль. Чеснок, салат и малосольные огурцы, добытые из банки со смородиновым листом. Кабачки. Клубника. Пионы — бесстыжим размашистым букетом в вазе на столе. Три капли уксуса — в борще.
Почти двадцать лет не видела дедушку. Всё не устаю фантазировать, как бы ему понравилась моя С., как бы ему стал симпатичен мой Д.
Сэндвичи Каца
А дедушку я бы в Нью-Йорке повела в культовое кафе «Katz’s Delicatessen». Заведение очень старое, знаменитое тем, что во время войны снабжало американских солдат салями.
Дедушке бы понравилась эта американо-еврейская кухня.
Дедушку бы впечатлил этот классический дайнер — американский придорожный ресторан быстрого обслуживания — с красными кожаными диванами и барной стойкой, ему были бы симпатичны фотографии голливудских звёзд на стенах и неоновые вывески.
Хот-доги, колбасы, соленья, гарниры. И сами сэндвичи — два куска ржаного хлеба и полкило пастрами между ними.
И этот запах копчёного мяса на весь квартал.
Бабушка
А бабушку я взяла бы сейчас под руку и повела по бордвоку — дощатой набережной — на Брайтон-Бич. Чтобы она гуляла и поражалась тому, как в кафе «Татьяна» подают пельмени, сало и блинчики с вареньем, — совершенно в том духе, как готовила она сама нам, на даче. Только ты сидишь при этом лицом к Атлантическому океану и дети резвятся на горках у самой воды.
Как звенит тут и там смешная, местечковая русская речь. Как в книжных продаются собрания сочинений Пушкина, в супермаркетах на вес — квашеная капуста, в лотках ближе к пляжу выставлены жареные пирожки с вишней, персиком, картошкой и мясом. Вроде тех, что когда-то можно было добыть в Крыму.
Сир Трудон
А теперь мама прилетает в Нью-Йорк снова и снова — уже к нам как к семье, и мы с ней, гуляя по Сохо, каждый раз заглядываем в бутик свечей «Сир Трудон». Эта чудесная лавка на Элизабет-стрит — один из моих любимых аттракционов.
Не знаю, что должно произойти в жизни, чтобы я купила себе свечку за 500 долларов, но трогать их, держать и нюхать — это очень правильное удовольствие.
Трудоновские свечи — произведения искусства, они пахнут страницами истории.
По их легенде, это бренд самых старых свечек в мире, ими якобы пользовались ещё при дворе Людовика XIV.
Мне же нравится засовывать в них нос и развивать обонятельные рецепторы.
Трудоны пахнут, например, кубинской революцией, а значит — сигарами, кофе, жареными бананами и ромом. Табаком и потёртой кожей. Или сочетанием миндаля, барбекю, костра и подкопчённого мяса.
Как пахнут старинные деревянные полы Версаля?
Костры Французской революции?
Каков запах Святого Духа?
Кедра?
Скотча?
Белоснежной древесины со смолой?
Марокканского мятного чая?
Но ты уходишь оттуда в лучшем случае с одной маленькой свечкой — остальные слишком дорогие, да и зачем их много?
Мой подарок маме — свеча с запахом майской розы после дождя с чёрным перцем.
Папа
А папа — это загадка, золотистый воздух после долгого летнего дня, закат над полем и далёкое небо голубого цвета, цвета его зрачков. Сегодня уже восьмидесятилетних синих ясных глаз. Почему мне, кареглазой, перепало от них так мало?
Или это много? Всю жизнь пытаюсь разгадать папу, как квест. Такой кармический рисунок у любой дочки разведённых родителей, верно? Или не верно? Они разошлись, когда мне было восемь. Это помню точно. А в целом…
Ни одно утверждение о папе не будет с моей стороны точным, поэтому лучше не утверждать ничего, а наблюдать, да? Папа — это мне пять, и я смотрю с берега маленького озера в Литве на далёкий белый парус виндсёрфа на воде, папа наконец поймал ветер.
Папа — это мне семь, и он ведёт меня на танцы по хмурой и почти неосвещённой Москве начала девяностых. По Остоженке. В Дом учёных на «Кропоткинской». Ноги в валенках скользят по ледяной слякоти, а папа, его широкая спортивная спина, где-то там, метров на десять впереди. «Папа, подожди. Я не успеваю за тобой».
Папа — это потом пешком до Арбата и его тусклых белёсых круглых фонарей и кафе «Воды Лагидзе», где всегда шумно и битком. Папа покупает грузинские разноцветные лимонады и ачму, а я такая маленькая, что стою буквально под столом, рассчитанным на взрослого.
Сверкающие снежинки в луче от фонаря, и зимазима-зима в Москве, белая, колючая.
Взгляд моего внутреннего ребёнка. Мое дочернее внимание, когда я повзрослела. Где же те валенки? И пушистые варежки на резинке, в которых застрял лёд?
И вот тысячу лет спустя в далёкой-далёкой галактике пишется другая часть сценария: благородно седой папа, уже с айфоном, с пластиковыми карточками и ноутбуком, недавно отметивший юбилей, прилетает к своей единственной дочери в Нью-Йорк, она выходит там замуж.
Познавать папу, как точную науку, как он, вечно головой немного в облаках, изучает математику и физику. Доктор наук. Сотрудник Института высоких температур. Учёный. Папа. Сам по себе профессор счастья, под стать доктору Лернеру.
Даже губы мои не привыкли так смыкаться и два коротких раза подряд выдавать лёгкий поток воздуха, формирующий глухую согласную «п». Па-па.
Молочное пиво
С папой я отправлюсь в крафтовую пивоварню. Я хочу, чтобы он попробовал там пиво с лактозой. А может быть, ему понравится другое — с фруктами, ягодами, шоколадом, огурцом, мятой, гранатом и апельсином?
Я люблю сливочные эли, милкшейки IPA, молочные стауты.
Маленький пивоваренный бизнес обычно открывается в нетуристических местах. Поэтому придётся ехать на метро в глубины Бруклина. В мои любимые бывшие индустриальные районы, где жизнь уже закипела, а аренда всё ещё низкая, и потому там селятся хипстеры, готовые открывать заведения для самих себя.
С папой я сяду на салатовую ветку метро — G — и отправлюсь в заведение под названием «Other Half» прямо под страшной дребезжащей автомобильной эстакадой.
Ощущение в ней — как будто ты сидишь в баре где-то на Третьем кольце в Москве.
Но как же классно.
Мы попробуем как минимум четыре сорта пива. А потом отправимся домой пешком, а по дороге поужинаем в маленьком израильском ресторане «Кухня тётушки Ады».
Дедушка
У дедушки были карие глаза с острыми тёмными ресницами-стрелами, трогательные большие уши, летние рубашки с коротким рукавом, заправленные в брюки, и серые «жигули». Пушистые седые брови, смуглая кожа, будто чуть задубевшая на подмосковном ветру и под скромным нашим дачным солнцем, руки, привыкшие к труду, вся душа, вложенная в шесть соток.
Как он весь день с утра и до обеда возился в сарае, собирая и разбирая какие-то эдисоновские механизмы. И чего он там столько копался? Десять видов лопат и грабель, пассатижи, паяльник, банки с растворителями, обмотанные грубой марлей, и дрели, свёрла, коробки гвоздей, молотки и топор.
Всё такое гипертрофированно маскулинное, мужское, грубоватое, дедушкино, родное. Глазами внучки. Смешанное с лаской в его голосе, с шутками в его глазах, с очками на носу и с этим их с бабушкой ритуальным чтением на ночь. «Возьми в руки книжку!»
До сих пор ставлю перед детской кроватью тарелочку с ягодами или нарезанными фруктами, как ставила бабушка дедушке — на тумбочку, перед сном.
Его пальцы в вязком машинном масле. Как он совершал эти странные аналоговые подвиги: сделать своими руками небольшой трактор для прополки грядок, собрать газонокосилку, возвести террасу, построить душ и топить в нём печь по воскресеньям и — сокровище — придумать уборную прямо внутри деревянного дома, а не на улице, чтобы как люди, чтоб как у людей.
Как дедушка послушно шёл обедать, когда бабушка звала к столу. Тарелки глубокие с отбитым краем, тарелки плоские небольшие для салата и пошире — для второго. Алюминиевые вилки и ложки, картофельное пюре в горячей кастрюле, зарытое в подушки, чтобы не остыло.
Как он звонко хрустел редиской, теперь так делает мой Д. Как использовал эпитет «своё», выращенное на своей грядке. Укроп и белёсая головка зелёного лука, опущенная им в соль. Чеснок, салат и малосольные огурцы, добытые из банки со смородиновым листом. Кабачки. Клубника. Пионы — бесстыжим размашистым букетом в вазе на столе. Три капли уксуса — в борще.
Почти двадцать лет не видела дедушку. Всё не устаю фантазировать, как бы ему понравилась моя С., как бы ему стал симпатичен мой Д.
Сэндвичи Каца
А дедушку я бы в Нью-Йорке повела в культовое кафе «Katz’s Delicatessen». Заведение очень старое, знаменитое тем, что во время войны снабжало американских солдат салями.
Дедушке бы понравилась эта американо-еврейская кухня.
Дедушку бы впечатлил этот классический дайнер — американский придорожный ресторан быстрого обслуживания — с красными кожаными диванами и барной стойкой, ему были бы симпатичны фотографии голливудских звёзд на стенах и неоновые вывески.
Хот-доги, колбасы, соленья, гарниры. И сами сэндвичи — два куска ржаного хлеба и полкило пастрами между ними.
И этот запах копчёного мяса на весь квартал.
Бабушка
А бабушку я взяла бы сейчас под руку и повела по бордвоку — дощатой набережной — на Брайтон-Бич. Чтобы она гуляла и поражалась тому, как в кафе «Татьяна» подают пельмени, сало и блинчики с вареньем, — совершенно в том духе, как готовила она сама нам, на даче. Только ты сидишь при этом лицом к Атлантическому океану и дети резвятся на горках у самой воды.
Как звенит тут и там смешная, местечковая русская речь. Как в книжных продаются собрания сочинений Пушкина, в супермаркетах на вес — квашеная капуста, в лотках ближе к пляжу выставлены жареные пирожки с вишней, персиком, картошкой и мясом. Вроде тех, что когда-то можно было добыть в Крыму.