Танцующий на воде

– Попробуй собери сведения, когда он – Хауэлл – тут один как перст. Про других ничего не знаю. А про самого… Я вчера гроссбухи листал. Если им верить, выходит, весь Локлесс заложен, до последнего дюйма. Хозяин время тянет. А после с кого спрос и какой?

– В его положении самое мудрое, – кивнул Хокинс. – Земля тут была – сама лучше всякого золота. А ее в прах обратили. Мне отец рассказывал и о красноземах, и о том, как табак любую почву истощит, даже такую жирную, если жадничать, если роздыху не давать полям. Вот оно и вышло. Высосали белые все из земли, мертвая она теперь. Так они на Запад двинулись, чтоб, значит, тамошние земли пользовать.

– И наших с собой тащат, – вставил я.

– То-то и оно. Слушай, а что ж Натаниэль Уокер? Помогает брату или как?

– Помогает. Не раз уж одалживал денег. Хауэлл долги не возвращал – по-родственному, видно.

– Ушлый он, этот Натаниэль. В Теннесси вот подался, когда еще смысл в этом был. Правило знает: выешь землю да на Запад езжай. Только ведь и там суша закончится когда-нибудь. В океан упрутся белые – и дальше что? Дальше-то что, говорю?

Через пару минут мы вышли и направились к господскому дому, Коррине навстречу. Возле подъездной дорожки Хокинс вдруг остановился:

– Что-то тут нечисто, Хайрам. Вот ты сказал: Натаниэль Уокер уехал – иными словами, бросил брата.

– Ну да.

– Продолжай с гроссбухами и прочими бумагами. Наверняка там разгадка кроется.





* * *


Однако были и такие, кто нежданно-негаданно от упадка выиграл. Я говорю о Фине. Она теперь стирала белье не только в Локлессе задаром, но и нанималась, уже за деньги, к отцовским соседям, которые, погрязнув в долгах, продали собственных прачек. С отцом моим Фина заключила договор: заработанное пополам, чтобы со временем выкупиться из неволи.

– Куда же ты денешься, а, Фина? – спросил я.

Мы шли к конюшне, поскольку мне надлежало возить Фину по близлежащим поместьям, забирать грязное белье. Я вроде как тоже был теперь в доле.

– Да уж подальше, чем ты, заберусь, – съязвила Фина.

Мы уселись в фаэтон – еще крепкий, но помнивший юные годы моего отца. На стыке подъездной аллеи и главной дороги маячила София, закутанная в шаль и, судя по бугорку выпирающей головки, с малышкой Кэрри на руках.

– Останови, – распорядилась Фина.

Я повиновался, спрыгнул на землю и спросил:

– Она с нами?

– А чего это ты так обрадовался? – усмехнулась София.

– С нами, – подтвердила Фина, принимая у Софии девочк у.

София, не дожидаясь, чтобы ее подсадили, легко забралась в фаэтон. Я занял место на козлах, тронул вожжи.

– И давно вы этим занимаетесь, а?

– Считай, с тех пор, как ты сгинул, – ответила София. – Меня вернули, а сложа руки сидеть тоскливо было. Хотелось что-нибудь делать, только не такое, как раньше. Вот я и помогала Фине, пока могла. Потом не до стирки стало, когда Кэрри родилась.

– Мы с нею все прояснили, – подхватила Фина. – Говорили без конца.

– О чем? – спросил я.

– О тебе, – ответила Фина.

Я тряхнул головой и присвистнул сквозь зубы. Некоторое время мы ехали молча, но, едва свернули на Хукстаун-Роуд, Фина зафонтанировала воспоминаниями:

– А ведь это родные мои места. Большущая у нас была семья – и дядюшки, и тетушки, и двоюродные братья да сестры, и троюродные. Еще крепко подумаешь, прежде чем милого выбрать – вдруг на родственника нарвешься? Старики наши все помнили – кому с кем можно, кому с кем нельзя.

– На то они и старики, – рассудила София. – Память беречь, сказки рассказывать, кровь в чистоте содержать.

– Никогошеньки не оста лось, – продолжала Фина. – Никто нынче не помнит про родню, вот и приходится по внешности судить. Знай сличай носы, да лбы, да повадки. А проку-то? Ежели и родственный брак выйдет, хуже все одно не будет. Еще год-другой – графству Ильм во прахе лежать.

Мы продолжали путь, заворачивая в поместья, забирая узлы с бельем. Деревья казались кандидатами на мытье – в грязно-бурых листьях, как в лохмотьях, выстраивались по обочинам. Зимний свет усугублял впечатление упадка – особняки в глубине аллей глядели призраками, словно год назад в едином натужном усилии выдохнули, исторгли из себя последнюю порцию жизненной энергии. Почти во всех поместьях, как и в Локлессе, осталось лишь по горстке приневоленных; зима, думал я, маршем прошла по Виргинии и разбила военный лагерь в графстве Ильм – и это надолго, если не насовсем.

На заднем сиденье завозилась, захныкала Кэрри. Фина велела мне остановиться, и вдвоем мы провожали взглядами Софию, которая шла с малышкой на руках мерзлым полем, напевая, покачиваясь в такт мотиву. Фина развернула тряпицу, оделила меня куском шпика и поела сама. София вскоре вернулась – все с той же песней:

– Кто остался горевать над холодным очагом?

– Крошка в платье голубом, крошка в платье голубом.






Фина снова взялась вспоминать вслух:

– Во-он та тропка – видите? Так она к дому Финни ведет. Моей родни у него жило не счесть сколько. Тетка моя для Финни Первого стряпала, ага. Вы оба тогда под стол пешком ходили, а в ихнем господском доме такие приемы устраивались – вам и не приснится. На всю округу слава гремела.

– Ага, я слыхал. Старшие толковали, а у меня ушки на макушке вечно были. Только разговор шел не о Финни Первом, а о Финни Втором. О жестокости его. Как он Папашу Уоллеса застрелил и сам из-за этого извелся. Знал же про себя, что преступник, злодей, а все твердил: неисправимый, дескать, был негр, поделом ему.

– Кто тебе рассказывал? – напряглась Фина.

– Дядя Креон.

Больше ни вопросов, ни реминисценций не последовало. В ранних сумерках все еще молча мы свернули на подъездную дорожку, что вела к особняку Грансонов – забрать очередной тюк с бельем. И тут Фина будто спохватилась:

– Креон, значит, дядюшкой тебе доводился?

– Ну да.

– То-то он все на Улице околачивался, возле хижины Розиной. Ждал, покуда мама твоя, Хайрам, поесть ему вынесет. Худые времена для него были, для Креона. Я-то помню его.

– Я тоже. Никого больше не помню, а дядя Креон засел в голове. Так и вижу: торчит под дверью нашей. А прочее, ну, из детства – будто в тумане.

– Это к лучшему, – вмешалась София. – Туман – он пакость всякую прячет. Которую забыть бы навек.

– Нет, надо все помнить, – возразил я.

Фаэтон остановился на грансоновских задворках. Каролина, укутанная в шаль, давно спала среди тюков, словно в гнезде. Новый тюк дожидался нас на земле, и София спрыгнула за ним, но я буркнул:

– Сам возьму.

– Я помочь хотела.

– Помогла уже.

Вышло резко, несоразмерно ситуации. И по-мальчишечьи обиженно. Я сам такого не ожидал и не хотел. Софиины глаза округлились, однако с губ ни слова не сорвалось. Молча София стала пристраивать тюк, подпихивать, подминать, чтоб не упал.

Домой мы поспели до заката. Солнце все еще висело, запутавшись в силках древесных крон. София ступила на землю, сказала Фине «До свидания». Затем обернулась ко мне – и лишь тут по ее лицу я понял, что изрядно напортил.

– Вот оно, значит, как, – протянула София, дернув плечом (Кэрри, в мешке все из той же шали, помещалась теперь на материнской спине).

Я вспыхнул:

– А что не нравится?

– Ты не нравишься, Хайрам. Таким-то ты домой вернулся!

– Каким таким?

– Мне хотя бы не ври. Не смей, уж если ты здесь, слышишь, не смей врать! Я думала, ты не как остальные. Думала, ты лучше. Помнишь, я тебе тогда еще сказала: белого мужчину на цветного менять не стану. А ты что? Ишь, вскипел, ровно котел, того и гляди забулькаешь. Я твоею не была. Я вообще ничья, а своя собственная. Эх, размечталась! Скажу, мол, парню: стань лучше – он и станет… – И, резко развернувшись, София двинулась по Улице к дальней хижине, каждым всплеском крутого бедра показывая, что возмущена сверх всякой меры.

Мы с Финой вошли в дом. Фина занялась ужином, я выгрузил тюки и поспешил на кухню, где дожидался меня поднос с хозяйскими закусками. Я проследовал в столовую, накрыл на стол. Отцу не хотелось есть в одиночестве, и он принялся расспрашивать: как дела, по каким поместьям мы ездили, что новенького. Маска слуги была у меня наготове, я натянул ее живо и привычно; когда же отец насытился, я шмыгнул на потайную лестницу, почти бегом помчался к Фине. Мы ели, как всегда, в молчании. Дожевав последний кусок, Фина вдруг выдала:

– Хорош уже девку гнобить.

– Кто гнобит? Я гноблю?

– Не прикидывайся. Сказано тебе: хватит.

Я не стал отвечать. Просто вышел из Фининой каморки. Отец, полусонный, листал в библиотеке какой-то толстый том. Я убрал посуду после ужина, согрел ежевечернюю порцию сидра, поставил стакан на столик и ретировался к себе. Взгляд мой в бывшем Мэйнардовом пространстве, перегруженном деталями, почему-то выцепил именно деревянную игрушку – ту самую, что я смастерил для первенца Джорджи. Лошадка стояла на каминной полке. Я взял ее, стиснул до побеления пальцев. «Стань лучше», – произнесла София. Скомандовала, получается? Я прошел в библиотеку (отец успел отключиться в кресле), через потайную дверь выбрался на лестницу, проскочил по туннелям Муравейника. Вот и выход, а за ним сад, а за садом роща. Я теперь почти бежал – по подъездной аллее, по Улице, до последней в ряду хижины, где на пороге совсем одна сидела София.

Она подняла голову, сверкнула глазами – будто ведро ледяной воды на меня вылила. Затем поднялась и вошла в дом, оставив дверь открытой. Я приблизился. Маленькая Каролина спала на койке подле сидящей матери. Не сумев поймать Софиин взгляд, я сел рядом.

– София, прости меня, пожалуйста. Я ужас как виноват. Втянул тебя в такое, да еще и упрекать наглость имел. Прости, если можешь.

Я взял ее за руку, переплел пальцы с ее паучьими пальцами. Все часы вожделения к Софии, уверенности, что София потеряна навсегда, изумление при известии, что она здесь, в Локлессе, тревога за нее, терпящую если не от Натаниэля, так от кого другого, ревность – словом, все грезы, фантомы и сплетни разом очутились, будто вещи материальные, в моей горсти.

– Я хочу исправиться. Я очень стараюсь стать лучше, София, честно.

Она вдруг поднесла мою руку к губам, и поцеловала, и отпустила, и повернулась ко мне.

– Ты хочешь, чтоб я твоей стала, Хайрам. Я знаю. Я это сразу смекнула, давно еще. А теперь меня послушай: я твоей стану, только если твоей никогда не буду. Что, непонятно? Попытайся понять. Ни твоей, Хайрам, и ничьей. Никогда. Только так и не иначе.