Темное дело

– Как и тысяча прочих, которых я встречаю в Париже, – добавил Талейран.

– Ну, этих господ вы видеть не могли, поскольку они скрываются в Нодемском лесу, где чувствуют себя как дома, – заметил Мален.

Он не осмелился повторить в присутствии первого консула и Фуше слова, которым был обязан жизнью; однако, опираясь на донесения Корантена, убедил Совет в том, что эти четыре дворянина участвовали в заговоре господ де Ривьера и де Полиньяка и что Мишю был их пособником. Префект полиции присоединился к заверениям сенатора.

– Но откуда управляющий мог узнать, что заговор раскрыт, если на тот момент эта тайна была известна только императору, его советникам и мне? – спросил префект полиции.

Однако его реплика осталась без внимания.

– Если они скрываются в лесу и вы за семь месяцев их не нашли, – сказал император Фуше, – полагаю, эти господа уже искупили свои грехи.

– Даже если бы эти господа были только моими врагами, – заговорил Мален, встревоженный прозорливостью префекта полиции, – я бы последовал примеру вашего величества! Я прошу для них репатриации и выступаю как их заступник!

– Как вновь обретенные граждане они будут для нас менее опасны, нежели в свою бытность эмигрантами: им предстоит присягнуть на верность конституции Империи и ее законам, – сказал Фуше, пристально глядя на Малена.

– Какую опасность они представляют для сенатора? – спросил Наполеон.

Непродолжительное время Талейран о чем-то перешептывался с императором, и наконец вопрос об исключении господ де Симёз и дʼОтсер из эмигрантских списков и их репатриации, казалось, был решен.

– Сир, возможно, вы о них еще услышите, – сказал Фуше.

Талейран по просьбе герцога де Гранлье только что сообщил Наполеону: вышеупомянутые господа дали «слово дворянина» – это была фраза, обладавшая, по мнению императора, особой притягательной силой, – что не станут более злоумышлять против Империи и покоряются ему с открытым сердцем.

– После недавних событий господа дʼОтсер и де Симёз не желают более воевать против Франции. Они мало симпатизируют имперскому правительству и принадлежат к категории людей, которую вашему величеству еще только предстоит завоевать; однако разрешения жить на французской земле, подчиняясь законам, им вполне достаточно, – сказал министр.

И передал императору полученное им самим письмо, в котором все это было изложено.

– Трудно усомниться в искренности человека, который говорит так открыто, – сказал император, глядя на Лебрана и Камбасереса. – У вас еще есть возражения? – спросил он у Фуше.

– В интересах вашего величества я прошу позволения передать этим господам решение об их репатриации, когда оно окончательно будет утверждено, – возвысив голос, произнес будущий министр полиции.

– Я согласен, – сказал Наполеон, которому выражение лица Фуше показалось очень уж озабоченным.

Сановники разошлись, но решение по этому делу так и не было принято, а в памяти у Наполеона осталось смутное сомнение относительно этих четырех дворян. Г-н дʼОтсер, веря в успех, написал письмо, в котором поделился радостной новостью с домочадцами. И по прошествии нескольких дней обитатели шато-де-Сен-Синь не выказали удивления, когда явился Гулар, чтобы сообщить г-же дʼОтсер и Лоранс о том, что молодых людей ждут в Труа, где префект после принесения ими присяги и изъявления готовности соблюдать имперские законы передаст решение о репатриации. Лоранс ответила мэру, что уведомит обо всем кузенов и господ дʼОтсер.

– Значит, их здесь нет? – удивился Гулар.

Г-жа дʼОтсер с тревогой взирала на девушку, которая вышла, чтобы побеседовать с Мишю, оставив мэра в гостиной. Мишю решил, что опасности больше нет и эмигрантам пора выйти на свет божий. Лоранс, Мишю с сыном и Готар верхом отправились в лес, ведя в поводу еще одного коня, поскольку графиня намеревалась сопровождать четырех дворян в Труа и с ними же вернуться. Все, кому уже были известны хорошие новости, собрались на лужайке перед домом, чтобы проводить эту ликующую кавалькаду. Четыре дворянина выбрались из укрытия, вскочили на коней и, никем не замеченные, в сопровождении мадемуазель де Сен-Синь выехали на дорогу в Труа. Мишю с помощью сына и Готара заложил камнями вход в подземелье, а затем они втроем пошли пешком обратно. По дороге Мишю вспомнил об оставленном в укрытии серебряном кубке и одеялах, принадлежавших молодым господам, и в одиночку вернулся. Подходя к болотцу, он услышал в подземелье голоса и прямиком, через заросли, устремился к входу.

– Явились за своим серебром? – с усмешкой поинтересовался Пейрад, высовывая из кустов крупный красный нос.

Непонятно почему, ведь господа были спасены, Мишю вдруг ощутил ломоту во всем теле – так остро дало о себе знать смутное, необъяснимое предчувствие грядущей беды; и все же, несмотря ни на что, он приблизился и увидел на лестнице Корантена с витой свечой в руке.

– Мы не желаем вам зла, – сказал он Мишю. – Мы могли бы схватить ваших «бывших» дворян еще на прошлой неделе. Но уже тогда было известно, что их репатриировали. Вы – крепкий орешек, Мишю, и порядочно попортили полиции кровь, так что мы решили удовлетворить напоследок свое любопытство.

– Я много бы дал, чтобы узнать, кто нас выдал! – вскричал Мишю.

– Ну, если уж вас так это интересует, милейший, – с улыбкой сказал Пейрад, – рассмотрите как следует подковы своих коней, и вы поймете, что предали себя сами!

– Что ж, не поминайте лихом!

С этими словами Корантен знаком подозвал капитана жандармов, удерживавшего лошадей.

– Этот убогий работяга из Парижа, который так сноровисто подковывал лошадей на английский манер и недавно ушел из Сен-Синя, был соглядатаем! – вскричал Мишю. – А потом они нарядили своего человека вязальщиком хвороста или браконьером, и тот по особому рисунку подков в дождливую погоду проследил за нами! Что ж, теперь мы и правда квиты.

Скоро Мишю утешился: в том, что полиция обнаружила тайник, опасности не было, ведь молодые дворяне снова обрели гражданские права и свободу. И все же его предчувствиям суждено было сбыться: особенность полицейских и иезуитов в том, что они не забывают ни друзей, ни врагов.





Глава 12

Любовь не выбирает




По возвращении из столицы дʼОтсер-старший очень удивился тому, что добрые вести его опередили. Дюрье был занят приготовлением вкуснейшего ужина, прислуга принарядилась в лучшее платье, и все с нетерпением ожидали изгнанников, которые приехали около четырех пополудни, радостные и смущенные: в течение двух лет им предстояло жить под надзором полиции и ежемесячно наведываться в префектуру; покидать пределы коммуны Сен-Синь было запрещено. «Я пришлю вам явочный лист на подпись, – сказал молодым людям префект. – А через несколько месяцев вы сможете подать прошение о смягчении условий. Они, кстати, одинаковы для всех соучастников Пишегрю. Я за вас похлопочу». Эти ограничения, пусть и заслуженные, слегка омрачили радость молодых людей. Лоранс же, узнав, в чем дело, рассмеялась.

– Император французов не очень хорошо воспитан, и миловать ему пока что в новинку! – сказала она.

Обитатели замка вышли к воротам встречать гостей, а вдоль дороги выстроилась целая толпа селян; люди пришли поглазеть на молодых дворян, прославившихся благодаря своим приключениям на весь департамент. Г-жа дʼОтсер долго обнимала сыновей, заливаясь слезами и не в силах вымолвить ни слова; в этом состоянии безмолвного счастья она пребывала до самого вечера. Когда близнецы де Симёз спрыгнули с лошадей, многие вскрикнули от изумления – их сходство было поразительным. Взгляд, голос, манеры… Намереваясь спешиться, они одинаково привстали в седле, одинаково перебросили ногу через лошадиный круп и одинаковым жестом отпустили поводья. Одежда на них тоже была одинаковая – ни дать ни взять Менехмы[56]! На них были облегающие ногу в подъеме суворовские сапоги, белые лосины[57], зеленые охотничьи куртки с металлическими пуговицами, черные галстуки и замшевые перчатки. Близнецам исполнился тридцать один год, и к ним вполне можно было применить модное нынче выражение «очаровательный кавалер». Роста они были среднего, но отлично сложены, с выразительными, влажными и блестящими, как у детей, глазами в обрамлении длинных ресниц, черными волосами, красивым высоким лбом и очень светлой, с оливковым оттенком кожей. Их речи, по-женски мягкие, изящно слетали с красивых ярких губ; манеры, более элегантные и лощеные, нежели у провинциального дворянства, свидетельствовали о том, что, помимо традиционного образования, они также прошли школу жизни с ее обязательным изучением человеческой природы и мира – науки куда более важной, ибо она приближает нас к совершенству. Благодаря Мишю нехватки в средствах братья никогда не испытывали и, находясь в эмиграции, могли путешествовать и были тепло приняты при иностранных монарших дворах. Добрейшему г-ну дʼОтсеру и аббату они показались несколько высокомерными, но в сложившейся ситуации это свидетельствовало скорее о благородстве характера. Прекрасное воспитание братьев проявлялось даже в мелочах, и ловкость во всех видах физических упражнений наилучшим образом его дополняла. Единственное различие, которое можно было заметить между близнецами, заключалось в их умонастроении: младший был столь же обаятелен в своем веселье, сколь старший – в своей меланхолии. Но этот контраст, исключительно на уровне духа, открывался наблюдателю лишь после длительного и близкого знакомства.


– Ах, моя девочка! Ради таких господ не жаль и умереть! – шепнул Мишю на ушко жене.

Марта, взиравшая на молодых де Симёзов не только с женским, но и с материнским восхищением, очаровательно кивнула и еще крепче сжала его руку.

Слугам позволено было поцеловать своих новых господ.

За семь месяцев заточения, на которое четверо молодых людей сами себя обрекли, им пришлось не единожды совершить пусть опасные, но необходимые вылазки под присмотром Мишю, маленького Франсуа и Готара. Во время этих прогулок ясными ночами Лоранс, в чьей душе настоящее переплелось с воспоминаниями об их общем прошлом, поняла, что не может предпочесть одного из братьев другому. В душе она любила их одинаково, чистой любовью. Девушке даже казалось временами, будто у нее два сердца. Со своей стороны, Поль-Мари и Мари-Поль не осмеливались заговорить о своем неизбежном соперничестве. А может, все трое попросту положились на Случай? Душевное состояние Лоранс, вне всякого сомнения, сказалось на ее настроении: после секундного и все же очевидного замешательства она подала руки обоим братьям, приглашая их в гостиную, куда за ними последовали г-н и г-жа дʼОтсер, не отпускавшие сыновей и засыпа́вшие их вопросами. Раздались возгласы: «Да здравствуют Сен-Сини и Симёзы!» Лоранс, которая по-прежнему стояла между близнецами, обернулась и очаровательным жестом поблагодарила слуг. Когда настал удобный момент присмотреться друг к другу – а без него не обходится ни одно собрание, даже в семейном кругу, когда люди встречаются после долгой разлуки, – по первому же взгляду, брошенному Адрианом дʼОтсером на Лоранс и перехваченному его матерью и аббатом Гуже, последние заподозрили, что юноша влюблен в графиню. Душа у Адриана, младшего из дʼОтсеров, была нежная и ласковая, а сердце осталось юным, несмотря на тяжелые испытания, которые довелось пережить этому молодому человеку. Похожий в этом отношении на многих военных, чьи души, несмотря на непрестанные опасности, остаются непорочными, он стеснялся своей прекрасной юношеской робости. Они с братом были совершенно разными. Робер, молодой человек с грубоватой внешностью, заядлый охотник и бесстрашный солдат, решительный и приземленный, не отличался живостью ума и деликатностью чувств. Один был как бы весь душа, другой – весь действие; и в то же время оба были в равной мере наделены благородством – в той степени, которой достаточно для жизни дворянина. Смуглый, невысокий, худощавый и жилистый, Адриан дʼОтсер тем не менее производил впечатление сильной личности, в то время как его брат – высокий, белокожий и светловолосый – казался слабым. Адриан имел темперамент нервический и был силен душой; Робер был флегматик и черпал удовольствие в демонстрации силы исключительно телесной. В семьях часто случаются подобные странности, и разобраться в их причинах было бы любопытно, но здесь мы упоминаем об этом только для того, чтобы читатель понял, почему Адриан с братом не могли стать соперниками. Робер относился к Лоранс с нежностью родственника и уважением, какое дворянин питает к девушке своего круга. В делах сердечных старший из дʼОтсеров принадлежал к тому типу мужчин, которые считают женщину зависимым существом, чьи материнские права ограничиваются самим фактом деторождения; они желают видеть ее кладезем всевозможных достоинств, ценить которые не умеют и не желают. Для них доверить женщине заметную роль в обществе, политике и даже в семье – уже потрясение социальных устоев. Сегодня мы настолько далеки от этих устаревших, свойственных примитивным народам представлений, что почти все дамы, даже те, кто не желает пагубной свободы, предлагаемой новыми философскими школами, были бы шокированы одним упоминанием об этом; но Робер дʼОтсер, к несчастью, рассуждал именно так. Он был человеком Средневековья, а его младший брат – человеком Современности, но различия между ними не только не мешали братской любви, но, наоборот, еще больше их сблизили. В первый же вечер все эти нюансы были подмечены кюре, мадемуазель Гуже и г-жой дʼОтсер, которые, не отрываясь от своего бостона, уже представляли грядущие трудности.

После размышлений об одиночестве и тревог, связанных с грандиозным и неудавшимся замыслом, двадцатитрехлетняя Лоранс вновь почувствовала себя женщиной и жаждала любви; ее изысканный ум предстал во всем блеске; она была прелестна. В проявлениях нежности она была столь же непосредственна, как пятнадцатилетнее дитя. Последние тринадцать лет только страдания напоминали графине о том, что она – женщина, и теперь она желала себя за это вознаградить; Лоранс стала столь же ласковой и кокетливой, сколь раньше была решительной и сильной. Чета дʼОтсер и аббат с сестрой, которые задержались в гостиной дольше всех, были смущены этой переменой в поведении прелестной графини. На какие крайности может толкнуть страсть девицу с нравом пылким и благородным, как у Лоранс? Близнецы де Симёз были влюблены в одну и ту же женщину, и их чувство было слепо. Кого изберет Лоранс? И, предпочтя одного, не погубит ли она другого? Последняя в роду, Лоранс принесет мужу титул, завидные привилегии и славное имя; что, если, приняв в расчет все эти преимущества, маркиз де Симёз пожертвует собой и устроит так, чтобы она вышла замуж за его брата, который по давно установленному закону не получает ни наследства, ни титула? Но захочет ли младший брат лишить старшего столь огромного счастья – быть мужем Лоранс? Со стороны могло показаться, что эта любовная драма не таит в себе угрозы. Пока жизнь братьев была полна опасностей, все могла решить случайная пуля. Но что будет теперь, когда Лоранс рядом? Мари-Поль и Поль-Мари как раз достигли возраста, когда страсть властвует над мужчиной безраздельно; как будут они делить между собой взгляды, улыбки, знаки внимания и речи кузины, не проснется ли в них ревность, последствия которой могут быть ужасны? Смогут ли они, две половинки одного целого, по-прежнему любить и понимать друг друга? На все эти предположения, высказанные собеседниками во время последней карточной партии, мадам дʼОтсер отвечала, что Лоранс, вероятно, не выйдет замуж ни за старшего кузена, ни за младшего. То было одно из необъяснимых предчувствий, которые составляют тайну между матерями и Господом. Лоранс трепетала, оказавшись с кузенами тет-а-тет. На смену связанным с заговором треволнениям, опасностям, которым подвергались братья, несчастьям, преследовавшим их в эмиграции, пришла беда, о которой она прежде не могла и помыслить. Эта благородная девушка не могла отказать обоим де Симёзам – это было бы слишком жестоко – и была слишком честна, чтобы пойти к алтарю с одним из них, тая в груди непреодолимую страсть к другому. Не выходить ни за того, ни за другого, утомить кузенов собственной нерешительностью и наконец взять в мужья того, кто останется верен ей, несмотря на все ее капризы, – такое решение напрашивалось само собой. Засыпая, Лоранс сказала себе, что разумнее будет отдаться на волю Случая: в любви он часто становится для женщины добрым гением…

На следующее утро Мишю уехал в Париж и через пару дней вернулся с четверкой великолепных лошадей, купленной для его новых хозяев. Через шесть недель начинался сезон охоты, и молодая графиня благоразумно рассудила, что столь активное и приятное времяпрепровождение отвлечет всех от мучительных тет-а-тетов в шато. Однако случилось нечто, изумившее и восхитившее свидетелей этой необычной любви. Ни о чем заранее не сговариваясь, близнецы состязались друг с другом в расточаемых кузине заботах и нежности и черпали в этом столько сердечной радости, что к большему, казалось, и не стремились. Их отношения с Лоранс были скорее родственными, как это бывает между близкими людьми. Но что может быть естественнее? После столь долгой разлуки они испытывали потребность лучше узнать кузину и позволить ей узнать их самих, оставляя за ней право выбора; в этом испытании братьев должна была поддержать взаимная привязанность, благодаря которой они существовали как единое целое. Дама сердца де Симёзов, как некогда и их собственная матушка, не видела между ними отличий; чтобы не ошибаться и различать братьев, Лоранс пришлось подарить им галстуки разных цветов: белый – старшему, черный – младшему. Если бы не это совершеннейшее сходство, не эта тождественность жизней, вводившая всех в заблуждение, происходящее вообще показалось бы немыслимым. Однако объяснение было – из разряда тех, в которые поверить невозможно, пока не увидишь его воочию; зато, когда это наконец происходит, разуму бывает еще труднее объяснить происходящее, нежели когда-то в него поверить. Стоило Лоранс заговорить, и ее голос одинаково отзывался в двух сердцах, любящих и верных. Стоило пошутить или же высказать благородное суждение – и удовольствие отражалось в глазах обоих братьев; их взгляды следовали за ней неотрывно, улавливали малейшие ее желания и улыбались ей всегда с новым выражением – жизнерадостным у одного, нежным и грустным – у другого. Во всем, что касалось хозяйки дома, сердечные порывы братьев, пребывавшие в гармонии с действием, были прекрасны; аббат Гуже, к примеру, полагал, что лучше ничего и быть не может. Так, если нужно было что-то принести или оказать маленькую услугу из разряда тех, которые мужчины обожают оказывать любимой женщине, старший предоставлял это удовольствие младшему, и его взгляд, обращенный к кузине, в такие моменты был растроганным и горделивым. Для младшего было делом чести возвращать такого рода «долги». Словом, соперничество двух благородных характеров в чувстве, которое зачастую низводит человека до ожесточенной, звериной ревности, сбивало с толку стариков, со вниманием следивших за происходящим.

Эти мелочи нередко доводили графиню до слез. Одно, ни с чем не сравнимое впечатление, которое обладает огромной властью над иными исключительными натурами, может дать читателю представление о чувствах Лоранс; понять ее будет легче, вспомнив совершенное единение двух прекрасных голосов Зонтаг и Малибран[58] или полнейшее слияние звучания двух инструментов в руках гениальных музыкантов, мелодичные звуки, проникающие в душу подобно вздохам единой сущности, охваченной страстью. Иногда, перехватив глубокий и грустный взгляд сидящего в кресле маркиза де Симёза, обращенный к брату, беседовавшему с Лоранс и смеявшемуся вместе с ней, кюре склонялся к мысли, что он способен на огромную жертву. И почти тут же глаза старшего брата озаряла вспышка непобедимого влечения… Каждый раз, когда один из близнецов оставался наедине с Лоранс, он мог не без основания полагать, что именно ему она отдает предпочтение. «В такие моменты мне кажется, что братьев не двое, а всего один», – сказала как-то графиня аббату Гуже, спросившему о ее чувствах. Тогда же кюре заключил, что Лоранс не лукавит. Она еще не осознала, что любима двумя мужчинами.

– Но девочка моя, – сказала ей однажды г-жа дʼОтсер, чей сын безмолвно умирал от любви к Лоранс, – вам все-таки придется кого-то выбрать!

– Позвольте нам жить счастливо, – отвечала графиня. – Господь убережет нас от нас самих!

Адриан дʼОтсер глубоко в сердце таил пожиравшую его ревность, понимая, насколько призрачны его надежды; и его страданий тоже никто не замечал. Он довольствовался счастьем лицезреть это очаровательное создание, которое за те несколько месяцев, пока продолжалась эта борьба, проявило себя во всем блеске. К Лоранс вернулось кокетство, и она стала прибегать к тем чисто женским уловкам, которые так украшают представительницу прекрасного пола, уверенную в том, что она любима. Графиня начала следить за модой и время от времени наведывалась в столицу, чтобы купить новый наряд или какую-нибудь модную безделушку. Желая окружить кузенов всеми возможными удобствами, которых они так долго были лишены, она, невзирая на протесты опекуна, приложила максимум усилий, чтобы сделать шато самым уютным жилищем во всей Шампани.

Робер дʼОтсер не замечал этих любовных перипетий. Не подозревал он и о чувствах своего младшего брата к Лоранс. Что же касается его собственного отношения к графине, то ему нравилось подтрунивать над ее кокетством, ибо он не делал различия между этим досадным недостатком и желанием нравиться. Такими же ошибочными были его представления обо всем, что касалось чувств, хорошего вкуса и изысканного воспитания! Стоило этому «человеку Средневековья» появиться на сцене, как Лоранс, сама того не замечая, отводила ему роль простака; она забавляла своих кузенов, дискутируя с Робером и шаг за шагом заманивая его в дебри рассуждений, откуда было не выбраться глупости и невежеству. Остроумные розыгрыши и шутки, в которых главным правилом было доставить жертве удовольствие, удавались ей как нельзя лучше. И все же, несмотря на грубость нрава, Робер в эти прекрасные месяцы – ставшие счастливыми для братьев де Симёз и Лоранс – не обронил ни единого резкого слова, которое, возможно, помогло бы решить сердечную дилемму. Он был поражен искренностью обоих братьев. Вне всяких сомнений, Робер понимал, как это невыносимо трудно для женщины – удостоить своим расположением одного, в то время как другой будет лишен его и, конечно же, огорчится; и как каждый из близнецов радуется всему хорошему, что случается с его братом, хотя для другого это хорошее может стать поводом для душевных терзаний. Пиетет Робера великолепно характеризует эту ситуацию, которая, несомненно, решилась бы куда проще в эпоху, когда миром правила вера и понтифик мог вмешаться и своим вердиктом разрубить гордиев узел этого редчайшего феномена, граничащего с самыми непостижимыми тайнами. Революция заставила эти юные сердца с новым пылом обратиться к католической вере, и религиозные убеждения лишь обострили кризис: величие характеров сказывалось на всех решениях и поступках. Стоит добавить, что никаких недостойных поступков со стороны двух братьев и Лоранс ни г-н и г-жа дʼОтсер, ни кюре с сестрой не ожидали.

Драма эта, не выходя за пределы семейного круга, где каждый безмолвно наблюдал за ее развитием, разворачивалась так стремительно и в то же время так медленно, таила в себе столько неожиданных удовольствий, неприметных баталий, неоцененных преимуществ, обманутых надежд, мучительного ожидания, отложенных на потом объяснений и безмолвных признаний, что коронация Наполеона прошла для обитателей шато-де-Сен-Синь незамеченной. Отрадой и поводом отвлечься была для них охота: утомляя тело, она лишает душу возможности плутать по опасным просторам грез. Лоранс с кузенами совершенно забросили дела, ведь каждый день теперь был полон волнующих событий.

– Откровенно говоря, не представляю, кто из этих влюбленных любит сильнее, – сказала однажды вечером мадемуазель Гуже.

Адриан, который в это время находился в гостиной вместе с четверкой игроков в бостон, побледнел и бросил взгляд в их сторону. С некоторых пор он жил только ради удовольствия видеть Лоранс и слышать ее голос.

– Думаю, графиня, – отвечал кюре. – Она – женщина и отдается любви всей душой.

Вскоре в зал вернулись Лоранс, близнецы и Робер. Принесли свежие газеты. Убедившись в неэффективности заговоров, организуемых на территории противника, Англия вооружала Европу против французов. Поражение у мыса Трафальгар[59] расстроило один из самых виртуозных планов, рожденных человеческим гением: разгромив Британию, император рассчитывал отблагодарить Францию за избрание на престол. Военный лагерь в Булони только-только свернули, и Наполеон, численность войск которого, как обычно, уступала противнику, намеревался дать сражение на тех европейских землях, где он еще ни разу не был. Весь мир следил за развязкой этой кампании.

– О, на этот раз он падет! – сказал Робер, дочитав статью до конца.

– Против него брошены все силы Австрии и России, – подхватил Мари-Поль.

– И он никогда не воевал в Германии, – добавил Поль-Мари.

– О чем идет речь? – спросила Лоранс.

– Об императоре, – отвечали все трое.

Графиня бросила на своих почитателей пренебрежительный взгляд, который заставил их смутиться и обрадовал Адриана. Не избалованный вниманием обожатель жестом выразил восхищение; в его глазах читалась гордость – уж его-то мысли занимала только Лоранс.

– Ну, что я говорил? Любовь заставила ее забыть о ненависти, – шепотом произнес аббат Гуже.

То был единственный, первый и последний, упрек, заслуженный братьями; но в этот момент их чувства действительно уступали по своей силе чувствам кузины, которая два месяца спустя из беседы г-на дʼОтсера с сыновьями узнала о поразительной победе Наполеона при Аустерлице. Верный своим замыслам, г-н Отсер, этот достойнейший дворянин, желал, чтобы его сыновья поступили в армию; служить они, разумеется, будут в своих офицерских чинах и еще смогут сделать блестящую карьеру. Однако в шато-де-Сен-Синь в большей чести были роялистские убеждения: молодые дворяне и Лоранс лишь посмеялись над предусмотрительным стариком, который словно предвидел грядущие несчастья. Осторожность, быть может, не столько добродетель, сколько своеобразная рассудочность (если только можно объединить эти два понятия); но, бесспорно, наступит день, когда физиологи и философы призна́ют, что наши чувства являют собой своеобразную оболочку живого и всепроникающего действия, порожденного разумом.





Глава 13

Добрый совет




В конце февраля 1806 года, когда мир между Францией и Австрией был уже заключен, пожилой родственник, который ходатайствовал об исключении господ де Симёз из эмигрантских списков и которому впоследствии еще не раз предстояло на деле доказать свое доброе к ним отношение, бывший маркиз де Шаржбёф, чьи владения простирались от департамента Сена-и-Марна до Оба, приехал в Сен-Синь в коляске с кожаным откидным верхом и без переднего сиденья, которая в те времена уже считалась старомодной и насмешливо именовалась «полуберлиной»[60]. Когда эта жалкая колымага свернула на ведущую к шато мощеную дорогу, его обитатели, которые в это время как раз обедали, не смогли сдержать улыбок; но, узнав старика, чья лысая голова показалась в окошке, г-н дʼОтсер назвал его по имени, и все встали, чтобы приличествующим образом поприветствовать главу рода де Шаржбёф.

– Нехорошо, что он нас опередил, – сказал маркиз де Симёз брату и дʼОтсерам. – Нам самим следовало съездить и поблагодарить его.

Одетый на крестьянский манер слуга, сидевший на высоких козлах, прилаженных к кузову кареты спереди, сунул хлыст в чехол из грубой кожи и спешился, чтобы помочь маркизу выйти; но Адриан и младший из близнецов сделали это раньше: расстегнули медные застежки, скреплявшие полог фартука, и извлекли почтенного старца из экипажа, несмотря на его возражения. Сам маркиз считал свою желтую полуберлину удобнейшим и прекрасным во всех отношениях средством передвижения. Его слуга, которому взялся помочь Готар, уже расседлывал пару крепких лошадей с блестящими крупами, привычных, вне всякого сомнения, к полевым работам так же, как и к хождению в упряжке.

– И вы не испугались холода? Вы – герой, мсье, каких сейчас не встретишь, – сказала Лоранс, беря пожилого родственника под руку и провожая его в гостиную.

– Ну не вам же, молодым, навещать скучных стариков, – не без лукавства отвечал гость, и это был упрек юным родственникам.

«Зачем он приехал?» – недоумевал дʼОтсер-старший.

Г-н де Шаржбёф, красивый старик шестидесяти семи лет, носил пудреную прическу под названием «крыло голубя» – с буклями и косицей, убранной в специальный «кошель для волос», – и светлые кюлоты. Его маленькие тонкие ножки были обтянуты узорчатыми чулками, зеленую суконную охотничью куртку украшали золоченые пуговицы и брандебуры. Белый жилет слепил глаза густым золотым шитьем. Вся эта пышность, до сих пор пользующаяся популярностью у многих стариков, была ему к лицу (которым он, кстати, походил на Фридриха Великого). Де Шаржбёф никогда не надевал треуголку, чтобы не стереть слой пудры, нанесенный в форме полумесяца на лысину. Гость опирался на тросточку с набалдашником в виде вороньего клюва, которую вместе со шляпой удерживал в правой руке с изяществом, достойным Людовика XIV. Сбросив шелковую душегрейку, этот почтенный старец устроился в кресле, поместив тросточку и треуголку между колен, – это была поза, секретом которой владели лишь самые искушенные царедворцы времен Людовика XV; она оставляла свободными руки, чтобы поигрывать табакеркой – безделушкой, ценной во все времена. И действительно – маркиз извлек из жилетного кармашка, прикрытого клапаном с вышитыми на нем золотыми арабесками, богатую табакерку. Взяв понюшку, он не менее очаровательным жестом пустил табакерку по кругу, ласково взирая на присутствующих и убеждаясь в том, что ему в этом доме рады. Догадался старик и о том, почему молодые эмигранты не спешили засвидетельствовать ему свое почтение. Всем своим видом он словно бы говорил: «Что ж, когда у молодежи на уме любовь, ей не до визитов!»

– В ближайшие несколько дней мы вас не отпустим! – сказала ему Лоранс.