Танец змей

Раскрыв фотокарточку, я ахнул, ибо то оказался выцветший портрет очень красивой темноволосой дамы – взгляд ее светлых глаз пронизывал насквозь.

– Значит, у тебя все же есть своя история, Шеф, – прошептал я, стараясь запомнить черты лица этой леди. Было в ее облике нечто пленительное: своенравие, которое сквозило в ее глазах, смотревших в объектив фотографического аппарата, едва различимый намек на горделивую улыбку. На вид я бы дал ей лет тридцать, то есть она была примерно того же возраста, что и Шеф. Возможно, на пару лет старше.

В этот момент раздался оглушительный свисток паровоза. Поезд сбавил ход, и я похолодел от страха. Мы приближались к следующей станции. Мне следовало уходить – и побыстрее: до возвращения Шефа и Боба оставалась минута-другая, не больше.

Дрожащей левой рукой я сложил фотоснимок и вернул его на место, чувствуя, как он липнет к моим потным пальцам.

Вместо того чтобы уйти, я, откинув здравый смысл, ощупал остальные его карманы.

Там тоже нашелся табак, а еще спички и пара смятых бумажек. Я вытащил последние наружу, хоть поезд и продолжал замедляться. Капля пота сбежала по моему виску.

Квитанции, обертки – бесполезная ерунда. Я крякнул, проклиная свою неосмотрительность, – и тут поезд остановился. Шеф с Бобом явно были на пути сюда, вероятно уже шли по вагону – все пропало.

Я сунул бумаги обратно в карман и в этот момент заметил там еще один листочек. Он зацепился за подкладку. Телеграмма. В голове у меня сразу вспыхнуло воспоминание о том, как Шеф принес нам послание. Как он рявкнул на меня, когда я чуть не увидел, от кого пришла вторая телеграмма.

– К черту, – пробормотал я и вынул ее на свет. Если меня здесь застанут, то пусть это хотя бы будет не зря.

Разворачивая телеграмму, я чуть не порвал ее – в послании содержалось одно лишь короткое предложение: «Дай знать, если они найдут д’Эсте».

Отправителем значилась некая леди Лоис Брерс.

Я дважды прочел эти слова, чтобы запомнить их, и тут снова раздался свисток паровоза. Времени больше не было. Я сунул телеграмму обратно в карман, бросил сюртук на койку, уже не заботясь о том, как и где именно он расположился, и выскочил из купе.

Сердце мое ушло в пятки – в коридоре уже толклось с полдюжины людей, которые выносили свой багаж или застегивали пальто, готовые покинуть поезд.

Я ощупал вагон взглядом, но людей премьер-министра здесь не было. Пока не было.

Я заспешил к вагону первого класса, но не успел я достичь двери в тамбур, как за спиной у меня раздался детский голосок:

– Сэр! Сэр!

Не обратив внимания на мальчишку, я схватился за ручку двери и осторожно выглянул в оконце. Даже сквозь два запотевших стекла различить в вагоне первого класса узнаваемые – рослые и крупные – фигуры Шефа и Боба было нетрудно. И они быстро шагали в мою сторону.

– Вы обронили! – настаивал ребенок, дергая меня за полу сюртука.

Я развернулся, чтобы прогнать его, но наткнулся взглядом на широкую улыбку мальчишки, который сжимал в своей пухлой вытянутой ручке маленькую сложенную бумажку.

Имя Хильда бросилось мне в глаза, словно дротик.

– О боже!

Я выругался на свою неуклюжую больную руку. Видимо, фотография пристала к потным пальцам, а потом зацепилась за пуговицы моего сюртука или лацканы карманов. Как бы там ни было, сейчас ею, словно флагом, размахивал этот маленький мальчик.

– Ничего страшного, я ее для вас сберег! – воскликнул он, неверно истолковав мое потрясение.

Мне оставалось лишь выхватить у него проклятый снимок и запихнуть его в собственный карман. Когда я обернулся, они – пешки премьер-министра – уже были здесь, в вагоне второго класса, и стояли в каких-то дюймах от меня.

– Какого черта ты тут делаешь? – проворчал Шеф, который не удосужился закрыть за собой дверь в тамбур, отчего пространство вокруг нас заполнили морозный воздух и грохот.

К счастью, его голос и физиономия до смерти напугали мальчишку, и тот, не вымолвив больше ни слова, умчался прочь.

Рука моя все еще покоилась в кармане вместе с фотографией бывшей, по всей видимости, любовницы Шефа. Вытащить руку я не решался: снимок мог снова прилипнуть к пальцам и вывалиться прямо ему, и без того смотревшему на меня с подозрением, прямо под ноги.

– Я думал, что вы уже собрались, – процедил я, изобразив негодование. – Но, как вижу, все это время вы набивали пасти. – Я с презрительной гримасой указал на желток, размазавшийся в углу рта у Боба.

И немедленно шагнул мимо них, а затем, пошатываясь, перешел из одного вагона в другой. Руку из кармана я вынул лишь тогда, когда оказался вне поля их зрения. Фотография осталась на месте. Я обернулся, чтобы закрыть дверь в вагон, подумывая выбросить снимок в ближайшее окно. К моему неудовольствию, рука Шефа остановила дверь, прежде чем та успела захлопнуться.

– Возьми наши вещи, – велел он Бобу. – Я прослежу, чтобы инспектор вышел из поезда… невредимым.

Я недовольно засопел, изо всех сил пытаясь скрыть свою досаду.

Благо собственные вещи я уже сложил. Я схватил чемодан, сделал последний глоток порядком остывшего кофе и вышел на заиндевелую платформу.

Боб вскоре присоединился к нам – в снегу позади него осталась цепочка глубоких следов. У меня возникло ощущение, что я не на открытый воздух вышел, а попал в темную пещеру. Вблизи был лишь один источник света – огни скромного вокзала Уэзерби, и после того, как поезд отъехал, видны остались только блестящие рельсы по обе стороны платформы.

– Быстрее, – сказал Шеф после того, как Боб перекинул ему сюртук и пальто. – Нужно взять фиакр, пока не налетели чертовы вороны.

Я пристально следил за ним, пока он надевал верхнюю одежду. К счастью, карманы он проверять не стал.

Заходя за ним в здание вокзала – или, точнее, домишко из красного кирпича, – я попытался пристроиться рядом и подбросить ему треклятый портрет. Когда мы влезем в тесный экипаж и руки мои окажутся у них на виду, у меня не будет возможности это проделать. К моему неудовольствию, Боб не сводил с меня глаз.


Мне оставалось лишь продолжать начатое и молиться, чтобы Шеф пореже испытывал желание взглянуть на свою любимую.





24




Мы ехали весьма запутанным маршрутом – тихонько крались по темным полям Йоркшира. Ускорились мы лишь после восхода солнца, чтобы поскорее миновать открытую местность; на мили вокруг вздымались укрытые снегом гряды холмов, то тут, то там изредка встречались голые дубы. В небе медленно клубились низкие тучи, напоминая варево, булькающее в котле. Картина эта не менялась на протяжении всего дня.

Поскольку рассказывать кому-либо о конечном пункте назначения нам было нельзя, мы остановились в крохотной деревушке – кажется, на дорожном знаке было написано «Бишопторп», – где и провели ночь. Мы заплатили вознице и, как только он скрылся из виду, отправились на поиски другого средства передвижения и лошади.

В таком маленьком поселении на продажу нашлась только одна коляска – черная двухместная пролетка, ужасно тесная и походившая на крупноразмерный гроб. К ней прилагалась кляча, место которой было скорее на живодерне, а еще мы раздобыли карту Йорка – ее за баснословную сумму нам продал хозяин единственной гостиницы в деревне.

Избавиться от крали Шефа у меня не было никакой возможности. В той невзрачной гостинице нам пришлось ночевать в одной комнате (не буду вдаваться в подробности, ибо до сих пор надеюсь стереть это из памяти), и следующим утром мы без промедления отправились в путь. Боб устроился на козлах, так что мне пришлось тесниться в пролетке с Шефом. Я несколько раз пытался вытащить из кармана фотоснимок, чтобы выбросить его в окно, но Шеф то и дело с подозрением поглядывал на меня.

Так продолжалось несколько часов кряду, поэтому я решил сосредоточить внимание на карте. Кони-стрит тянулась вдоль северного берега реки Уз на юг и, похоже, была одной из главных местных магистралей. Гостиница «Джордж», занимавшая солидную площадь, оказалась на разумном расстоянии от шумного вокзала и Йоркского собора. Макгрей сделал выбор с умом.

Когда я оторвался от карты, вдали уже показались стены города – мрачное защитное каменное сооружение, гордо стоявшее на гребне семифутовой возвышенности, окружавшей Йорк. За стеной, бледные и мутные в утренней дымке, вздымались призрачные башни собора – шпили их походили на зловещего вида короны. Я сразу же представил, какой священный ужас это зрелище, должно быть, наводило на средневековых крестьян.

– Сверни направо, – велел я Бобу, когда мы достигли стены. – В той стороне причаливает паром.

И вскоре мы его увидели: плоское судно, доставлявшее грузы и людей на другой берег реки. Большинство пассажиров составляли торговцы, чьи телеги ломились от всевозможных товаров, а возницы зевали, прихлебывая горячие напитки из высоких дымящихся кружек. На часах было уже около полудня, но из-за хмурой погоды и холода было ощущение, что стоит раннее утро.

Боб оплатил проезд, и мы сидели в полной тишине, дожидаясь возвращения парома. Сама же переправа, напротив, оказалась мучительным времяпрепровождением: маленькое шумное судно плясало на неспокойных водах, навевая мне неприятные воспоминания о нашей жуткой поездке на Оркнейские острова.

Благо всего через несколько минут нас высадили на другом берегу, прямо перед Йоркским замком – изрядно громкое название для средневековой груды известняка, которая по-прежнему использовалась в качестве главной тюрьмы графства. Мы поехали вдоль его внушительной стены, покрытой копотью, а сверху для контраста присыпанной снегом. В глубине замка, затмевая своим ростом сторожевые башенки, высился старый донжон – башня Клиффорда, если верить пометкам на карте. Древние стены его, округлые и изъеденные временем, навели меня на мысль об исполинском улье на вершине заснеженной горы.

Затем мы свернули влево, в самое сердце Йорка.

– Правь вперед и никуда не сворачивай, пока я не скажу, – приказал я Бобу.

На карте Кони-стрит выглядела широким трактом – одной из крупнейших артерий города. В действительности же это была грязная и смердящая улочка, гораздо у́же самого тесного участка Королевской Мили в Эдинбурге. Несмотря на то что улица была вымощена каменными плитами, она утопала в таком количестве навоза и снежной жижи, что местами казалось, будто мы едем по голой земле.

Завидев слева небольшую вывеску гостиницы «Джордж» – та висела прямо над закопченной керосиновой лампой, в которой приходилось поддерживать огонь даже в дневное время, – я обрадовался.

– Приехали, – сообщил я Бобу. Он затормозил точно под лампой, и мы с Шефом выскочили из пролетки.

По обе стороны парадной двери колонны, маленькие и довольно пошлого вида, подпирали еще два этажа красного кирпича. За мутными стеклами окон я разглядел старые занавеси, которые некогда были белыми, и даже небольшой участок потолка с осыпающейся лепниной.

– Заходим, быстро, – сказал Шеф и сунул мне мой чемодан, а Боб направил пролетку в узкий проулок, который вел во внутренний двор гостиницы и, судя по запаху, к стойлам.

Мы вошли в холл гостиницы – маленький и темный, весь в рассохшихся деревянных панелях и потертых зеленых коврах. Вокруг было достаточно чисто, но в воздухе стоял запах пыли и старого здания.

К стойке подошел дряхлый старик, согбенный и с до того обвислым лицом, что череп его, казалось, был на пару размеров меньше мешка из плоти, в котором был заключен.

– Желаете номер, джентльмены? – без лишних церемоний осведомился он с мощным йоркширским акцентом.

– Два, – поспешил ответить я, поморщившись при мысли о прошлой ночи (и чувствуя, как снимок с возлюбленной Шефа прожигает мне карман). Последний лишь фыркнул, когда старик выдал нам ключи. Едва они оказались у меня в руке, я приложил все усилия, чтобы в ту же секунду не броситься вверх по лестнице. Лицо меня, однако, выдало.

– Никуда не выходить, – приказал мне Шеф. – Дождемся здесь остальных, так что экскурсию придется отложить до следующего раза. – С этими словами он приподнял полу сюртука и коснулся рукоятки револьвера.

Это оказалось для меня достаточным поводом сунуть ключи в карман, подхватить чемодан и торопливо зашагать по лестнице.

Усталая, тощая как цапля горничная подметала мою комнату.

– Изволите уйти? – довольно грубо попросил я ее – терпение мое иссякло.

– Позже забегу, – ленивым тоном ответила она, живо напомнив мне говор Джоан – в подобном я ни за что не сознаюсь самолюбивой уроженке Ланкашира.

Едва она вышла, я опустил на пол багаж, запер дверь и оглядел свою пугающе тесную комнатушку – опять-таки довольно опрятную, но потерявшую вид за долгие годы без основательного ремонта. Узкое окно выходило на слякотный двор, где Боб как раз передавал наш кеб с лошадью парочке конюхов, с виду сильно недоедавших. Заметив его, я задернул шторы и поспешил к миниатюрному прикроватному столику, где разжег масляную лампу – та еще задача, если управляешься только одной рукой.

Как только пламя занялось, я вытащил проклятую фотографию, готовый спалить ее на этом самом месте. Я развернул ее и в последний раз (как мне тогда казалось) взглянул в лицо этой женщине.

И снова увидел манящий взгляд ее, вероятно, голубых глаз – взгляд лукавый и уверенный. Портрет выглядел скромно, но освещение и поза были подобраны со вкусом.

Что же с ней стало? Умерла? Против воли выдана замуж за другого? В счастливом браке с кем-нибудь другим?

Я перевернул фотографию и снова прочел надпись: Хильда, 1878.

Была ли это просто дата снимка, или она означала что-то иное? Возможно, год ее гибели? Платье на ней было старомодное, но определить год, когда носили именно такие, мне было не под силу. Карточка успела пожелтеть, присутствовали заломы, но опять-таки я не мог понять, сделали ли ее пять, десять или двадцать лет назад.