Темное дело

– Капрал, наденьте на этого маленького негодника наручники, – распорядился Корантен, – и отведите его в отдельную комнату. Девушку тоже посадите под замок, – добавил он, указывая на Катрин. – Бумаги пускай просматривают в твоем присутствии, – шепнул он на ухо Пейраду. – Перешерсти здесь все, ничего не упускай.

– Господин аббат, – с доверительным видом обратился он к кюре, – я хочу сообщить вам нечто важное.

И увел аббата Гуже в сад.

– Послушайте, господин аббат, мне кажется, вы умны как епископ и (благо нас никто не слышит) поймете меня. Кроме вас, мне не у кого просить помощи, а ведь я хочу спасти две семьи, которые по собственной глупости могут вот-вот скатиться в бездну, из которой нет возврата! Господ де Симёз и дʼОтсер предал подлый шпион, каких правительство всегда подсылает к заговорщикам, дабы узнать, что они замышляют, какими средствами обладают и кто их соучастники. Не судите обо мне по моему презренному спутнику: он служит в полиции, а я – я занимаю достойный пост в консульской канцелярии, так что последнее слово, так или иначе, за мной. Господам де Симёз вовсе не желают смерти; если Мален жаждет, чтобы их расстреляли, то первый консул – если они здесь и не имеют дурных намерений – намерен удержать их на краю пропасти, поскольку он любит хороших солдат. Агент, с которым мы приехали, наделен всеми необходимыми полномочиями, я же с виду – никто, но мне известны все детали заговора. Мой спутник в сговоре с Маленом, который, вне всяких сомнений, пообещал ему свою протекцию, хорошую должность, а может, и деньги, если тот сумеет разыскать братьев де Симёз и арестовать их. Первый консул – а это великий человек! – корыстолюбия не поощряет. Я не желаю знать, здесь молодые люди или нет, – продолжал Корантен, заметив невольный жест кюре, – но спасти их можно одним-единственным способом. Как вам известно, законом от 6 флореаля Х года объявлена амнистия тем иммигрантам, которые пребывают за границей, но при условии, что они вернутся до 1 вандемьера XI года, то есть к прошлому сентябрю. Господа де Симёз, также как и дʼОтсеры, которые занимали офицерские должности в армии принца Конде, под этот закон не подпадают, в нем на этот счет имеется особая оговорка; значит, их присутствие во Франции – преступление, и в сложившихся обстоятельствах этого достаточно, чтобы их сочли причастными к ужасному заговору. Первый консул заключил, что его правительство, приняв эту оговорку, обзавелось непримиримыми врагами. Он желает довести до сведения господ де Симёз, что они не подвергнутся преследованиям, если обратятся к нему с ходатайством о своем возвращении на родину с намерением подчиниться ее законам и пообещают присягнуть на верность конституции. Как вы понимаете, это прошение должно попасть к нему в руки прежде, чем господа офицеры будут арестованы, и дату следует поставить задним числом. Я сам могу доставить бумагу в Париж. Я не спрашиваю у вас, где сейчас находятся молодые люди, – сказал он, видя, что аббат Гуже снова отрицательно качает головой. – К несчастью, мы уверены, что разыщем их. Лес оцеплен, парижские заставы и граница тщательно охраняются. Поэтому выслушайте меня внимательно. Если молодые люди находятся где-либо между этим лесом и столицей, их схватят; если они в Париже, их разыщут и там; если же эти несчастные попытаются вернуться в Германию, их ждет арест. Первый консул благоволит старой аристократии и терпеть не может республиканцев; тут все просто: для того чтобы занять трон, придется наступить на горло Свободе. Но этот секрет пусть останется между нами. Теперь подытожим. Я подожду до завтра; я буду слеп, но моего спутника берегитесь. Этот треклятый провансалец – настоящий прислужник дьявола и посвящен в планы Фуше, в то время как я исполняю волю первого консула.

– Если господа де Симёз здесь, – сказал кюре, – я охотно отдал бы десять пинт своей крови и руку в придачу, только бы их спасти. Даже если мадемуазель де Сен-Синь поддерживает с ними связь, она ни словом не обмолвилась об этом, клянусь спасением души, и совета у меня не спрашивала, хоть я и почел бы это за честь. Сейчас я полностью одобряю ее сдержанность, если она действительно имела место. Вчера вечером мы, как обычно, играли в бостон до половины одиннадцатого в полнейшей тишине и ничего не видели и не слышали. Ребенок не смог бы пройти через эту уединенную долину без того, чтобы его кто-нибудь не увидел и не рассказал об этом остальным! В последние две недели чужаков у нас точно не было, а ведь господа дʼОтсер и де Симёз, даже без спутников, – это уже маленький отряд! Достойнейший г-н дʼОтсер с супругой исполняют все требования правительства и приложили все мыслимые усилия, чтобы их сыновья вернулись под родительский кров. Только позавчера они отправили им очередное письмо. Так что, говорю вам по совести, если бы не появление полиции, я бы до сих пор был уверен, что молодые люди в Германии. Между нами, в этом доме лишь молодая графиня не отдает должного выдающимся качествам г-на первого консула!

«Хитрец!» – подумал Корантен.

– Что ж, если молодых господ расстреляют, то только потому, что их родные и друзья пальцем не пошевелили, чтобы это предотвратить, – произнес он вслух. – Я умываю руки!

Место, куда он привел аббата Гуже, ярко освещала луна, и, произнося эти фатальные слова, Корантен не сводил с него внимательного взгляда. Священник выглядел потрясенным и расстроенным, но как человек, для которого происходящее стало совершеннейшей неожиданностью.

– Поймите же, г-н аббат, – снова заговорил Корантен, – сам факт, что господа де Симёз имеют права на Гондревилль, уже делает их преступниками в глазах чиновников средней руки! Я же хочу, чтобы они имели дело с верховным божеством, а не с его архангелами.

– Значит, заговор все же существует? – задал кюре наивный вопрос.

– И до такой степени гнусный, отвратительный, подлый, противный благородным устремлениям нации, что вызовет всеобщее осуждение, – сказал Корантен.

– Мадемуазель де Сен-Синь не способна на подлость! – вскричал кюре.

– Г-н аббат, – продолжал Корантен, – мы располагаем (и это тоже должно остаться между нами) очевидными доказательствами ее причастности, но для суда их пока что недостаточно. Мы не успели на порог ступить, как она сбежала! А ведь я нарочно отправил к вам мэра…

– Да, но для человека, который так старается их спасти, не слишком ли скоро вы явились? – проговорил аббат.

Тут мужчины переглянулись, и слова были уже не нужны; оба они принадлежали к той породе анатомов мысли, которым довольно интонации, взгляда, слова, чтобы прочитать в чужой душе, – так дикари разгадывают намерения противника по невидимым признакам, недоступным глазу европейца.

«Я рассчитывал вызнать что-нибудь у него и сам себя выдал!» – подумал Корантен.

«Хитрый негодяй!» – сказал себе кюре.

Старинные часы на церкви как раз пробили полночь, когда Корантен с аббатом Гуже вернулись в гостиную. По всему дому грохотали и скрипели отворяемые двери комнат и шкафчиков, жандармы переворачивали матрацы на кроватях. Пейрад с присущей сыщикам деятельной проницательностью подвергал все осмотру. Верные слуги, которые за это время так и не сдвинулись с места, взирали на творящееся безобразие с ужасом и возмущением. Г-н дʼОтсер обменивался с женой и мадемуазель Гуже сочувствующими взглядами. Всех их одолевало болезненное любопытство. Вскоре Пейрад спустился в гостиную, держа в руках резную шкатулку сандалового дерева, – должно быть, адмирал де Симёз привез ее в свое время из Китая. Эта красивая вещица была плоской и размером с томик ин-кватро[54]. Пейрад знаком подозвал Корантена и отвел его к окну.

– Я понял! Это Мишю! Он предлагал Марьону за Гондревилль восемьсот тысяч золотых франков и только что чуть было не застрелил Малена. Мишю – человек де Симёзов! Вот почему он угрожал Марьону и держал на мушке государственного советника! Я сразу понял, что он себе на уме, но на деле выходит, что хлопочет он о своих хозяевах. Увидев нас, он поспешил в Сен-Синь, чтобы их предупредить.

– Должно быть, Мален рассказал о заговоре своему приятелю-нотариусу, – продолжил Корантен мысль напарника, – и Мишю, который в это время сидел в засаде, осведомил обо всем де Симёзов. Единственное, что могло отсрочить выстрел его карабина, – это стремление предотвратить беду, по его мнению большую, нежели утрата усадьбы!

– Он сразу нас раскусил, – сказал Пейрад. – Еще там, возле павильона, я сказал себе: «Этот малый слишком умен для крестьянина».

– И это доказывает, что он был настороже, – отвечал Корантен. – Впрочем, не будем обольщаться: предательство всегда дурно пахнет, и люди простые чуют его за версту.

– Что ж, нам это только на руку, – сказал провансалец.

– Позовите капрала из Арси! – крикнул Корантен жандарму, потом снова повернулся к Пейраду. – Мы пошлем его в павильон.

– Там сейчас наш соглядатай Виолетт, – произнес Пейрад.

– Мы уехали, не дождавшись от него новостей, – сказал Корантен. – Нужно было прихватить с собой Сабатье, нам не помешал бы помощник. Капрал, – обратился он к вошедшему жандарму, а затем привлек его поближе к себе и Пейраду, – постарайтесь, чтобы вас не одурачили так же, как капрала из Труа! Сдается нам, Мишю тоже замешан в этом деле. Поезжайте в павильон, осмотритесь там, и потом обо всем нам доло́жите!

– Мой человек слышал стук лошадиных копыт в лесу, когда остальные направились вслед за грумом и девчонкой, и я пустил по следу четырех крепких парней – пускай посмотрят, кто там прячется, – отвечал жандармский капрал.

Он вышел; топот коня, уносящегося галопом через лужайку, по мощеной дороге, вскоре стих.

«Скорее всего, они едут в Париж либо же возвращаются к германской границе», – сказал себе Корантен.

Он сел, вынул из кармана спенсера блокнот и карандашом набросал два приказа, затем запечатал их и сделал жандарму знак подойти:

– Скачи в Труа, разбуди префекта и скажи, что с первыми лучами зари телеграф должен работать.

Жандарм тотчас же отбыл. Эта поспешность и намерения Корантена были настолько прозрачны, что обитатели шато приуныли еще больше; им и без того хватало поводов для беспокойства: все взоры были обращены на драгоценную шкатулку. Беседуя между собой, агенты полиции читали эти пламенные взгляды. Бесчувственные сердца этих двух созданий, наслаждавшихся всеобщим смятением, обуревала холодная ярость. Эмоции полицейского сродни тем, что испытывает охотник; но если один использует собственную физическую силу и ум, чтобы подстрелить зайца, перепелку или косулю, другой действует ради спасения государства или принца крови, а еще – ради большой награды. Превосходство охоты на человека над охотой за дичью настолько же велико, насколько велико различие между человеком и зверем. К тому же сыщику приходится потрудиться, дабы возвысить свою роль до тех важных интересов, которым он служит. Потому, не вникая в подробности этого ремесла, можно предположить, что жандарм вкладывает в него столько же страсти, сколько охотник – в преследование своей добычи. Чем ближе становилась цель, тем истовее устремлялись к ней Корантен с Пейрадом; однако их лица и выражение глаз оставались при этом спокойными и холодными, чтобы никто не разгадал их подозрений, идей и планов. Но тот, кому случалось видеть, как деятельны и проницательны эти две полицейские ищейки, когда они идут по следу скрываемых и еще неизвестных им фактов, какой тонкий нюх проявляется у них, когда нужно выбрать верный вариант среди множества возможных, – о, тому будет отчего затрепетать! Как и почему эти одаренные люди пали так низко, когда могли столь многого достичь? Какое несовершенство, какой порок, какая страсть так принизили их? Что, если человек становится полицейским, как становятся мыслителем, писателем, государственным деятелем, художником или генералом, просто потому, что умеет только шпионить, как другой – говорить, писать, управлять, рисовать или сражаться? Обитатели шато желали лишь одного: чтобы этих нечестивцев поразили громы небесные. Их обуревала жажда мести, и если бы не присутствие жандармов, дело вполне могло бы закончиться бунтом.

– Ни у кого нет ключика? – цинично поинтересовался Пейрад у собравшихся, сопровождая вопрос выразительным движением крупного красного носа.

Провансалец не без опасения отметил, что жандармов в комнате уже нет, остались лишь они с Корантеном. Последний извлек из кармана ножичек и вставил его в щель между основанием шкатулки и крышкой. В тот же миг на дороге, а потом и на площадке перед домом послышался топот: кто-то мчал отчаянным галопом. Но что действительно было страшно, так это хрип лошади, падающей с копыт у подножия центральной башни. Появление Лоранс потрясло присутствующих подобно удару молнии, хотя о нем загодя возвестил шелест дорожного платья. Слуги быстро расступились, пропуская ее вперед. По дороге к шато девушка почувствовала боль, связанную с разоблачением заговорщиков: еще бы, ведь все ее надежды рухнули! И она мысленно металась среди этих руин, приходя в ужас от предположения, что, возможно, придется покориться консульскому правительству. Если бы не осознание опасности, угрожающей молодым офицерам, которое, как болеутоляющее, держало в узде ее усталость и отчаяние, Лоранс, наверное, сморил бы сон. Она чуть не загнала лошадь, чтобы вовремя встать между своими кузенами и смертью. Увидев эту отважную девушку – бледную, с заострившимися чертами, сбившейся набок вуалеткой и хлыстом в руке, которая с порога окинула сцену взглядом и обо всем догадалась, – и то, как неуловимая гримаса беспокойства и раздражения исказила лицо Корантена, каждый из присутствующих понял, что наконец встретились настоящие соперники и грядет страшный поединок.





Глава 10


Лоранс и Корантен




Увидев в руках у Корантена шкатулку, молодая графиня взмахнула хлыстом и подбежала к нему так быстро и так яростно стегнула его по рукам, что вещица упала на пол. Лоранс схватила ее, швырнула в огонь и с угрожающим видом загородила собою камин, прежде чем агенты полиции оправились от изумления. Обжигающее пренебрежение во взгляде девушки, выражение ее бледного лица и презрительный изгиб губ – все это оскорбляло сыщиков больше, нежели аристократическое высокомерие, с которым она осадила Корантена, словно ядовитого гада. В добрейшем дʼОтсере взыграло рыцарство: кровь прилила к его щекам, и он пожалел, что при нем нет шпаги. Слуги задрожали от радости – хоть кого-то из этих проходимцев настигло заслуженное возмездие! Однако ее вскоре задушил страх: на чердаке до сих пор громко топали жандармы. «Сыщик» – слово энергичное, со множеством смысловых оттенков, которые сами агенты полиции отлично различают, ведь публика так и не удосужилась изобрести отдельные наименования для всего многообразия характеров этих «аптекарей», чьи снадобья востребованы при любом правительстве. Сыщик любопытен и замечателен тем, что никогда не сердится; он наделен христианским смирением священника, привычно сносит презрение и им же отгораживается от простаков, которые его не понимают; оскорбления разбиваются о его медный лоб; он идет к цели, словно животное, чей крепкий панцирь проломит разве что пушечное ядро, – и, опять-таки как животное, приходит в ярость, когда броня, которую он считал непробиваемой, поддается. Удар хлыста стал для Корантена (если забыть о боли) тем самым пушечным выстрелом, пробившим в панцире брешь; исполненный презрения жест молодой аристократки унизил его не только в глазах присутствующих, но и в своих собственных.

Что касается провансальца Пейрада, тот бросился к камину и получил от Лоранс пинок; не растерявшись, он схватил пнувшую его ногу и дернул ее вверх, принудив девушку из стыдливости упасть в кресло, в котором она в тот вечер дремала. Бурлеск посреди всеобщего ужаса – увы, подобные контрасты в нашей жизни не редки. Пейрад обжег руку, когда сунулся за шкатулкой в огонь, но все-таки достал ее, поставил на пол и сел сверху. Все эти маленькие происшествия случились очень быстро, никто не проронил и слова. Оправившись от боли, Корантен схватил мадемуазель де Сен-Синь за руки, удерживая ее в кресле.

– Не вынуждайте меня, прелестная гражданка, применять к вам силу, – проговорил он с присущей ему уничижительной любезностью.

Когда Пейрад накрыл собой шкатулку, приток воздуха естественным образом прекратился и огонь погас.

– Жандармы, сюда! – крикнул он, не меняя нелепой позы.

– Обещаете вести себя смирно? – дерзко поинтересовался у девушки Корантен, подбирая кинжал. Угрожать оружием графине он не стал – это было бы ошибкой, и серьезной.

– Тайны, хранящиеся в шкатулке, не касаются правительства, – отвечала Лоранс, и вид ее при этом был столь же печален, как и голос. – Когда вы прочтете эти письма, то, невзирая на всю свою наглость, устыдитесь, что сделали это! Впрочем, нет, разве вы знаете, что такое стыд… – добавила она после паузы.

Взгляд кюре, обращенный к графине, умолял: «Во имя Господа, угомонитесь!»

Пейрад встал на ноги. Днище шкатулки от прикосновения с горячими угольями сильно обгорело, и на ковре под ним образовалась рыжеватая подпалина. Крышка обуглилась, стенки растрескались. Пейрад, эта гротескная пародия на Муция Сцеволу[55], который только что принес в жертву полицейскому божеству по имени Страх свои оранжевые штаны, взялся за боковые стенки шкатулки и открыл ее, как книгу. На сукно ломберного стола выпали три письма и две прядки волос. Пейрад уже хотел подмигнуть Корантену, но тут заметил, что волосы светлые, но разных оттенков. Корантен оставил в покое мадемуазель де Сен-Синь, подошел к столу и взял сложенный листок, из которого выпали пряди.

Лоранс тоже встала и приблизилась к сыщикам.

– О, читайте вслух, себе в наказание! – сказала она.

И поскольку полицейские продолжали безмолвно водить взглядом по строчкам, девушка прочла следующее:



Дорогая Лоранс!

Нам с супругом рассказали, как самоотверженно Вы держались в печальный день нашего ареста. Мы знаем, что Вы любите наших милых близнецов так же крепко, как мы сами, и не делаете между ними различия; поэтому поручаем передать нашим сыновьям в память о нас этот драгоценный и печальный дар. Г-н палач только что остриг нам волосы, и смерть близка; он обещал отдать Вам эти пряди волос – единственное, что мы можем дать нашим горячо любимым сиротам. Сохраните же то малое, что после нас осталось, и отдайте им в лучшие времена, а вместе с подарком – наш прощальный поцелуй и родительское благословение. В смертный час мы будем думать о сыновьях, о Вас, Лоранс, и о Господе Боге. Любите их крепко!

БЕРТА ДЕ Сен-СинЬ,

ЖАН ДЕ СИМЁЗ





У всех, кто это слышал, на глаза навернулись слезы.

Лоранс смерила агентов уничижительным взором.

– Г-н палач оказался сердобольнее, чем вы, господа, – проговорила она недрогнувшим голосом.

Корантен преспокойно положил пряди в письмо, а письмо – на стол, прижав его сверху корзинкой с фишками, чтобы оно не улетело. Эта невозмутимость посреди всеобщего волнения наводила ужас. Пейрад развернул два других письма.

– О, эти похожи на первое, – сказала Лоранс. – Вы прочли завещание и сейчас узна́ете, как оно было исполнено. Мои сердечные тайны откроются перед всеми, но ведь это сущая безделица, верно?



1794 год, Андернах, накануне сражения

Моя дорогая Лоранс,

я люблю Вас и хочу, чтобы Вы об этом знали. Но если я умру, знайте и то, что мой брат Поль-Мари любит Вас так же крепко, как и я. Умирая, я буду утешаться мыслью о том, что наступит день и Вы обязательно наречете моего обожаемого брата своим супругом и не увидите, как я умираю от ревности, что непременно случилось бы, если бы мы оба были живы и Вы отдали предпочтение ему. Впрочем, это было бы вполне естественно, поскольку брат, наверное, достойнее меня… и т. д.

МАРИ-ПОЛЬ





– Теперь другое письмо, – проговорила девушка, очаровательно краснея.



1794 год, Андернах, накануне сражения

Добрая моя Лоранс,