Тоннель

— Значит, неверно указано. — Курт Леманн достал серебряную зажигалку и выпустил струю дыма совсем близко от меня. — Но, возможно, он сам сказал, что из Берлина, когда они прибыли на место. Это была узловая железнодорожная станция в советском секторе, откуда они еще могли приехать?

Я спросила, можно ли мне тоже взять сигарету. Прошло уже много лет с тех пор, как я бросила курить, еще до рождения детей, но сейчас был совсем другой случай. Я ощущала потребность закурить. Он поднес зажигалку. Вкус был не особо, но время чуть растаяло, словно в дымке, и я погрузилась в атмосферу прошлых лет, когда еще можно было курить в ресторанах и кафе.

— Возможно, он уже тогда решил стать немцем, — продолжил Курт Леманн. — Я хочу сказать, настоящим немцем, не фольксдойч.

— Кто они?

— Этнические немцы, которые зачастую многими поколениями жили за пределами Германии, даже еще до того, как Европа приобрела современные очертания.

— Простите, я хотела спросить, кто еще прибыл с Ахо Геллером из Берлина. Мне показалось, вы сказали «они».

Курт Леманн аккуратно потушил окурок.

— Его нашел мой отец. Или, правильнее будет сказать, Ахо Геллер нашел моего отца, в руинах возле железнодорожной станции Ангальтер.





* * *


Повальное молчание. Вот как отец Курта Леманна, Эмиль Леманн, охарактеризовал сыну тот послевоенный период, когда на склоне лет принялся рассказывать ему о своей жизни. Он привык молчать о том, кто он и откуда, как и все восточные беженцы. Потому что никто не желал мириться с их присутствием. К тем, кто уже голодал, добавлялись новые голодающие, их было слишком много, изгнанники со вновь завоеванных территорий Судетов и Польши. День за днем, тысяча за тысячей, они потоком текли в страну, прибывая с поездами, которые не прекращали приходить и разгружать свои товарные вагоны, в которые рекой лил дождь, потому что эти товарные вагоны использовались вовсе не для перевозки грузов. Число беженцев возросло до двенадцати миллионов, может, до четырнадцати, подсчитать точно не смог бы никто. Почти полмиллиона фольксдойчей сгинули по дороге, и в одной только Судетской области отсутствовали сведения о двухстах тысячах зарегистрированных в ней немцах. Часть из них скорее всего полегла еще во время войны, другие погибли во время перевозки или в лагерях, сдохли от голода и болезней или же стали жертвами убийств в то дикое время, которое последовало сразу по окончании войны.

С осенью пришли холода и затяжные дожди. Пригороды Гамбурга и Рура были объявлены «черной зоной», куда больше не впускали новых беженцев, и в Саксонии они садились на паромы, курсировавшие по Эльбе. Они ютились в школах и разрушенных бараках вермахта, возводили в парках палаточные городки, оккупировали бункеры и пункты ПВО, пока войска союзников не прогоняли их оттуда, чтобы подорвать эти самые пункты и тем самым уничтожить любой намек на новую войну.

Многие беженцы вообще не уходили дальше железнодорожных станций. Скорее всего потому, что у них не было на это сил или же они тщетно надеялись, что придет поезд, который увезет их в лучшие места.

Спали на перронах, в обгоревших товарных вагонах, на искореженных путях, в туннелях и туалетах.

Молчание.

Пока беженец держал рот на замке, он мог раствориться среди других обездоленных войной людей, которые лазили по руинам в поисках металлолома, чтобы продать, сорняков, чтобы сварить, или останков домов, чтобы получить временную крышу над головой. Которые клянчили милостыню у менее бедных или продавались солдатам за плитку шоколада.

А еще воровали у тех, у кого ничего не было, как этот грязный быстроногий юнец однажды вечером, когда Эмилю невероятно повезло и он выбрался на местном поезде к огородам на окраине. Мальчишка-беспризорник вырвал мешок картошки прямо у него из рук и бросился бежать через руины, где обитавших там уличных детей с востока прозвали волчатами, потому что они сбивались в стаи и по ночам творили беззаконие. Эмиль бросился за ним в погоню и повалил наземь, никакой борьбы не получилось. Парнишка был щупленьким, словно семилетний, извивался, как угорь, и вопил, чтобы его отпустили.

Проклятия, которыми он сыпал, были слишком знакомы Эмилю, равно как и манера их произносить.

— Herrgott Sakra! — орал мальчишка и размахивал руками.

— Ты откуда? — спросил Эмиль Леманн, когда уселся на мальчишку сверху и, поймав его руки, прижал их к земле. — Я из города Пресснитцы, знаешь такой?

Но мальчишка только еще пуще бранился, поминая небеса, Господа и чертей, а после исторг еще одно ругательство Kruzitürken и плюнул Эмилю прямо в лицо. Это было оскорбление, которое едва ли можно услышать в наши дни, но которое еще оставалось в консервативных и католических краях Богемии после войны с мусульманами. Турок, которых захватили и заставили воевать под христианским крестом, прозвали крестовыми турками, и это прозвище стало самым обидным для того, кого хотели унизить. Но Эмиль Леманн не воспринял это как оскорбление. Наоборот, он разразился смехом.

— Я же слышу, откуда ты родом, — сказал он. — Мой родной город находится неподалеку от Карлсбада, чуть дальше на север к горам, рядом с Теплице. Будем знакомы, земляк. Меня зовут Эмиль Леманн.

Он поманил мальчишку за собой той же самой картошкой, которую тот только что пытался у него стащить. Должно быть, Леманн узнал этот взгляд и то, что в нем крылось. Пустота. Тоска по тому, чего больше нет. Когда не знаешь, куда идти и нет возможности вернуться, страх, что окончательно заблудишься и навсегда потеряешь самого себя. Позже, размышляя над этим случаем на старости лет, Эмиль понял, что увидел в этом беспризорнике самого себя. В глазах мальчишки был только голод.

— Ахо, — назвал тот наконец свое имя.

Пообещав картофельный суп с зеленью сорняков, Эмиль сумел уговорить мальчишку остаться в тот вечер с ним. В том, чтобы вновь обрести себя, было что-то особенное. Кроме имени мальчишка назвал также город, Königsmühle, откуда он был родом, и рассказал, что их дом находился самое большое в четырех милях от остальных домов.

Эмиль попытался разузнать у Ахо Геллера, где его семья.

Мальчишка заупрямился, зато Эмиль впервые за последние месяцы смог поговорить о чем-то еще, кроме как о том, где можно найти работу, пропитание и ночлег, прежде чем придет зима, и как выбраться из этого ада, каким был в то время Берлин.

Семье Эмиля пришлось спасаться бегством из Судетской области после того, как несколько местных жителей вломились к ним в дом. Это случилось еще до того, как началось организованное выселение людей из страны. Остальных немцев избивали на улицах, увечили и даже убивали. Для этого достаточно было показаться на людях с белой повязкой, которую обязаны были носить все немцы. Присесть на скамейку, где им не разрешалось сидеть, или даже просто пойти не той дорогой.

Семье Леманн дали пятнадцать минут на сборы и приказали топать к границе. По дороге семью разбросало, и Эмиль не знал, где теперь его родители.

— А что случилось с семьей Ахо?

Курт Леманн отодвинул от себя пепельницу. Появились еще посетители, молодые люди зависли у барной стойки, следя за вечным футболом на экране.

— Он упоминал несколько лагерей, куда их отправили, один из них был Дахау.

— Концентрационный лагерь?

— Это была крыша над головой. Когда нужно приютить больше двенадцати миллионов беженцев в разбомбленной стране, то выбирать не приходится.

Я попробовала представить себе этого мальчишку, лагерь и руины, пока Леманн возмущался по поводу президентского указа, согласно которому судетским немцам навсегда было запрещено возвращение в страну, возврат имущества или гражданства. Каждый немец несет вину за деяния Гитлера, даже те, которые гнули шеи, только чтобы выжить. В указе было также сказано, что ни один чех не будет осужден за насилие против немца, если это было спровоцировано. После семи лет существования под властью Гитлера провокацией могло считаться все что угодно.

Среди тех, кого изгоняли, в основном были старики, женщины и дети. Взрослые мужчины по большей части уже давно покинули страну. Сначала депортированным разрешалось брать с собой пятнадцать кило багажа. Позже это число выросло до пятидесяти, и время на сборы было продлено до сорока восьми часов. Не имея возможности унести, многие закапывали свои ценные вещи.


Говорили, что исключение будет сделано только для тех, кто сможет доказать, что он был противником нацизма, но на деле даже социал-демократы оказались вместе со всеми в товарных вагонах, равно как и евреи, которые регистрировались как немцы, чтобы избежать преследований.

Эмиль Леманн никогда не пытался доказать свою невиновность, это было бесполезно. Уже в самом начале войны он оказался втянут в молодежное нацистское движение. «Ему тогда было всего четырнадцать! Выбрал ли он это сам или просто пошел за компанию?» Подобными вопросами Курт Леманн еще долго задавался после того, как разузнал побольше о своем отце. Но что вообще может понимать мальчишка в четырнадцать лет?

— Но попробуйте только заикнуться об этом, когда вернетесь обратно в Königsmühle, простите, как, вы говорите, он называется? Карлов Млин. Сразу услышите, что мы это заслужили, что это мы пригласили Гитлера на эту землю и что все мы сплошняком были нацистами, которые снова бросили бы страну в топку войны, если бы от нас вовремя не избавились. И что дети даже опаснее взрослых.

— Что-то такое я уже слышала, — кивнула я.

— Моя бабушка, мать отца, даже не голосовала за нацистов, — продолжал возмущаться Курт Леманн. — Она даже на немку особо не походила. Oma была родом из Центральной Европы, «габсбургаре», родилась в Пресснице в Богемии как гражданка бывшей Австро-Венгрии и всю жизнь боготворила императора, несмотря на то что империя Габсбургов пала. Оma находила Гитлера вульгарным и не слишком умным человеком. Она желала видеть своих детей учащимися в университетах Праги или Вены и проклинала войну, которая помешала воплощению этих замыслов. Больше всего ее раздражали чешские националисты, но в друзьях у нее ходили и чехи, и евреи. Она сроду не мечтала войти в состав немецкого государства.

Тут Курт Леманн извинился, сказав, что ему нужно в туалет. Окна стояли открытыми, под потолком жужжал вентилятор.

Подошел бармен и поменял пепельницу.

— Вот уж не думала, что в наше время где-то еще разрешают курить в кафе, — заметила я.

Бармен рассмеялся:

— Совершенно верно, уже лет десять как запретили, хотя в Баварии сделали исключение для небольших пивнушек и ларьков, а то иначе куда людям идти? В Берлине пивные переименовали в клубы культуры, и общественность восприняла это спокойно, но здесь народ, пожалуй, отнесется с подозрением, поменяй мы название на нечто столь же заумное. — Он вытер тряпкой стол и собрал пустые бокалы из-под пива. — Если же кто-нибудь начинает жаловаться, мы называем это демократией, а Адольф Гитлер, как известно, был первым, кто хотел запретить курение.





* * *


Когда Курт Леманн вернулся обратно к столику, он заказал себе еще еды и бокал пива в придачу. Я же после велосипедного турне ощущала просто зверский голод и больше была не силах воспринимать информацию про депортацию людей. У меня не было никакой возможности оценить долю правды в том, что он рассказывал, потому что всего несколько недель назад я и понятия не имела об этих страницах истории. Есть ли они вообще в школьных учебниках о Второй мировой войне?

Вместо этого я решила спросить о другом:

— А говорил Ахо когда-нибудь о Юлии Геллер?

— О своей матери?

— Так вы в курсе, что она была его матерью?

Курт Леманн кивнул, глядя в меню.

Юлия Геллер. Я не знала, почему она так прочно засела во мне. Должно быть, это все книги, ноты. Ее образ стал частью моих фантазий, которые я питала насчет усадьбы. То, что Ахо Геллер назвал меня ее именем, лишь усилило ощущение того, что мы с ней связаны, что мы не только жили в одном и том же доме, но и, возможно, даже внешне чем-то похожи. Я представляла, как она сидит за роялем — он скорее всего стоял почти в центре зала, — а сквозь стеклянные двери на клавиши падают лучи света и играют вместе с ней ту самую музыку, что пробуждает любовь, Liebestraum, пока сын… погодите-ка, а что же в это время делал ее сын? Играл внизу в туннелях? А до этого, пока был совсем маленьким, не отходил от матери ни на шаг, сидел у нее на коленях, следил, как бегают пальцы по черным и белым клавишам?

Курт Леманн захлопнул меню.

— Я возьму Zanderfilet[26] и пиво.

Я заказала то же самое, имея лишь смутное представление о том, что это такое. Пока официант не ушел, Курт Леманн хранил молчание.

— Юлия Геллер скончалась в одном из лагерей, — проговорил он наконец. — В каком именно и где она похоронена, мой отец понятия не имел. Должно быть, сам мальчишка этого не знал.

Вероятнее всего, дизентерия или тиф. Ахо смог только рассказать, что она заболела, ее лихорадило и в бреду она повторяла, что Йоханн, его отец, пришел, чтобы забрать ее.

После смерти матери Ахо удалось в одиночку добраться до Берлина. Чтобы не подохнуть с голоду, он промышлял воровством в поездах, преодолевая в эшелонах большие расстояния, так что ему трудно было понять, как далеко он заехал. Он этого и не знал, лишь скороговоркой бубнил про себя названия многочисленных станций и пытался запомнить, в каком порядке они следовали.

Самому Эмилю Леманну эти названия ни о чем не говорили. Какие-то из них он, возможно, слышал по радио или проходил на уроках географии, но на деле не имел ни малейшего представления о тех местах, потому что никогда прежде не бывал в Германии. Германия. Страна, которая, как утверждали, была их родиной и чье население теперь неприязненно взирало на них, желая, чтобы все они убрались обратно, откуда пришли.

Ахо Геллер рвался на восток.

Он твердо вознамерился разыскать своего отца, который воевал на Восточном фронте. Возможно, Йоханн Геллер заблудился, заболел или оказался военнопленным в советском лагере и потому не смог вернуться домой.

Йоханн Геллер, подумала я, тот самый младенец на руках у матери на черно-белой семейной фотографии 1914 года. Все сходится. Он женился на Юлии, унаследовал усадьбу с виноградником, у них родился сын.

Ахо.

Эмиль Леманн пообещал, что они поищут имя его отца в списках — когда все наладится, он обязательно где-нибудь найдется, — потому что немецкому мальчишке бродить в одиночку по Советскому Союзу нельзя.

Сам он тоже держал путь на восток. Это было не так-то легко, учитывая, что поезда, на которых они добирались, были переполнены такими же, как они, беженцами, стремившимися попасть в сельскую местность, чтобы выменять мешок картошки и немного капусты. За исключением Берлина и Дрездена, восточная часть Германии, куда не добрались бомбежки союзников, пострадала куда меньше западной. Не сказать, что там было много пустующих домов, но земельные участки беженцам давали. У Эмиля был товарищ из судетских немцев, Удо Кёрнер, который тоже оказался в Берлине, они ночевали в туннелях метро, по очереди охраняя свои немногочисленные пожитки. Вдвоем друзья нацелились на угольные шахты. Скоро Германия станет отстраиваться заново. И каждый понимал, что для этого понадобится энергия, причем в колоссальных количествах.

Удо удалось напасть на одного из молодчиков, набиравших рабочую силу для работы в шахтах, или же это был обычный проходимец, который наврал ему с три короба, этого они не знали, но где угодно было лучше, чем в том аду, каким был Берлин. Они не имели даже права там показываться, им было запрещено искать работу или жилье в больших городах, действовал Zuzugsverbot — запрет на иммигрантов, потому что уже и без того хватало беженцев и бездомных.

Эмиль и Удо, прихватив с собой мальчишку, сели на поезд. В купе, рассчитанном на восьмерых, вместе с ними набилось еще двадцать пять мужчин. Окна были заколочены, и они не видели ни дороги, ни станций, мимо которых следовали, что очень сильно беспокоило Ахо.

Они взяли его с собой в шахтерский край. Пару лет спустя уже никто не смог бы сказать наверняка, откуда они приехали.

Курт Леманн рос с уверенностью, что Ахо — его старший родственник — брат отца или кузен.