Тонкая нить
Часть 37 из 47 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Мисс Песел, кажется, поняла это и терпеливо ждала.
Вайолет снова вздохнула.
– Это все из-за подушечки с королем Артуром.
– И что же?
– Я показала ее одному человеку, а он спросил меня про… ну, в общем, откуда здесь свастика, и я не знала, что сказать. – Губы ее задрожали.
– Вон оно что… – Луиза Песел посмотрела по сторонам. – А ваш друг еще здесь?
– Он зачем-то пошел поискать служителей. По крайней мере, он так сказал. Может быть, ушел совсем.
– А как его зовут?
– Артур. Артур Найт.
– Ну хорошо, – сказала мисс Песел и похлопала Вайолет по руке. – Ждите меня здесь. Я скоро вернусь.
Она встала и вышла в северный поперечный неф – слышно было, как громко стучат каблучки ее туфель-лодочек. Этот звук, как ни странно, успокоил Вайолет. Луиза Песел – женщина, которая умеет ясно мыслить, не то что Вайолет с ее полной путаницей в голове, у нее обязательно будет ответ на все вопросы.
Скоро она вернулась, Артур с нерешительным лицом плелся позади. Вайолет быстренько, пока он не успел заметить, сунула носовой платок в сумочку.
– Оказывается, мы с мистером Найтом давно знакомы, – объявила мисс Песел. – Мне сразу показалось, что я где-то слышала его имя. В прошлом году мы с ним были на службе в день святого Свитуна, он представлял звонарей, а я вышивальщиц. Ну так вот, мисс Спидуэлл говорила, что у вас есть какие-то сомнения по поводу вышивки на подушечке с королем Артуром. Это правда?
Мисс Песел произнесла все это тоном школьной директрисы, и это возымело эффект: Артур сразу выпрямился перед ней – несмотря на всю серьезность момента, Вайолет захотелось хихикнуть, как школьнице.
– Да, это правда, есть. Вот мне интересно, почему вы решили включить здесь в орнамент свастику, ведь она является символом нацистской партии.
– Я понимаю вашу озабоченность, но она излишняя, – кивнула Луиза Песел. – Во-первых, вы ошибаетесь. Дело в том, что это не свастика. Это филфот[26].
– Филфот… – повторил Артур.
– Да. Это старое англосаксонское слово. Так называется древнейший символ, который используется уже тысячи лет во многих культурах и религиях от Индии до Скандинавии, в частности в культуре индуизма и буддизма. Этот знак – символ света и жизни, а также символ удачи и благодати. Я своими глазами видела его в древнегреческой архитектуре, на древнегреческих вазах и даже в Египте, когда побывала там. Особенно он распространен в коптской культуре.
Если размах ее путешествий и произвел на Артура впечатление, виду он не подал.
– Откуда, по вашему мнению, нацистская партия заимствовала его? – добавила мисс Песел. – Не сами же они придумали этот символ.
– Древний символ показывает вращение против часовой стрелки, а нацистский – по часовой, – отпарировал Артур. – Как и на этой вашей подушечке.
Он взял подушечку и протянул мисс Песел, хотя Вайолет могла бы сказать ему, что Луиза Песел знает каждый дюйм любого узора и может подробно его описать, включая такие тонкости, смысла которых он даже не сможет понять: типы стежков, оттенки шерстяных ниток и, по-видимому, подноготную каждого символа. Вайолет хотелось поморщиться: в тоне Артура и в жестах было нечто мелочное. Впрочем, не ей было судить его: она сама в свое время не призадумалась, когда увидела на узоре значки свастики, а следовало было.
Луиза Песел отмахнулась от протянутой подушечки.
– Направление вращения не имеет значения ни здесь, ни там. Символ веками использовался и так и этак. Пойдемте, я вам покажу.
Она повернулась и, к удивлению Вайолет, двинулась через южную арку к южному поперечному нефу.
– Захватите подушечку! – бросила мисс Песел через плечо.
Вайолет с Артуром обменялись быстрыми взглядами и пошли за ней. Она повела их по южному проходу, мимо южного поперечного нефа и остановилась перед часовенкой епископа Эдингтона, одной из семи часовен, построенных для наиболее могущественных и влиятельных епископов собора. Она была спроектирована в готическом стиле, деревянная дверь, всегда закрытая для посетителей за исключением времени, когда в часовне читались молитвы по епископу, была окрашена в синий цвет. Но гробницу было хорошо видно сквозь ряд узких окон в виде украшенных фестонами арок, проделанных во всех четырех стенах и по площади не меньших, чем сами стены.
– Ну вот. Загляните внутрь и посмотрите на надгробие, – скомандовала Луиза Песел. – Помимо того, что это одна из самых изящных скульптур средневековья, что еще вы можете об этом сказать? Что вы там видите?
Вайолет и Артур приникли к двум соседним окнам. Поверх гробницы лежала вырезанная из алебастра статуя епископа Эдингтона, в полный рост, в полном облачении и с короной на голове, покоящейся на каменной подушке, руки епископа, скрытые в рукавах сутаны с тщательно проработанными складками, были сложены на груди. Изящная резьба по алебастру отсвечивала перламутрово-серыми пятнами. Вайолет даже вздрогнула от изумления: она сразу увидела то, что хотела им показать Луиза Песел. Она и раньше видела и эту часовенку, и эту статую, но почему-то так и не разглядела, не заметила рельефного ряда свастик, украшающих епитрахиль епископа – длинную и узенькую полоску ткани вокруг его шеи, которая тянулась поверх его рукавов. На вороте тоже виднелись символы свастики и даже на холсте, прикрывающем его ноги.
Но это еще не все: почти так же ее удивили и цветочки с четырьмя лепестками, расположенные между отдельными свастиками, в точности такие же, как и вышитые ею на кайме, украшающей подушечку с королем Артуром. Они были даже отделены квадратиками из узеньких полосочек камня. Выходит, мисс Песел в точности скопировала этот узор для каймы. Вайолет чуть не расхохоталась, но ее опередил Артур, правда, он не стал хохотать, а, скорее, громко хмыкнул – в этом звуке слышалось удивление с примесью оторопи и признание собственной неправоты.
– Перед вами типичные филфоты, – объявила Луиза Песел. – Или, если хотите, свастики четырнадцатого века. И обратите внимание, они вращаются по часовой стрелке, задолго до того, как нацистские дизайнеры решили присвоить их себе.
Все замолчали, внимательно разглядывая узор. Луиза Песел, должно быть, считала, что говорить тут больше нечего – филфоты говорили сами за себя.
Артур наконец сделал шаг назад. За ним и Вайолет.
– Удивительно! – произнес Артур. – Честное слово. Сорок лет хожу в этот собор, десятки раз смотрел на это надгробие, а свастик не замечал. Этих филфотов ваших, – поправился он. – А еще считал себя наблюдательным человеком.
– В своих композициях для подушечек я использовала много разных орнаментов и символов, – продолжала мисс Песел. – Некоторые узелки по центру подколенных подушечек восходят к елизаветинским образцам, а еще я брала образцы вышивок из книги шестнадцатого века, изданной печатником Питером Куэнтелем. Но больше всего мне нравится привязывать свои композиции к уже существующим образцам в нашем соборе. Некоторые из них я взяла со средневековых плиток за главным алтарем, а также с деревянных и каменных рельефов на сводчатых потолках нефа и пресбитерия. Вы их, надеюсь, видели?
Вайолет и Артур согласно кивнули. Вайолет иногда разглядывала их во время вечерней службы. Они, конечно, были очень высоко, разглядеть как следует было трудно, но она чувствовала, что там запечатлены орнаменты и символы, уходящие в далекое прошлое.
– Я думаю, это главным образом геральдические эмблемы, – сделал предположение Артур, но теперь его голос звучал не так уверенно, и тон он выбрал подчеркнуто уважительный, разговаривая с гораздо более эрудированной, чем он, Луизой Песел.
– Да, – согласилась она, – причем тринадцатого века, но некоторые несколько более позднего времени. Там есть несколько щитов с гербами богатых уинчестерских родов, но встречаются и просто декоративные композиции с листьями и изображениями животных. Кажется, среди них есть даже изображение льва со свиньей в зубах. Я видела его в бинокль. Мастерство исполнения потрясающее, особенно если представить, что художник знал, что на таком расстоянии все в подробностях разглядеть будет невозможно. Резчики не делали на это никаких скидок, трудились с огромной любовью к собору, старались так, словно их работу можно будет увидеть и оценить вблизи. Думаю, они не могли даже представить себе, что когда-нибудь изобретут бинокль! Но вы же понимаете это чувство, правда, Вайолет? Когда хочется исполнить свою вышивку так, что лучше и сделать невозможно, независимо от того, оценит ее кто-нибудь или нет.
Вайолет кивнула.
– Вот и в колокольном звоне то же самое, – вставил Артур. – Мы всегда стараемся звонить как можно лучше, хотя, возможно, ни одна живая душа не заметит, есть ли ошибки, или звон идеален. Правда, в отличие от резьбы или вышивки колокольный звон недолговечен.
– Ну разве что в нашей памяти, – улыбнулась Луиза Песел. – А память может хранить очень долго.
– Да, это правда.
– Вы хорошо сделали, что перенесли узор с епитрахили епископа на кайму подушечки, – сказала Вайолет. – Он так и просится на эту кайму.
Артур поднял подушечку повыше, чтобы можно было сравнить орнаменты.
– Согласна, – кивнула Луиза Песел. – Кстати, скульптор был очень талантлив. Четыре лепестка цветочков перекликаются с четырьмя сторонами филфота, но дают ощущение чередования движений символа. Именно это хорошо продумано в филфоте – кажется, что он движется. То есть сама композиция не производит впечатление статичной. Я просто не могла не использовать ее.
Артур опустил подушечку.
– И все-таки мне любопытно вот что. Ведь когда вы проектировали свою композицию, наверняка знали, что свастика – символ весьма и весьма спорный, особенно в наше время. И, глядя на этот орнамент, можно подумать – ошибочно, конечно, – что художник или исполнитель, – он кивнул в сторону Вайолет, – поддерживает нацистскую партию.
Луиза Песел выпрямилась.
– Такое предположение, к несчастью, действительно могло иметь место. Но я стараюсь смотреть в будущее – в очень далекое будущее. Работа в этом соборе, которому уже девять сотен лет, позволяет это делать. Этот символ, – она махнула рукой в сторону статуи епископа, – очень древний, ему много тысяч лет. И он переживет какую-то там фашистскую партию. Я не собиралась идти у них на поводу, отказываясь от использования в своей композиции столь прекрасного орнамента. Если бы я это сделала, можно было бы сказать, что они победили, разве не так? Я возвращаю символу его истинное значение. И никакая нацистская партия не будет решать за меня, какой смысл вкладывать в филфот. Я взываю к истории, к пониманию того, что у этого символа была долгая жизнь, для меня именно это важней всего. И я надеюсь, что люди, всякий раз занимая места в алтарной части собора и глядя на этот символ, станут связывать его именно с собором и с епископом Эдингтоном, а не с немецкими фашистами. Скульптор, создавший статую Эдингтона, использовал этот символ без всякой задней мысли. А я использовала его, чтобы отменить тот смысл, который сейчас в него вкладывают. Даже одна ниточка может изменить всю картину.
Артур склонил голову набок:
– Уж и не знаю, что сказать, мисс Песел, то ли вы смелая женщина, то ли сумасбродная.
– Возможно, и то и другое понемножку! – засмеялась Луиза Песел.
Вайолет смотрела, как они улыбаются, явно довольные друг другом, и больше не спорят о толковании свастики. Артур в этой женщине встретил достойного собеседника, думала она. Мисс Песел, видимо, совсем недавно перевалило за шестьдесят, она всего на год-два старше Артура, и Вайолет вполне могла представить их мужем и женой, которые по утрам добродушно препираются за чашкой кофе с поджаренным хлебцем с джемом, обсуждают статью в газете или новости по радио. Ей вдруг показалось, что она сейчас здесь лишняя. Эти двое гораздо выше ее, ей с ними никогда не сравняться.
В груди у нее словно разверзлась зияющая пропасть – черная бездна, которую она ощущала всегда, когда теряла что-то дорогое. Вайолет отвернулась, чтобы они не заметили подступивших к ее глазам слез.
– Мне очень жаль, но мне срочно нужно бежать. Я уже опаздываю… – промямлила она и поспешила между рядов к выходу.
– До свиданья, дорогая, встретимся через неделю, – крикнула ей в спину ничего не подозревающая мисс Песел.
Что сказал Артур, Вайолет не слышала, да и не хотела слышать.
Она выскочила из собора и двинулась через внешний дворик к Хай-стрит. Уже начинало темнеть, люди выходили из офисов и магазинов и направлялись кто домой, кто на поезд или автобус, над их головами распускались зонтики – пока она была в соборе, стал моросить дождик. А она свой зонтик оставила дома и уже чувствовала, как одежда становится влажной.
Вайолет успела дойти до ресторана «Старый базар», как ее догнал Артур.
– Вайолет! – позвал он ее.
Она продолжала идти, хотя понимала, что это выглядит неучтиво и по-ребячески глупо.
Артур взял ее за руку:
– Прошу вас…
Вайолет отдернула руку.
– Я действительно очень спешу, – сказала она.
Ну да, она спешит в свою постылую комнату, к своим хлебцам с бобами.
Артур шагнул вперед и встал перед ней, и ей пришлось остановиться, обе руки он положил ей на плечи.
– Ну прошу вас, дорогая моя, – сказал он.
Эти быстро сказанные слова пригвоздили ее к месту, но она все еще не могла поднять на него глаза. Тогда Артур взял ее за локоть и повел туда, где было потише, где можно было побыть наедине. У него был зонтик, он укрыл от дождя и ее тоже, и они словно оказались вдвоем в своем уютном мирке.
– Почему вы ушли от нас? – спросил Артур, тревожно вглядываясь в ее лицо в тусклом свете далекого уличного фонаря.
Вайолет вздохнула, и этот вздох словно проторил дорожку для слов, поначалу они сочились робко, но потом полились все быстрее и быстрее, как вода родника, на пути которого устранили преграду, и он радостно побежал к реке и вместе с ее водами начал свой путь к морю.
О нем и Луизе Песел она не говорила, слишком больная тема.
– Я очень устала, – говорила Вайолет. – Если бы вы знали, как я устала. С шестнадцатого года я не чувствую ничего, кроме усталости. Сначала погиб Джордж, потом Лоренс. После этого я жила словно в какой-то глубокой, темной норе и все никак не могла из нее выбраться. Я жила как сомнамбула, была в полном сознании, но не могла ничего ни сказать, ни сделать, не могла жить собственной жизнью… прийти в себя. Когда был жив отец, он еще как-то поддерживал меня, но когда я осталась одна с матерью, все изменилось.
Артур молча слушал, старательно держа зонтик над их головами.
– После смерти отца мне становилось все хуже и хуже, пока я не переехала сюда. И тут все повернулось к лучшему, не сразу, конечно, постепенно. Впервые я ясно почувствовала, что свободна, оказавшись с вами в звоннице. Именно тогда я ощутила, что прихожу наконец в себя, будто кончилась долгая зима и пришла весна. Или как это бывает в разгар весны, когда знаешь, что можно спокойно выйти на улицу без пальто и не нужно обхватывать себя руками от постоянного холода. Потому что теперь всегда будет тепло. Вот что я чувствовала, когда была с вами и слушала колокола.
Вайолет снова вздохнула.
– Это все из-за подушечки с королем Артуром.
– И что же?
– Я показала ее одному человеку, а он спросил меня про… ну, в общем, откуда здесь свастика, и я не знала, что сказать. – Губы ее задрожали.
– Вон оно что… – Луиза Песел посмотрела по сторонам. – А ваш друг еще здесь?
– Он зачем-то пошел поискать служителей. По крайней мере, он так сказал. Может быть, ушел совсем.
– А как его зовут?
– Артур. Артур Найт.
– Ну хорошо, – сказала мисс Песел и похлопала Вайолет по руке. – Ждите меня здесь. Я скоро вернусь.
Она встала и вышла в северный поперечный неф – слышно было, как громко стучат каблучки ее туфель-лодочек. Этот звук, как ни странно, успокоил Вайолет. Луиза Песел – женщина, которая умеет ясно мыслить, не то что Вайолет с ее полной путаницей в голове, у нее обязательно будет ответ на все вопросы.
Скоро она вернулась, Артур с нерешительным лицом плелся позади. Вайолет быстренько, пока он не успел заметить, сунула носовой платок в сумочку.
– Оказывается, мы с мистером Найтом давно знакомы, – объявила мисс Песел. – Мне сразу показалось, что я где-то слышала его имя. В прошлом году мы с ним были на службе в день святого Свитуна, он представлял звонарей, а я вышивальщиц. Ну так вот, мисс Спидуэлл говорила, что у вас есть какие-то сомнения по поводу вышивки на подушечке с королем Артуром. Это правда?
Мисс Песел произнесла все это тоном школьной директрисы, и это возымело эффект: Артур сразу выпрямился перед ней – несмотря на всю серьезность момента, Вайолет захотелось хихикнуть, как школьнице.
– Да, это правда, есть. Вот мне интересно, почему вы решили включить здесь в орнамент свастику, ведь она является символом нацистской партии.
– Я понимаю вашу озабоченность, но она излишняя, – кивнула Луиза Песел. – Во-первых, вы ошибаетесь. Дело в том, что это не свастика. Это филфот[26].
– Филфот… – повторил Артур.
– Да. Это старое англосаксонское слово. Так называется древнейший символ, который используется уже тысячи лет во многих культурах и религиях от Индии до Скандинавии, в частности в культуре индуизма и буддизма. Этот знак – символ света и жизни, а также символ удачи и благодати. Я своими глазами видела его в древнегреческой архитектуре, на древнегреческих вазах и даже в Египте, когда побывала там. Особенно он распространен в коптской культуре.
Если размах ее путешествий и произвел на Артура впечатление, виду он не подал.
– Откуда, по вашему мнению, нацистская партия заимствовала его? – добавила мисс Песел. – Не сами же они придумали этот символ.
– Древний символ показывает вращение против часовой стрелки, а нацистский – по часовой, – отпарировал Артур. – Как и на этой вашей подушечке.
Он взял подушечку и протянул мисс Песел, хотя Вайолет могла бы сказать ему, что Луиза Песел знает каждый дюйм любого узора и может подробно его описать, включая такие тонкости, смысла которых он даже не сможет понять: типы стежков, оттенки шерстяных ниток и, по-видимому, подноготную каждого символа. Вайолет хотелось поморщиться: в тоне Артура и в жестах было нечто мелочное. Впрочем, не ей было судить его: она сама в свое время не призадумалась, когда увидела на узоре значки свастики, а следовало было.
Луиза Песел отмахнулась от протянутой подушечки.
– Направление вращения не имеет значения ни здесь, ни там. Символ веками использовался и так и этак. Пойдемте, я вам покажу.
Она повернулась и, к удивлению Вайолет, двинулась через южную арку к южному поперечному нефу.
– Захватите подушечку! – бросила мисс Песел через плечо.
Вайолет с Артуром обменялись быстрыми взглядами и пошли за ней. Она повела их по южному проходу, мимо южного поперечного нефа и остановилась перед часовенкой епископа Эдингтона, одной из семи часовен, построенных для наиболее могущественных и влиятельных епископов собора. Она была спроектирована в готическом стиле, деревянная дверь, всегда закрытая для посетителей за исключением времени, когда в часовне читались молитвы по епископу, была окрашена в синий цвет. Но гробницу было хорошо видно сквозь ряд узких окон в виде украшенных фестонами арок, проделанных во всех четырех стенах и по площади не меньших, чем сами стены.
– Ну вот. Загляните внутрь и посмотрите на надгробие, – скомандовала Луиза Песел. – Помимо того, что это одна из самых изящных скульптур средневековья, что еще вы можете об этом сказать? Что вы там видите?
Вайолет и Артур приникли к двум соседним окнам. Поверх гробницы лежала вырезанная из алебастра статуя епископа Эдингтона, в полный рост, в полном облачении и с короной на голове, покоящейся на каменной подушке, руки епископа, скрытые в рукавах сутаны с тщательно проработанными складками, были сложены на груди. Изящная резьба по алебастру отсвечивала перламутрово-серыми пятнами. Вайолет даже вздрогнула от изумления: она сразу увидела то, что хотела им показать Луиза Песел. Она и раньше видела и эту часовенку, и эту статую, но почему-то так и не разглядела, не заметила рельефного ряда свастик, украшающих епитрахиль епископа – длинную и узенькую полоску ткани вокруг его шеи, которая тянулась поверх его рукавов. На вороте тоже виднелись символы свастики и даже на холсте, прикрывающем его ноги.
Но это еще не все: почти так же ее удивили и цветочки с четырьмя лепестками, расположенные между отдельными свастиками, в точности такие же, как и вышитые ею на кайме, украшающей подушечку с королем Артуром. Они были даже отделены квадратиками из узеньких полосочек камня. Выходит, мисс Песел в точности скопировала этот узор для каймы. Вайолет чуть не расхохоталась, но ее опередил Артур, правда, он не стал хохотать, а, скорее, громко хмыкнул – в этом звуке слышалось удивление с примесью оторопи и признание собственной неправоты.
– Перед вами типичные филфоты, – объявила Луиза Песел. – Или, если хотите, свастики четырнадцатого века. И обратите внимание, они вращаются по часовой стрелке, задолго до того, как нацистские дизайнеры решили присвоить их себе.
Все замолчали, внимательно разглядывая узор. Луиза Песел, должно быть, считала, что говорить тут больше нечего – филфоты говорили сами за себя.
Артур наконец сделал шаг назад. За ним и Вайолет.
– Удивительно! – произнес Артур. – Честное слово. Сорок лет хожу в этот собор, десятки раз смотрел на это надгробие, а свастик не замечал. Этих филфотов ваших, – поправился он. – А еще считал себя наблюдательным человеком.
– В своих композициях для подушечек я использовала много разных орнаментов и символов, – продолжала мисс Песел. – Некоторые узелки по центру подколенных подушечек восходят к елизаветинским образцам, а еще я брала образцы вышивок из книги шестнадцатого века, изданной печатником Питером Куэнтелем. Но больше всего мне нравится привязывать свои композиции к уже существующим образцам в нашем соборе. Некоторые из них я взяла со средневековых плиток за главным алтарем, а также с деревянных и каменных рельефов на сводчатых потолках нефа и пресбитерия. Вы их, надеюсь, видели?
Вайолет и Артур согласно кивнули. Вайолет иногда разглядывала их во время вечерней службы. Они, конечно, были очень высоко, разглядеть как следует было трудно, но она чувствовала, что там запечатлены орнаменты и символы, уходящие в далекое прошлое.
– Я думаю, это главным образом геральдические эмблемы, – сделал предположение Артур, но теперь его голос звучал не так уверенно, и тон он выбрал подчеркнуто уважительный, разговаривая с гораздо более эрудированной, чем он, Луизой Песел.
– Да, – согласилась она, – причем тринадцатого века, но некоторые несколько более позднего времени. Там есть несколько щитов с гербами богатых уинчестерских родов, но встречаются и просто декоративные композиции с листьями и изображениями животных. Кажется, среди них есть даже изображение льва со свиньей в зубах. Я видела его в бинокль. Мастерство исполнения потрясающее, особенно если представить, что художник знал, что на таком расстоянии все в подробностях разглядеть будет невозможно. Резчики не делали на это никаких скидок, трудились с огромной любовью к собору, старались так, словно их работу можно будет увидеть и оценить вблизи. Думаю, они не могли даже представить себе, что когда-нибудь изобретут бинокль! Но вы же понимаете это чувство, правда, Вайолет? Когда хочется исполнить свою вышивку так, что лучше и сделать невозможно, независимо от того, оценит ее кто-нибудь или нет.
Вайолет кивнула.
– Вот и в колокольном звоне то же самое, – вставил Артур. – Мы всегда стараемся звонить как можно лучше, хотя, возможно, ни одна живая душа не заметит, есть ли ошибки, или звон идеален. Правда, в отличие от резьбы или вышивки колокольный звон недолговечен.
– Ну разве что в нашей памяти, – улыбнулась Луиза Песел. – А память может хранить очень долго.
– Да, это правда.
– Вы хорошо сделали, что перенесли узор с епитрахили епископа на кайму подушечки, – сказала Вайолет. – Он так и просится на эту кайму.
Артур поднял подушечку повыше, чтобы можно было сравнить орнаменты.
– Согласна, – кивнула Луиза Песел. – Кстати, скульптор был очень талантлив. Четыре лепестка цветочков перекликаются с четырьмя сторонами филфота, но дают ощущение чередования движений символа. Именно это хорошо продумано в филфоте – кажется, что он движется. То есть сама композиция не производит впечатление статичной. Я просто не могла не использовать ее.
Артур опустил подушечку.
– И все-таки мне любопытно вот что. Ведь когда вы проектировали свою композицию, наверняка знали, что свастика – символ весьма и весьма спорный, особенно в наше время. И, глядя на этот орнамент, можно подумать – ошибочно, конечно, – что художник или исполнитель, – он кивнул в сторону Вайолет, – поддерживает нацистскую партию.
Луиза Песел выпрямилась.
– Такое предположение, к несчастью, действительно могло иметь место. Но я стараюсь смотреть в будущее – в очень далекое будущее. Работа в этом соборе, которому уже девять сотен лет, позволяет это делать. Этот символ, – она махнула рукой в сторону статуи епископа, – очень древний, ему много тысяч лет. И он переживет какую-то там фашистскую партию. Я не собиралась идти у них на поводу, отказываясь от использования в своей композиции столь прекрасного орнамента. Если бы я это сделала, можно было бы сказать, что они победили, разве не так? Я возвращаю символу его истинное значение. И никакая нацистская партия не будет решать за меня, какой смысл вкладывать в филфот. Я взываю к истории, к пониманию того, что у этого символа была долгая жизнь, для меня именно это важней всего. И я надеюсь, что люди, всякий раз занимая места в алтарной части собора и глядя на этот символ, станут связывать его именно с собором и с епископом Эдингтоном, а не с немецкими фашистами. Скульптор, создавший статую Эдингтона, использовал этот символ без всякой задней мысли. А я использовала его, чтобы отменить тот смысл, который сейчас в него вкладывают. Даже одна ниточка может изменить всю картину.
Артур склонил голову набок:
– Уж и не знаю, что сказать, мисс Песел, то ли вы смелая женщина, то ли сумасбродная.
– Возможно, и то и другое понемножку! – засмеялась Луиза Песел.
Вайолет смотрела, как они улыбаются, явно довольные друг другом, и больше не спорят о толковании свастики. Артур в этой женщине встретил достойного собеседника, думала она. Мисс Песел, видимо, совсем недавно перевалило за шестьдесят, она всего на год-два старше Артура, и Вайолет вполне могла представить их мужем и женой, которые по утрам добродушно препираются за чашкой кофе с поджаренным хлебцем с джемом, обсуждают статью в газете или новости по радио. Ей вдруг показалось, что она сейчас здесь лишняя. Эти двое гораздо выше ее, ей с ними никогда не сравняться.
В груди у нее словно разверзлась зияющая пропасть – черная бездна, которую она ощущала всегда, когда теряла что-то дорогое. Вайолет отвернулась, чтобы они не заметили подступивших к ее глазам слез.
– Мне очень жаль, но мне срочно нужно бежать. Я уже опаздываю… – промямлила она и поспешила между рядов к выходу.
– До свиданья, дорогая, встретимся через неделю, – крикнула ей в спину ничего не подозревающая мисс Песел.
Что сказал Артур, Вайолет не слышала, да и не хотела слышать.
Она выскочила из собора и двинулась через внешний дворик к Хай-стрит. Уже начинало темнеть, люди выходили из офисов и магазинов и направлялись кто домой, кто на поезд или автобус, над их головами распускались зонтики – пока она была в соборе, стал моросить дождик. А она свой зонтик оставила дома и уже чувствовала, как одежда становится влажной.
Вайолет успела дойти до ресторана «Старый базар», как ее догнал Артур.
– Вайолет! – позвал он ее.
Она продолжала идти, хотя понимала, что это выглядит неучтиво и по-ребячески глупо.
Артур взял ее за руку:
– Прошу вас…
Вайолет отдернула руку.
– Я действительно очень спешу, – сказала она.
Ну да, она спешит в свою постылую комнату, к своим хлебцам с бобами.
Артур шагнул вперед и встал перед ней, и ей пришлось остановиться, обе руки он положил ей на плечи.
– Ну прошу вас, дорогая моя, – сказал он.
Эти быстро сказанные слова пригвоздили ее к месту, но она все еще не могла поднять на него глаза. Тогда Артур взял ее за локоть и повел туда, где было потише, где можно было побыть наедине. У него был зонтик, он укрыл от дождя и ее тоже, и они словно оказались вдвоем в своем уютном мирке.
– Почему вы ушли от нас? – спросил Артур, тревожно вглядываясь в ее лицо в тусклом свете далекого уличного фонаря.
Вайолет вздохнула, и этот вздох словно проторил дорожку для слов, поначалу они сочились робко, но потом полились все быстрее и быстрее, как вода родника, на пути которого устранили преграду, и он радостно побежал к реке и вместе с ее водами начал свой путь к морю.
О нем и Луизе Песел она не говорила, слишком больная тема.
– Я очень устала, – говорила Вайолет. – Если бы вы знали, как я устала. С шестнадцатого года я не чувствую ничего, кроме усталости. Сначала погиб Джордж, потом Лоренс. После этого я жила словно в какой-то глубокой, темной норе и все никак не могла из нее выбраться. Я жила как сомнамбула, была в полном сознании, но не могла ничего ни сказать, ни сделать, не могла жить собственной жизнью… прийти в себя. Когда был жив отец, он еще как-то поддерживал меня, но когда я осталась одна с матерью, все изменилось.
Артур молча слушал, старательно держа зонтик над их головами.
– После смерти отца мне становилось все хуже и хуже, пока я не переехала сюда. И тут все повернулось к лучшему, не сразу, конечно, постепенно. Впервые я ясно почувствовала, что свободна, оказавшись с вами в звоннице. Именно тогда я ощутила, что прихожу наконец в себя, будто кончилась долгая зима и пришла весна. Или как это бывает в разгар весны, когда знаешь, что можно спокойно выйти на улицу без пальто и не нужно обхватывать себя руками от постоянного холода. Потому что теперь всегда будет тепло. Вот что я чувствовала, когда была с вами и слушала колокола.