Тоннель

— Со своей собственной маркой вина, — подтвердила я. — Мы нашли в подвале бутылки, датированные 1937 годом. Я так думаю, он только-только родился, когда они заложили это вино.

Лотта попросила меня проследовать за ней в кабинет.

— Я здесь не одна, — сообщила она, словно ей внезапно пришла в голову мысль о том, что я могу оказаться сумасшедшей. — Мой коллега тоже на дежурстве, здесь разрешают спать, пока что-нибудь не понадобится. Днем он учится. Я бужу его, только когда что-то случается.

Внутри было прохладно, одно окно было распахнуто в сад. Вдалеке между деревьями поблескивало озеро, в котором отражался месяц. Тихий шелест ветра в кронах дубов. Непогода пришла и ушла.

Сильно пахло жасмином.

— Когда наши постояльцы были еще молоды, там был целый город, — сказала Лотта, проследив за направлением моего взгляда. — Улицы, магазины, кафе, бульвар. Все снесли, когда было принято решение расширить шахту, осталось только несколько домов вроде нашего. Теперь там озеро, которого прежде не было, и нашим старикам уже больше ничего не напоминает о прошлом. Оттого нам трудно порой бывает помочь им разобраться в своих воспоминаниях. Ведь даже страна, в которой они жили, прекратила свое существование.

Лотта взяла в углу большую дамскую сумку и, присев на край письменного стола, принялась в ней рыться. На стол легли упаковка ватных тампонов и косметичка.

— Большая часть местной молодежи рассматривают здешнюю работу лишь как временную, только чтобы заработать денег, прежде чем отправиться путешествовать и переехать жить в Берлин. Но я гляжу на это совсем не так. Я хочу продолжить обучение. Я делаю обходы по вечерам и ночам, заглядываю к ним в те моменты, когда они просыпаются, наблюдаю за их тревогами и страхами, которые пробуждаются в предутренние часы. Я гляжу, как они уходят в себя, они и старики, и дети одновременно. Порой они мысленно видят своих собственных детей, а порой в дверях появляется образ любимого и давно умершего человека, и тогда я вижу, как на лице старой женщины расцветает любовь. В этих мгновениях заключается их счастье. Прежде считалось важным следить за тем, чтобы наши постояльцы знали текущую дату и кто сейчас канцлер, но разве это так существенно? Я проходила практику, ухаживая за пациентами с деменцией, и написала по этой теме диплом. Мне был интересен их язык, то, что прорывается сквозь забвение. Можем ли мы перевести его, если постараемся? Думая об этом, я представляю себе одуванчики на зеленом газоне. Которым, сколько ни старайся, все равно не помешаешь расти. Год за годом их выпалывают, но в итоге настает момент, когда уже больше нет сил с ними бороться. И тогда они заполоняют собой все.

Лотта достала из сумки черную записную книжку, слегка провела рукой по ее обложке.

— Я никому это не показываю. Записываю только лично для себя, не упоминая никаких имен. — Сиделка какое-то время пристально глядела на меня, словно раздумывая, можно ли мне довериться.

— Я решила показать вам это как родственнику, с которым мы имеем право делиться информацией.

— Пожалуй, у него никого нет, — призналась я.

— Кого?

— Родственников.

— Все равно.

«Запись из дневника наблюдений», значилось поверх каждой страницы. Лотта старалась записывать слова точно в том порядке, в котором они следовали. Когда она задавала осторожные вопросы, Ахо Геллер порой мог ухватиться за обрывок. Лотта хотела научиться разговаривать со слабоумными на их языке. Языке рваном, беспорядочном и в то же время в высшей степени конкретном. Абстрактные понятия пропадали рано, к ним принадлежало все, что было связано со временем. Реальные вещи понять было куда легче.

Сбежавшая кошка, разбитая бутылка вина.

— Им запрещалось притрагиваться к вину, — сказала она. — Он регулярно к этому возвращается. Разбилась бутылка, кто-то рассердился, я так поняла, что это была его мама. Я вспомнила об этом, когда вы заговорили о винограднике. Кажется, это воспоминание сильно его травмировало, что удивительно для человека, пережившего войну, но о логике здесь и речи быть не может. Факт тот, что мать напугала его, для ребенка это могло стать большим потрясением, вызвать тот же самый страх, что и воспоминания о мертвых.

— Мертвых?

— Мертвые несут живых, — прочла она запись в книжке. — Потом он поправился, сказав, что это живые несут мертвых. Это происходит на рассвете, в это время его часто охватывает тревога. Он слышит крик.

— Что за крик?

— Кто-то кричит. Это повторяется, вот здесь… и здесь. Он сердится, что я не слышу того, чего нет. Он говорит, что «ему» нельзя быть там. Тревога достигает пика, когда крики смолкают.

— Но кто кричит?

— Этого я не знаю.

Сплошные догадки и предположения. Как же я устала постоянно делать выводы о том, чего я не знаю и знать не могу. Но крики, вино… Я рассказала о мальчике, которого мы нашли мертвым в подвале, о туннелях и детских играх.

— Думаю, Ахо Геллер в детстве дружил с Яном Кахудой, — сказала я, — но, как мне кажется, друзей было трое, как три мушкетера. Ахо упоминал имя одного из них — Арамис.

Лотта рассмеялась и попросила меня подождать, пока она перелистывала записи назад.

— Вот здесь это есть, — наконец нашла она. — Он играет с Арамисом. Арамис удрал. Кто-то должен впустить кота. Ну, разве это неудивительно, что человек помнит подобные вещи, хотя забыл так много из своей жизни?

— Так Арамис это кот?





* * *


Фрагменты, кусочки головоломки. Словно нечто по роковой случайности разлетелось на тысячи осколков, и ты воображаешь себе, что способен все собрать и увидеть целое. Я не могу сказать, сколько на самом деле содержалось сведений во фрагментах воспоминаний Ахо Геллера и сколько додумывала я сама, но пока мы сидели там — полчаса, может час, — я мысленно представляла себе одну картину за другой.

Спальня на верхнем этаже, с видом на реку, ворота и липу — могла ли она быть комнатой Ахо? Я представляла себе, как он стоит там и смотрит наружу, точь-в-точь как он стоял у окна дома престарелых, когда я пришла.

Чей-то крик. Удравший кот.

Мальчик, который скорчился в туннеле, выпив прежде вино, которое не разрешалось трогать.

Крик затих.


Я нашла недостающий фрагмент, который мог бы заполнить пробелы, мои мозги требовали разложить все по полочкам, но были слишком измучены. Ночь затопила их своей тьмой.

Липа часто фигурирует в его воспоминаниях, продолжала Лотта, листая свои записи. Она продекламировала строчки из чего-то, похожего на песню или стишок.

Смутные образы появились передо мной и тут же растаяли. Липа, вереск, что-то об укромном уголке. «Рядом с лесом в долине…».

— Мне хотелось бы поговорить с ним, — сказала я. — Я понимаю, что уже поздно и все такое, но если он сам не может отличить день от ночи…

Внезапно Лотта замерла. Звук на верхнем этаже, мужской голос, стук. Она стремительно вскочила, записная книжка упала в ее карман.

— Мне нужно наверх, — сказала она.

Я вышла вместе с ней из кабинета и была уже готова откланяться и уйти, но вместо того, чтобы пожать протянутую мной на прощание руку, сиделка задумалась, держа связку ключей в своей. Наверху теперь снова царила тишина.

— Вы можете подождать снаружи, в коридоре.

Мягкие шаги вверх по лестнице, чтобы потом не пожалеть о случайно наделанном шуме. Дверь в комнату Ахо Геллера оказалась заперта. В поисках нужного ключа Лотта объяснила мне, что он может разгуливать по ночам.

— Мы несколько раз находили его в других палатах. При виде спящих постояльцев он пугается, может даже вообразить себе, что те, кто лежит в постелях, мертвы. Сидя же один в своей комнате, он никому не помешает. Я думаю, ему так спокойнее.





* * *


Первым делом мне бросился в глаза царящий в комнате беспорядок. Носки и нижнее белье разбросаны по полу, постель разворочена. Ночник у двери и несколько аварийных огней вдоль пола давали достаточно света.

— Он куда-то собирается и пакует вещи, — прошептала Лотта. — Такое с ним порой бывает.

Я осталась дожидаться снаружи, пока она успокаивающим тоном разговаривала внутри. Уловила, как она сказала, что прямо сейчас никто никуда не едет, все-таки ночь на дворе. Когда ожидание затянулась, я приблизилась на шаг к двери.

Ахо Геллер сидел на постели, наклонившись вперед. Торчащие из-под ночной рубашки худые ноги, костлявые ступни. Теперь, когда его кожа была обнажена, старческое тело проступало более отчетливо. Вены, пигментные пятна. И все же я видела его другим, более здоровым, что ли. Когда папа переехал в приют для престарелых, я узнала, что можно вешать в палате фотографии пациентов в молодости, чтобы персонал помнил, какими эти люди были в жизни. Мне тогда казалось странным, что отец мог целыми днями таращиться на собственные снимки, но сейчас я вспомнила об этом. Учитывая все то, что я успела о нем узнать, Ахо Геллер предстал предо мной в совершенно ином свете — мальчишка, который в одиночку сбежал из лагеря и скитался по поездам, его отец, которого он искал, но так и не нашел. Я ощутила исходящую от него силу и упрямство, с которым он продолжал цепляться за жизнь.

Не переставая с ним разговаривать, Лотта подала старику стакан воды, и тот выпил, попутно девушка бросила на меня предостерегающий взгляд и слегка покачала головой. Я поняла, что внутрь мне нельзя. Пара открыток упали с бюро на пол. Как же мне хотелось их прочесть, но я знала, что просить бесполезно.

Потом я расслышала имя Яна Кахуды, сиделка спрашивала Геллера о его друзьях. Должно быть, она специально повысила в этот момент голос, чтобы я тоже смогла услышать. Ахо Геллер обернулся, но не думаю, что он смотрел на меня. Его взгляд беспорядочно блуждал, словно он искал кого-то.

— Ведь у вас был друг по имени Ян, — продолжала тем временем Лотта, взбивая подушки. — Он передает вам привет. Вы, наверное, часто с ним играли в детстве. Вы были как три мушкетера? Были вы и Ян. Ахо и Ян…

Старик что-то пробормотал. Я догадывалась, чего она добивается. Это как детский стишок, механизм памяти, где одно цепляется за другое, как вторник и среда, как песенки, которые помнишь с детства.

— Простите, что вы сейчас сказали? Был Ахо, был Ян и был…

— Людвиг.

— Людвиг?

Что-то замерло у меня в груди, я задержала дыхание. Лотта бросила взгляд в мою сторону.

— Вы знаете, что случилось с ним?

— Людвиг, — повторил Ахо Геллер и принялся теребить постельное белье.

— Что случилось с вашим другом? Это ведь он кричит?

Но взгляд старика снова стал пустым, и руки бессильно легли на простыню.

Я продолжала стоять в коридоре, пока Лотта собирала с пола разбросанную одежду и складывала обратно в ящики бюро. Там было несколько носовых платков, рубашка, галстук и ботинки. Кроме них, я заметила еще пару вагончиков и фрагменты рельс, которые переместились в самый нижний ящик — модель железной дороги, которая, судя по всему, сопровождала его до последнего.

Наконец Ахо Геллер улегся обратно в постель, и я потеряла из виду его лицо. Сиделка укрыла его одеялом и, уходя, снова заперла дверь.





* * *


Когда я вышла на крыльцо, дежурный свет над дверями погас, погрузив ночной сад почти в кромешную тьму.

Пока я шагала к воротам, меня не покидало ощущение, что за мной наблюдают, словно старики поднялись со своих постелей и, прячась за шторами, следят за каждым моим шагом. Я обернулась, но увидела только слабый свет от ночников и неподвижные тени. На ощупь нашла кнопку, открывающую ворота. Слабое жужжание и следом тихий щелчок.