Театр тьмы
Часть 34 из 54 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Мисс.
Я развернулась. Женщина уткнулась в экран компьютера. Она что-то увлеченно изучала, не глядя на меня. В это время на стойке регистратуры, где еще несколько секунд назад были мои руки, лежал небольшой клочок бумаги. А на нем – домашний номер телефона Кевина Брука.
Выйдя из больницы, я сразу достала сотовый и набрала номер санитара, молясь всем богам, чтобы Кевин был дома. Я ходила туда-обратно по больничному крыльцу. Длинные гудки действовали на нервы. Пальцы рук сильнее сжимали телефон.
– Алло, я вас слушаю, – вдруг раздался смутно знакомый мужской голос.
– Доброе утро. Простите, что беспокою вас, – дрожащим от волнения голосом пролепетала я. – Вы – Кевин Брук?
– Да. А кто, извините, интересуется?
– Меня зовут Сара Гринвуд, я недавно навещала вашего пациента – Эндрю Фаррела. Сегодня я пришла в больницу, а мне сказали, что он умер. И…
– Вы сейчас свободны? – перебил санитар.
– Свободна.
– Давайте встретимся в ближайшее время, мне нужно вам кое-что рассказать. Это просьба Эндрю. В кафе «Концерто» на Пикадилли через полтора часа. Подойдет?
– Подойдет, – обескураженно ответила я. Это кафе находилось недалеко от бывшего места работы – в аккурат напротив театра «GRIM».
– Тогда до встречи. Ваш номер у меня сохранился, если задержусь – дам знать, – сказал Кевин Брук и завершил звонок.
10
Когда звякнул дверной колокольчик, оповещающий о новом посетителе кафе, я сидела за столиком около окна и задумчиво смотрела на театр «GRIM». Из-за дождевых капель, стекающих по стеклу, как сетка, здание казалось призрачным, нереальными, футуристическим. И все таким же мрачным и пленяющим, как проклятый драгоценный камень, которым хочется обладать, даже зная о том, что ему под силу уничтожить человечество. Вороны не сидели на здании театра. Только некоторые из них вылетали из чердачного отверстия в неизвестном направлении, добавляя мрачности и без того пугающему дому. Я не переставала видеть в нем старого колдуна. Он до сих пор царапал мое сердце своими длинными, грязными ногтями.
– Сара Гринвуд? – послышался мужской голос сверху.
Я подняла голову и посмотрела на санитара так, как обычно глядела на незнакомых людей, которые по чистой случайности встречались мне в жизни по нескольку раз. Думаю, у многих бывали случаи, когда ты сталкиваешься с незнакомым человеком в магазине – оба потянулись за одним продуктом, – а потом вдруг через месяц заходишь с ним в один вагон метро. Вот и я посмотрела на Кевина с немым вопросом, будто столкнувшись в метро: как так получилось, что мы снова увиделись, хотя еще несколько недель назад ничего этому не способствовало? Такие встречи никогда нельзя объяснить логически. Они не поддаются никаким законам, теоремам. Словом – ничему, что можно доказать. Наверное, судьба. Не иначе.
– Да, здравствуйте. Это я, – поднявшись со стула, я протянула руку, и Кевин пожал ее.
– Надеюсь, я не сильно опоздал? – спросил молодой мужчина и сел напротив. Активный, привлекательный, с капелькой жизнерадостности и легкой, еле уловимой толикой романтизма – вот каким показался Кевин Брук во вторую нашу встречу. «Таких мужчин приятно любить, – подумала я, – они всегда отвечают нежностью на нежность и добротой на доброту. Ни больше ни меньше. Поровну».
– Все в порядке, это я раньше приехала.
– Тогда замечательно. – Кевин с облегчением вздохнул. – Не против, если я буду обращаться неформально? Просто по имени?
– Не против.
Позже мы заказали чай и овсяное печенье. Кевин, казалось, совсем забыл, о чем хотел со мной поговорить. Он без умолку тараторил о погоде, финансовой нестабильности; о притоке новых пациентов в психиатрическую больницу с паническими атаками. Я покорно все выслушала, ведь понимала: Кевину нужно время, чтобы собраться с мыслями и начать рассказывать об Эндрю. Я не ошиблась три недели назад, когда подумала, что бывший актер театра «GRIM» был ему не просто пациентом.
– Сара, прости, я тебя заговорил всякой ерундой, – извиняющимся тоном протянул Кевин. Чай в его чашке уже давно закончился. – Просто не знаю, как начать. И главное – с чего именно.
– С самого начала, – предложила я, не притронувшись ни к чаю, ни к овсяному печенью. Кевин же давно умял лакомство.
– С начала, значит. Хорошо. – Санитар глубоко вздохнул и опустил руки на колени, чуть наклонив при этом корпус к краю стола.
В тот день погода в Лондоне была до ужаса омерзительной. И стала еще хуже, когда я узнала настоящего Эндрю Фаррела. Ведь человек, с которым я разговаривала несколько недель назад, был всего лишь его тенью.
– Когда Эндрю Фаррела поместили в психиатрическую больницу Бетлем, мой отец работал в ней заведующим острого отделения, куда определяли убийц и насильников, – сказал Кевин, задумчиво глядя на пустую чашку, которую держал в руках. Белая, без рисунков. Он разглядывал ее так, будто пытался прочесть что-то. Что-то, что написали невидимыми чернилами на гладкой поверхности. – Отец отличался от персонала больницы – он был добр к пациентам, а не относился к ним, как к крысам. Главврач за это его недолюбливал. Он считал, что отец не прав и «психи» не заслуживают заботы.
В 1997 году, когда Эндрю Фаррела привезли на территорию больницы, отец проникся к нему больше всех. А примерно через восемь лет он спросил у меня следующее:
– Кевин, вот скажи мне, если бы к тебе в отделение главврач привел пациента с диагнозом «острая шизофрения», ты бы поверил ему? Не стал бы перепроверять данные? Провел бы дополнительные исследования?
– Нет, – уверенным тоном ответил я, кропя над учебниками по общей биологии. В тот год я стал первокурсником медицинского университета. – Это же главврач – он в больнице все равно что генерал в армии.
– Не всем генералам можно доверять, сынок. Некоторые и родину не прочь продать за горстку золотых, – задумчиво протянул отец.
– Почему ты так говоришь?
– Если и расскажу, то только по секрету. Обещаешь молчать?
– Могила.
– Отец рассказал, что, когда Эндрю попал в психиатрическую больницу, он был полностью вменяемым человеком. В здравом уме и светлой памяти. Да, говорил всякую ерунду о проклятиях и злых духах, но в остальном – человек без признаков шизофрении. И ведь Эндрю никого не убил, не изнасиловал. Зачем его в острое отделение? В ответ на многочисленные вопросы отца главврач пригрозил ему увольнением без возможности трудоустройства в другую больницу. Еще он запретил отцу брать у Эндрю анализы, проводить дополнительные обследования. Сказал: «В твои обязанности входит осмотр особо опасного пациента. На этом все».
Раз в день Эндрю уводили на своих двоих в неизвестном направлении, а привозили на инвалидном кресле через пару часов. Где он был, мой отец не знал. Только догадывался, что Эндрю делали шоковую терапию, обкалывали сильными психотропными препаратами и антидепрессантами, делая из него куклу. А из-за постоянного приема антипсихотиков у него начались проблемы с речью, с передвижением. Все стало заторможенным, сонливым. После таких лекарств мозг сильно уменьшается в объеме, поэтому… Эндрю стал овощем.
Однажды, задержавшись на работе до позднего вечера, отец услышал тихие стоны. Сообразив, откуда они доносятся, он зашел в одиночную палату к Эндрю. В это время актер сидел на кровати и, не моргая, глядел в окно и плакал. Отец присел на стул рядом с кроватью и пристально стал рассматривать Эндрю – лицо, глаза, волосы, цвет кожи, который освещал свет уличного фонаря.
Эндрю стал делать то же самое. С любопытством, тревогой и надеждой он изучал отца. Эндрю во всем видел фальшь, поэтому боялся вновь ошибиться в человеке.
– Я верю тебе, – сказал папа. – Верю.
И актер открылся ему: вновь рассказал свою историю. Ту историю, за которую его каждый день мучили, уничтожая здоровье. Эндрю рассказал про убитую девушку Марину, про Россию и ее величие. Он говорил о политике и Горбачеве, который принимал труппу театра в Кремле. Отец покорно слушал это и кивал. Рассказ казался абсурдным, но только на первый взгляд. Отец пытался абстрагироваться от здравого смысла, закопать логику. Он пытался поверить всему, что рассказывал больной. И, наблюдая за ним, он все больше и больше сомневался в поставленном диагнозе. Да, Эндрю уже был похож на сумасшедшего, на человека с шизофренией – его посещали бредовые идеи, рассказы о демонах и духах списывались на галлюцинации. Но в остальном… он понимал и осознавал, что с ним происходит. Он не потерял свою личность. И это было видно сразу. То, от чего страдал Эндрю, никак не относилось к шизофрении. Ему просто-напросто испортили здоровье, сделали овощем. И точка. Именно это понял мой отец, выслушав рассказ актера от и до.
– Человека, которого уничтожили препараты и шоковая терапия, видно издалека, – говорил отец. – Потому что, когда такой человек говорит, его мимика отличается от мимики тех, кто болен сам по себе, по естественным причинам, по воле природы. Эндрю испортили. Он – подопытный кролик в руках алчных и страшных людей.
Кевин замолчал. Рассказ давался ему с трудом. Даже испарина покрыла лоб – до того парню было не по себе рассказывать историю человека, над которым так издевались. Я сама сидела перед ним, онемев от ужаса. Даже вопросы задавать не хотелось, не то чтобы комментировать несостыковки в рассказе санитара. Я еще многого не понимала, но приказала себе молчать. Все тот же внутренний голос подсказывал – совсем скоро Кевин соберется с мыслями и наконец перейдет к жизни Эндрю, которую он вел до больничной тюрьмы.
– После того вечера отец стал задерживаться на работе каждый день. Когда в стенах больницы оставались только дежурные медсестры и санитары, а за территорию выходил главврач и, садясь в новый дорогой автомобиль, уезжал к семье, отец шел в палату к Эндрю и по два часа выслушивал рассказы о любви. Да, Сара, не удивляйся. Эндрю часто говорил о любви. Любви к театру и Марине. Вскоре отец понял, что актеру осталось не так много времени – речь пациента становилась бессвязной, были подозрения, что у Эндрю пострадал гиппокамп – часть лимбической системы мозга, отвечающий за память. Тогда отец принес ему тетрадь и сказал записать свою историю. Все, что тот ему рассказал, и все, что не успел.
– Тетрадь я буду приносить вечером и забирать утром, чтобы никто ее не нашел, – сказал отец Эндрю. – Обещай быть осторожным.
– Я до сих пор не знаю, зачем отец попросил актера законспектировать свою жизнь, но тот взялся за дело с завидным оптимизмом. Первые недели слова лились из него рекой – я лично читал рукописи. Почерк был кривым, буквы скакали по строчкам, предложения обрывались. Актер торопился.
– У вас осталась эта тетрадь? – с надеждой спросила я.
– Нет, – Кевин посмотрел на меня с отчаянием. – Она пропала. После смерти Эндрю. Хотя все это время лежала в ящике моего письменного стола. Дома. Понимаешь, Сара, к чему я? Она была в квартире, куда зайти могу только я.
Руки Кевина затряслись, и он убрал их со стола.
– Отец отдал ее тебе?
– Да, кажется, за неделю до своей смерти. Это было на моем последнем курсе университета, примерно семь лет назад. Он попросил беречь тетрадь и ни при каких обстоятельствах не таскать ее в психиатрическую больницу. Ах да, забыл сказать – перед смертью отец взял с меня слово, что я продолжу его дело. Но не по спасению души Эндрю – его уже было не спасти. Я должен был всего лишь присматривать за ним, ухаживать.
– Ты ведь читал записи? – не унималась я. – Не сможешь пересказать их?
– Читал, – коротко ответил Кевин. – Читал, пытаясь поверить в тот бред, который был в ней написан корявым почерком Эндрю.
– И?
– И не до конца уверен, что эта рукопись – чистая правда. В тетради Эндрю писал, что легендарным театром «GRIM» руководит Зло, которое раньше было человеком – грабителем почтового поезда 1963 года. Актер называл его духом, пришедшим к нам из самых глубин ада, – Кевин говорил медленно, явно вспоминая формулировки актера. – Еще писал про проклятия, дьявольский огонь, который царит в театре, и про юношей-приспешников. Как я понял, юноши-приспешники – это актеры. Эндрю и сам называл себя приспешником. Кое-где даже писал, что это он убил Марину. Дословно не вспомню, но в тетради говорилось: «Я лично познакомил ее с Ним. Я и только я виноват в смерти Марины». Но на работе я ни разу не говорил с Эндрю о прошлом. Я не позволял себе упоминать театр, спектакли и все, что было связано с актерским искусством. Наверное, боялся. Боялся того, во что не верил…
«Но люди боятся только того, во что верят», – тут же подумала я и с еще бóльшим любопытством посмотрела на Кевина.
– А ты так и не сказал Эндрю, что ты сын того самого доктора? Доктора, который верил ему.
– Не сказал – он сам узнал, – губ Кевина коснулась легкая улыбка, какая возникает только у людей, внезапно оказавшихся в плену ностальгии. – На одном из осмотров он долго смотрел на меня, пока я записывал его состояние в больничную карту. Смотрел, смотрел, смотрел, а потом раз и говорит: «Вы как две капли воды». Мне не нужно было спрашивать: «С кем как две капли воды?» Ответ я знал, кажется, с самого рождения. Нам с отцом все говорили, что мы сильно похожи.
Кевин замолчал. Улыбка исчезла с его лица, заменяя собой грусть. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять – санитар боготворил отца. Наверное, поэтому он начал рассказ об Эндрю с человека, который дал актеру утраченный голос.
– Еще я думал, что Эндрю забыл о той тетради. Но он помнил. Несмотря на пройденные годы, проблемы с гиппокампом, сотни уколов, он помнил о том, что когда-то складывал из слов предложения, чтобы не потерять истинное лицо. Эндрю помнил и ждал подходящего момента, чтобы спросить меня о ней. Это произошло в день твоего визита, Сара. Как только мы вышли за дверь комнаты для свиданий, Эндрю спросил, у меня ли тетрадь с его «мемуарами». Мемуары – слишком сильное слово для этой писанины, но я ответил утвердительно. В тот момент исписанные бумаги все еще хранились дома.
– Найди их и отдай этой девочке, – почти в приказном тоне сказал Эндрю.
Кто ты такая, как тебя зовут, кем работаешь – я ничего не знал. Уже какой раз меня ставили в неудобное положение просьбами. Сначала отец, потом Эндрю… Но я все же пообещал актеру связаться с тобой. Думал, ты еще придешь к нему и мы договоримся о встрече. Хотя смутно представлял твою реакцию на бред больного человека. А на следующий день…
Кевин запнулся. Потом он потянулся к своей чашке с чаем, но, вспомнив, что она пустая, медленно вернул руку на прежнее место – колено.
– Можешь взять мой, я не пила, – сказала я.
– Спасибо, – Кевин кивнул и одним глотком осушил чашку с остывшим чаем.
Пока Кевин пил, я посмотрела по сторонам. Приближался обед. Людей в кафе становилось все больше.
– А на следующий день я обнаружил Эндрю мертвым, – сказал Кевин, возвращая меня в разговор. – Помню, день был суматошный: пока мы все оформили, пока его перевели в морг. Все эти дела… В общем, дома я оказался только часов в десять. И сразу полез искать тетрадь, про которую говорил актер. Облазил весь дом. И ничего не нашел. Сначала я подумал, что перепрятал ее. Но нет. Она исчезла. Испарилась. Кажется, только после этого я начал верить словам, которые были в ней написаны. Только дух мог пробраться в квартиру и украсть вещь, принадлежавшую бывшему актеру театра «GRIM» Эндрю Фаррелу. Юноше-приспешнику, как он себя называл, даже будучи сорокалетним мужчиной. Хотя в моих глазах он всегда был юношей. Ты знала? Актеры ведь никогда не стареют. И память их, даже подвергаясь насилию, портится меньше, чем у людей, не связанных с профессиями, где нужно запомнить большое количество текста…
– Нет, – я отрицательно замотала головой, стараясь не обращать внимания на учащенное сердцебиение. Все органы клокотали, как маленькие боевые снаряды. Они готовы были взорваться. От чего? От ярости, негодования, страха. И от чувства, что скоро произойдет неизбежное.
С каждым новым шагом я приближалась к разгадке театра «GRIM», но в это же время отдалялась от нее. Как так можно? Как можно, приближаясь к объекту, в то же время терять его из виду? Или же нет… я шла, потом бежала, но все равно оставалась на месте. И снова в душе, как камелия, цвела ярость. Я злилась на себя; на Джейн, которая до сих пор не звонила, хотя и не была обязана так быстро разгадывать мои головоломки с помощью отца-полицейского. Я злилась на все и на всех. Даже на Кевина. Потому что он почти ничего не рассказал про Эндрю и вдобавок потерял тетрадь, которую должен был передать мне.
Когда место напротив опустело, я тяжело вздохнула, запустила пальцы в волосы и оперлась локтями на стол. Голова разрывалась. Казалось, под коркой что-то шевелилось. Гадкое, склизкое, смердящее. Кевин, сам того не подозревая, закрепил во мне убеждение, что Эндрю повесился после моего визита. Получается, из-за меня. Если бы я не пришла к нему с вопросами о театре и о Марине, остался бы он жив? И если бы остался, зачем ему нужна была такая жизнь? Его смерть – освобождение или… или что?
«Эндрю не был шизофреником – его уничтожили», – в отчаянии подумала я, вспоминая тощего мужчину, с которым разговаривала несколько недель назад. С которым разговаривала и которого боялась.
Я развернулась. Женщина уткнулась в экран компьютера. Она что-то увлеченно изучала, не глядя на меня. В это время на стойке регистратуры, где еще несколько секунд назад были мои руки, лежал небольшой клочок бумаги. А на нем – домашний номер телефона Кевина Брука.
Выйдя из больницы, я сразу достала сотовый и набрала номер санитара, молясь всем богам, чтобы Кевин был дома. Я ходила туда-обратно по больничному крыльцу. Длинные гудки действовали на нервы. Пальцы рук сильнее сжимали телефон.
– Алло, я вас слушаю, – вдруг раздался смутно знакомый мужской голос.
– Доброе утро. Простите, что беспокою вас, – дрожащим от волнения голосом пролепетала я. – Вы – Кевин Брук?
– Да. А кто, извините, интересуется?
– Меня зовут Сара Гринвуд, я недавно навещала вашего пациента – Эндрю Фаррела. Сегодня я пришла в больницу, а мне сказали, что он умер. И…
– Вы сейчас свободны? – перебил санитар.
– Свободна.
– Давайте встретимся в ближайшее время, мне нужно вам кое-что рассказать. Это просьба Эндрю. В кафе «Концерто» на Пикадилли через полтора часа. Подойдет?
– Подойдет, – обескураженно ответила я. Это кафе находилось недалеко от бывшего места работы – в аккурат напротив театра «GRIM».
– Тогда до встречи. Ваш номер у меня сохранился, если задержусь – дам знать, – сказал Кевин Брук и завершил звонок.
10
Когда звякнул дверной колокольчик, оповещающий о новом посетителе кафе, я сидела за столиком около окна и задумчиво смотрела на театр «GRIM». Из-за дождевых капель, стекающих по стеклу, как сетка, здание казалось призрачным, нереальными, футуристическим. И все таким же мрачным и пленяющим, как проклятый драгоценный камень, которым хочется обладать, даже зная о том, что ему под силу уничтожить человечество. Вороны не сидели на здании театра. Только некоторые из них вылетали из чердачного отверстия в неизвестном направлении, добавляя мрачности и без того пугающему дому. Я не переставала видеть в нем старого колдуна. Он до сих пор царапал мое сердце своими длинными, грязными ногтями.
– Сара Гринвуд? – послышался мужской голос сверху.
Я подняла голову и посмотрела на санитара так, как обычно глядела на незнакомых людей, которые по чистой случайности встречались мне в жизни по нескольку раз. Думаю, у многих бывали случаи, когда ты сталкиваешься с незнакомым человеком в магазине – оба потянулись за одним продуктом, – а потом вдруг через месяц заходишь с ним в один вагон метро. Вот и я посмотрела на Кевина с немым вопросом, будто столкнувшись в метро: как так получилось, что мы снова увиделись, хотя еще несколько недель назад ничего этому не способствовало? Такие встречи никогда нельзя объяснить логически. Они не поддаются никаким законам, теоремам. Словом – ничему, что можно доказать. Наверное, судьба. Не иначе.
– Да, здравствуйте. Это я, – поднявшись со стула, я протянула руку, и Кевин пожал ее.
– Надеюсь, я не сильно опоздал? – спросил молодой мужчина и сел напротив. Активный, привлекательный, с капелькой жизнерадостности и легкой, еле уловимой толикой романтизма – вот каким показался Кевин Брук во вторую нашу встречу. «Таких мужчин приятно любить, – подумала я, – они всегда отвечают нежностью на нежность и добротой на доброту. Ни больше ни меньше. Поровну».
– Все в порядке, это я раньше приехала.
– Тогда замечательно. – Кевин с облегчением вздохнул. – Не против, если я буду обращаться неформально? Просто по имени?
– Не против.
Позже мы заказали чай и овсяное печенье. Кевин, казалось, совсем забыл, о чем хотел со мной поговорить. Он без умолку тараторил о погоде, финансовой нестабильности; о притоке новых пациентов в психиатрическую больницу с паническими атаками. Я покорно все выслушала, ведь понимала: Кевину нужно время, чтобы собраться с мыслями и начать рассказывать об Эндрю. Я не ошиблась три недели назад, когда подумала, что бывший актер театра «GRIM» был ему не просто пациентом.
– Сара, прости, я тебя заговорил всякой ерундой, – извиняющимся тоном протянул Кевин. Чай в его чашке уже давно закончился. – Просто не знаю, как начать. И главное – с чего именно.
– С самого начала, – предложила я, не притронувшись ни к чаю, ни к овсяному печенью. Кевин же давно умял лакомство.
– С начала, значит. Хорошо. – Санитар глубоко вздохнул и опустил руки на колени, чуть наклонив при этом корпус к краю стола.
В тот день погода в Лондоне была до ужаса омерзительной. И стала еще хуже, когда я узнала настоящего Эндрю Фаррела. Ведь человек, с которым я разговаривала несколько недель назад, был всего лишь его тенью.
– Когда Эндрю Фаррела поместили в психиатрическую больницу Бетлем, мой отец работал в ней заведующим острого отделения, куда определяли убийц и насильников, – сказал Кевин, задумчиво глядя на пустую чашку, которую держал в руках. Белая, без рисунков. Он разглядывал ее так, будто пытался прочесть что-то. Что-то, что написали невидимыми чернилами на гладкой поверхности. – Отец отличался от персонала больницы – он был добр к пациентам, а не относился к ним, как к крысам. Главврач за это его недолюбливал. Он считал, что отец не прав и «психи» не заслуживают заботы.
В 1997 году, когда Эндрю Фаррела привезли на территорию больницы, отец проникся к нему больше всех. А примерно через восемь лет он спросил у меня следующее:
– Кевин, вот скажи мне, если бы к тебе в отделение главврач привел пациента с диагнозом «острая шизофрения», ты бы поверил ему? Не стал бы перепроверять данные? Провел бы дополнительные исследования?
– Нет, – уверенным тоном ответил я, кропя над учебниками по общей биологии. В тот год я стал первокурсником медицинского университета. – Это же главврач – он в больнице все равно что генерал в армии.
– Не всем генералам можно доверять, сынок. Некоторые и родину не прочь продать за горстку золотых, – задумчиво протянул отец.
– Почему ты так говоришь?
– Если и расскажу, то только по секрету. Обещаешь молчать?
– Могила.
– Отец рассказал, что, когда Эндрю попал в психиатрическую больницу, он был полностью вменяемым человеком. В здравом уме и светлой памяти. Да, говорил всякую ерунду о проклятиях и злых духах, но в остальном – человек без признаков шизофрении. И ведь Эндрю никого не убил, не изнасиловал. Зачем его в острое отделение? В ответ на многочисленные вопросы отца главврач пригрозил ему увольнением без возможности трудоустройства в другую больницу. Еще он запретил отцу брать у Эндрю анализы, проводить дополнительные обследования. Сказал: «В твои обязанности входит осмотр особо опасного пациента. На этом все».
Раз в день Эндрю уводили на своих двоих в неизвестном направлении, а привозили на инвалидном кресле через пару часов. Где он был, мой отец не знал. Только догадывался, что Эндрю делали шоковую терапию, обкалывали сильными психотропными препаратами и антидепрессантами, делая из него куклу. А из-за постоянного приема антипсихотиков у него начались проблемы с речью, с передвижением. Все стало заторможенным, сонливым. После таких лекарств мозг сильно уменьшается в объеме, поэтому… Эндрю стал овощем.
Однажды, задержавшись на работе до позднего вечера, отец услышал тихие стоны. Сообразив, откуда они доносятся, он зашел в одиночную палату к Эндрю. В это время актер сидел на кровати и, не моргая, глядел в окно и плакал. Отец присел на стул рядом с кроватью и пристально стал рассматривать Эндрю – лицо, глаза, волосы, цвет кожи, который освещал свет уличного фонаря.
Эндрю стал делать то же самое. С любопытством, тревогой и надеждой он изучал отца. Эндрю во всем видел фальшь, поэтому боялся вновь ошибиться в человеке.
– Я верю тебе, – сказал папа. – Верю.
И актер открылся ему: вновь рассказал свою историю. Ту историю, за которую его каждый день мучили, уничтожая здоровье. Эндрю рассказал про убитую девушку Марину, про Россию и ее величие. Он говорил о политике и Горбачеве, который принимал труппу театра в Кремле. Отец покорно слушал это и кивал. Рассказ казался абсурдным, но только на первый взгляд. Отец пытался абстрагироваться от здравого смысла, закопать логику. Он пытался поверить всему, что рассказывал больной. И, наблюдая за ним, он все больше и больше сомневался в поставленном диагнозе. Да, Эндрю уже был похож на сумасшедшего, на человека с шизофренией – его посещали бредовые идеи, рассказы о демонах и духах списывались на галлюцинации. Но в остальном… он понимал и осознавал, что с ним происходит. Он не потерял свою личность. И это было видно сразу. То, от чего страдал Эндрю, никак не относилось к шизофрении. Ему просто-напросто испортили здоровье, сделали овощем. И точка. Именно это понял мой отец, выслушав рассказ актера от и до.
– Человека, которого уничтожили препараты и шоковая терапия, видно издалека, – говорил отец. – Потому что, когда такой человек говорит, его мимика отличается от мимики тех, кто болен сам по себе, по естественным причинам, по воле природы. Эндрю испортили. Он – подопытный кролик в руках алчных и страшных людей.
Кевин замолчал. Рассказ давался ему с трудом. Даже испарина покрыла лоб – до того парню было не по себе рассказывать историю человека, над которым так издевались. Я сама сидела перед ним, онемев от ужаса. Даже вопросы задавать не хотелось, не то чтобы комментировать несостыковки в рассказе санитара. Я еще многого не понимала, но приказала себе молчать. Все тот же внутренний голос подсказывал – совсем скоро Кевин соберется с мыслями и наконец перейдет к жизни Эндрю, которую он вел до больничной тюрьмы.
– После того вечера отец стал задерживаться на работе каждый день. Когда в стенах больницы оставались только дежурные медсестры и санитары, а за территорию выходил главврач и, садясь в новый дорогой автомобиль, уезжал к семье, отец шел в палату к Эндрю и по два часа выслушивал рассказы о любви. Да, Сара, не удивляйся. Эндрю часто говорил о любви. Любви к театру и Марине. Вскоре отец понял, что актеру осталось не так много времени – речь пациента становилась бессвязной, были подозрения, что у Эндрю пострадал гиппокамп – часть лимбической системы мозга, отвечающий за память. Тогда отец принес ему тетрадь и сказал записать свою историю. Все, что тот ему рассказал, и все, что не успел.
– Тетрадь я буду приносить вечером и забирать утром, чтобы никто ее не нашел, – сказал отец Эндрю. – Обещай быть осторожным.
– Я до сих пор не знаю, зачем отец попросил актера законспектировать свою жизнь, но тот взялся за дело с завидным оптимизмом. Первые недели слова лились из него рекой – я лично читал рукописи. Почерк был кривым, буквы скакали по строчкам, предложения обрывались. Актер торопился.
– У вас осталась эта тетрадь? – с надеждой спросила я.
– Нет, – Кевин посмотрел на меня с отчаянием. – Она пропала. После смерти Эндрю. Хотя все это время лежала в ящике моего письменного стола. Дома. Понимаешь, Сара, к чему я? Она была в квартире, куда зайти могу только я.
Руки Кевина затряслись, и он убрал их со стола.
– Отец отдал ее тебе?
– Да, кажется, за неделю до своей смерти. Это было на моем последнем курсе университета, примерно семь лет назад. Он попросил беречь тетрадь и ни при каких обстоятельствах не таскать ее в психиатрическую больницу. Ах да, забыл сказать – перед смертью отец взял с меня слово, что я продолжу его дело. Но не по спасению души Эндрю – его уже было не спасти. Я должен был всего лишь присматривать за ним, ухаживать.
– Ты ведь читал записи? – не унималась я. – Не сможешь пересказать их?
– Читал, – коротко ответил Кевин. – Читал, пытаясь поверить в тот бред, который был в ней написан корявым почерком Эндрю.
– И?
– И не до конца уверен, что эта рукопись – чистая правда. В тетради Эндрю писал, что легендарным театром «GRIM» руководит Зло, которое раньше было человеком – грабителем почтового поезда 1963 года. Актер называл его духом, пришедшим к нам из самых глубин ада, – Кевин говорил медленно, явно вспоминая формулировки актера. – Еще писал про проклятия, дьявольский огонь, который царит в театре, и про юношей-приспешников. Как я понял, юноши-приспешники – это актеры. Эндрю и сам называл себя приспешником. Кое-где даже писал, что это он убил Марину. Дословно не вспомню, но в тетради говорилось: «Я лично познакомил ее с Ним. Я и только я виноват в смерти Марины». Но на работе я ни разу не говорил с Эндрю о прошлом. Я не позволял себе упоминать театр, спектакли и все, что было связано с актерским искусством. Наверное, боялся. Боялся того, во что не верил…
«Но люди боятся только того, во что верят», – тут же подумала я и с еще бóльшим любопытством посмотрела на Кевина.
– А ты так и не сказал Эндрю, что ты сын того самого доктора? Доктора, который верил ему.
– Не сказал – он сам узнал, – губ Кевина коснулась легкая улыбка, какая возникает только у людей, внезапно оказавшихся в плену ностальгии. – На одном из осмотров он долго смотрел на меня, пока я записывал его состояние в больничную карту. Смотрел, смотрел, смотрел, а потом раз и говорит: «Вы как две капли воды». Мне не нужно было спрашивать: «С кем как две капли воды?» Ответ я знал, кажется, с самого рождения. Нам с отцом все говорили, что мы сильно похожи.
Кевин замолчал. Улыбка исчезла с его лица, заменяя собой грусть. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять – санитар боготворил отца. Наверное, поэтому он начал рассказ об Эндрю с человека, который дал актеру утраченный голос.
– Еще я думал, что Эндрю забыл о той тетради. Но он помнил. Несмотря на пройденные годы, проблемы с гиппокампом, сотни уколов, он помнил о том, что когда-то складывал из слов предложения, чтобы не потерять истинное лицо. Эндрю помнил и ждал подходящего момента, чтобы спросить меня о ней. Это произошло в день твоего визита, Сара. Как только мы вышли за дверь комнаты для свиданий, Эндрю спросил, у меня ли тетрадь с его «мемуарами». Мемуары – слишком сильное слово для этой писанины, но я ответил утвердительно. В тот момент исписанные бумаги все еще хранились дома.
– Найди их и отдай этой девочке, – почти в приказном тоне сказал Эндрю.
Кто ты такая, как тебя зовут, кем работаешь – я ничего не знал. Уже какой раз меня ставили в неудобное положение просьбами. Сначала отец, потом Эндрю… Но я все же пообещал актеру связаться с тобой. Думал, ты еще придешь к нему и мы договоримся о встрече. Хотя смутно представлял твою реакцию на бред больного человека. А на следующий день…
Кевин запнулся. Потом он потянулся к своей чашке с чаем, но, вспомнив, что она пустая, медленно вернул руку на прежнее место – колено.
– Можешь взять мой, я не пила, – сказала я.
– Спасибо, – Кевин кивнул и одним глотком осушил чашку с остывшим чаем.
Пока Кевин пил, я посмотрела по сторонам. Приближался обед. Людей в кафе становилось все больше.
– А на следующий день я обнаружил Эндрю мертвым, – сказал Кевин, возвращая меня в разговор. – Помню, день был суматошный: пока мы все оформили, пока его перевели в морг. Все эти дела… В общем, дома я оказался только часов в десять. И сразу полез искать тетрадь, про которую говорил актер. Облазил весь дом. И ничего не нашел. Сначала я подумал, что перепрятал ее. Но нет. Она исчезла. Испарилась. Кажется, только после этого я начал верить словам, которые были в ней написаны. Только дух мог пробраться в квартиру и украсть вещь, принадлежавшую бывшему актеру театра «GRIM» Эндрю Фаррелу. Юноше-приспешнику, как он себя называл, даже будучи сорокалетним мужчиной. Хотя в моих глазах он всегда был юношей. Ты знала? Актеры ведь никогда не стареют. И память их, даже подвергаясь насилию, портится меньше, чем у людей, не связанных с профессиями, где нужно запомнить большое количество текста…
– Нет, – я отрицательно замотала головой, стараясь не обращать внимания на учащенное сердцебиение. Все органы клокотали, как маленькие боевые снаряды. Они готовы были взорваться. От чего? От ярости, негодования, страха. И от чувства, что скоро произойдет неизбежное.
С каждым новым шагом я приближалась к разгадке театра «GRIM», но в это же время отдалялась от нее. Как так можно? Как можно, приближаясь к объекту, в то же время терять его из виду? Или же нет… я шла, потом бежала, но все равно оставалась на месте. И снова в душе, как камелия, цвела ярость. Я злилась на себя; на Джейн, которая до сих пор не звонила, хотя и не была обязана так быстро разгадывать мои головоломки с помощью отца-полицейского. Я злилась на все и на всех. Даже на Кевина. Потому что он почти ничего не рассказал про Эндрю и вдобавок потерял тетрадь, которую должен был передать мне.
Когда место напротив опустело, я тяжело вздохнула, запустила пальцы в волосы и оперлась локтями на стол. Голова разрывалась. Казалось, под коркой что-то шевелилось. Гадкое, склизкое, смердящее. Кевин, сам того не подозревая, закрепил во мне убеждение, что Эндрю повесился после моего визита. Получается, из-за меня. Если бы я не пришла к нему с вопросами о театре и о Марине, остался бы он жив? И если бы остался, зачем ему нужна была такая жизнь? Его смерть – освобождение или… или что?
«Эндрю не был шизофреником – его уничтожили», – в отчаянии подумала я, вспоминая тощего мужчину, с которым разговаривала несколько недель назад. С которым разговаривала и которого боялась.