Танцующий на воде

София, моя София! Втолковала-таки мне, что дивная наша совместная жизнь, мечтами о которой я целый год тешился, – эта жизнь за пределами моего воображения вмиг распалась бы, ибо выстроил я ее исключительно на амбициях. Теперь, сидя в жалкой хижине на жесткой койке, я тонул в Софииных глазах – огромных каплях. Как она была прекрасна, София! Совсем как моя мама, если судить по рассказам. И как мало отношения к ней – к ее представлению о себе – имели мои мечты. Ибо моя София не была для меня женщиной. Эмблемой – да, фетишем – да. И несомненно, воплощением другой женщины – давно утраченной, неспасенной, неотмщенной, даже из памяти вымаранной, бедной моей чернокожей матери. Крик; голос; вода – вот что ты, мама. Я тебя потерял, я не спас тебя, не вызволил, не вернул. Не смог.

Впрочем, истории у нас для того, чтоб их рассказывать, а не для того, чтоб в их силках барахтаться, – об этом я подумал зимним вечером в старой хижине, за которой кончалась наша Улица. Подумал – и полез в карман, и вынул деревянную лошадку, и вложил Софии в ладонь.

– Это для Кэрри.

София рассмеялась – легко, тихо, нежно.

– Она до твоей игрушки не скоро дорастет, Хай.

Я улыбнулся:

– Так ведь я же исправляюсь. Лучше делаюсь – ты сама велела.





Глава 30




Выходило, что, кроме нас четверых – Фины, Софии, маленькой Кэрри и меня, в Локлессе ничего от прежней жизни не осталось. Союз наш был кровным. Софию выбрал себе в наложницы Натаниэль; от их связи родилась Кэрри. Со мной понятно, а что до Фины, она для моего белого отца символизировала невозвратимую эпоху. Отец продал Фининых детей. Этот поступок он сам считал вехой между старым и новым укладами, гранью, за которой осталась привычная и дорогая ему Виргиния. Разумеется, отец вслух ничего подобного не заявлял, с Финой же старался и вовсе не разговаривать – завидев ее издали, срочно менял собственный маршрут. Полагаю, отец позволил Фине обстирывать соседей из чувства вины, ведь даже для бездушного рабовладельца продать, да еще поодиночке, все потомство вдовы – это перебор.

Впрочем, какими бы соображениями (или угрызениями) ни руководствовался мой отец, а Фине от них была польза. В те хмурые дни в Локлессе сложилась новая семья – ну или подобие семьи. Мы с Финой и Софией завели обычай собираться на ужин вместе. После трапезы я устраивал отца в кресле, а сам шел провожать Софию до дома. Однажды она вдруг сказала, имея в виду Фину:

– Старая становится, сам небось видишь.

– Вижу.

– Потому что жизнь у ней тяжкая, Хайрам. Стирка – это одно. А попробуй-ка прежде собери белье, потом разложи – полотенца к полотенцам, сорочки к сорочкам, да щелок приготовь, да воды натаскай. Я помогаю, когда могу, только все равно очень это трудно – стирать. Хорошо, что ты вернулся. Фине роздых нужен. Скажи ей: завтра мы с тобой поработаем, а в понедельник сами, без нее, за новым бельем поедем.

Вернувшись, я изложил Фине, что задумала София. Фина смерила меня взглядом, полным скептицизма, и принялась отнекиваться. Согласилась она, лишь когда я сказал, что бездельничать ей все равно не грозит – будет присматривать за Каролиной, пока мы трудимся. Назавтра было воскресенье. Прикатила Коррина, повезла отца в церковь. Хокинс был за кучера, так что мне удалось расслабиться. Вечером, уже в постели, я думал о Фине. Гордячка, упрямица – рассчитывает за свои гроши свободной умереть! Что ж, у меня есть план получше, связанный с Тайной дорогой. Зима близко, ночи все длиннее, все темнее. То-то удивится Кессия, то-то обрадуется, когда узнает, что мать вызволена; я буквально видел ее лицо. «Хайрам слово сдержал», – скажет Кессия, и невдомек ей будет, что я и ради себя это сделал, что старую рану таким способом врачую.

Стирка оказалась трудным делом. Мы с Софией встали до зари, когда на темном небосводе булавочными головками искрили крошечные звезды в компании полумесяца, больше похожего на щепку. Целый час мы таскали воду из колодца, наполняли котлы. Потом я пошел за хворостом; пока разжигал под котлами огонь, София рассортировала белье, выбрала требующее починки и отдала Фине, которой нам, понятно, не удалось обеспечить полноценный выходной. Пока закипала вода в котлах, мы оттирали пятна, вытрясали из наволочек пух и пыль. Покончив с тряской, я приволок из Муравейника три огромных корыта. К тому времени звезды растворились в светлеющей небесной синеве, а полумесяц заметно побледнел – ночь была на исходе. Закипела вода. Надев перчатки, мы с Софией сняли с огня первый котел, опрокинули в корыто и следующие несколько часов скребли, полоскали, выкручивали, повторяя весь цикл по два раза с каждой тряпкой.

Ранняя зимняя заря давно отгорела, а мы всё работали, когда же со стиркой и полосканием было покончено, оставалось еще развесить белье. Разобравшись и с этим, мы пошли в беседку – ту самую, в которой пили эль, кажется, целую жизнь тому назад. Спины наши ломило, руки саднило от трения, от щелока, от контраста горячей воды и ледяного воздуха. Просидевши в молчании минут двадцать, мы поднялись – Фина состряпала ужин, ждала нас.

– Трудновато оказалось, да? – фыркнула Фина.

Сами выжатые не хуже сорочек и простыней, мы молчали – и это было красноречивейшим подтверждением Фининой правоты. После ужина я, как обычно, проводил Софию, но не простился сразу, нет, я медлил, ждал, пока София выкупает и подготовит Каролину ко сну. Чтобы не мешаться, я вышел вон и стал простукивать стены хижины, щели в которых были замазаны глиной. Кусок размером с ладонь вывалился, рассыпавшись, мне под ноги.

– Обмазка никуда не годится, – сообщил я с порога. – На днях займусь – законопачу к зиме.

София закладывала край пеленки промеж сучащих младенческих ножек, напевая тихонько, ласково. Услышала мои слова, оборвала песню, спросила не оборачиваясь:

– В ней проблема, в Кэрри моей?

Я ответил нервным смешком, затем выдавил:

– Не проблема, нет. Просто не привыкну никак.

– А привыкнуть хочешь?

– Это уж мое дело.

Я вошел и сел на койку рядом с Софией.

– Уж больно ты уверенный. Или забыл, к чему она в прошлый раз привела, уверенность твоя?

– Не забыл, ничего не забыл. Только знаешь, что конкретно мне помнится? Не ищейки и не тюрьма, а ты, София. Помнится забор тот проклятый, помнится, как я помереть хотел прямо там, а голову поднял – твое лицо увидел, всю тебя. Ты ко мне рвалась, будто сама жизнь. Ты смерть попирала, и отчаянье, и уныние. Джорджи нас предал, а вот тебя раздавить ему не удалось.

– Джорджи, – процедила София. Глаза ее налились тяжкой яростью. – Когда меня в Локлесс вернули, Джорджи куда-то пропал из Фритауна. Его счастье! Не то бы я отомстила. Ух как бы я отомстила! Что за помыслы у меня в голове закипали – самой страшно.

– Может, и к лучшему, что он убрался.

– Для него – да. Но не для меня.

Мы помолчали. София держала девочку столбиком, прислонив к плечу, и гладила по спинке.

– Хайрам, – вдруг спросила она. – Почему ты уехал?

– Я не уехал. Меня забрали. Ты ж сама видела.


– Так вот просто взяли и забрали?

– Конечно. Ведь это ищейки. Нашего брата хватают и везут бог весть куда. Мы с тобой не первые были.

– Сдается мне, все не так просто. Тебе говорить про это нельзя – вот что я думаю. Может, дело в том, что ты по крови – Уокер. Только нет, вряд ли. Знаю я этих белых! Такие, как Хауэлл, дитя родное продадут – не охнут, причем даже не выгоды ради, а чтоб плод греха глаза не мозолил. Таким без разницы, сын ты или не сын. Раб, цветной – стало быть, с молотка пойдешь. Вот и весь разговор.

– София, я такой же приневоленный, как и ты. Кровь тут ни при чем. Не надо тайную интригу искать. Коррине был нужен лакей. Хауэлл скорбел по Мэйнарду, а я ему, как ты выразилась, глаза мозолил, и вдобавок я был Коррине обещан. Вот меня к ней и отослали. Наш побег только ускорил и облегчил дело. Оправдание у Хауэлла появилось, чтоб от меня избавиться.

– Погоди, это не все. С тех пор как ты пропал, я Коррину видела чаще, чем Натаниэля. Она здесь, на Улице, каждые две-три недели появлялась. Ко мне приходила, Хайрам! Вот чего ей надо было, а? Не знаешь? И я не знаю. Я вообще не пойму, как меня на Юг не продали. Не пойму, тебя зачем вернули. Почему мы в Локлессе, когда другие…

– Это надо у Натаниэля спросить.

– Хай, по-моему, Натаниэль вообще не в курсе насчет нашего побега. Ни разу о нем не заговаривал, не намекал даже! Правда, за все время он считаные разы меня требовал. Как это все понимать?

– Не знаю. Чужая душа – потемки.

– А я и не говорю, что у тебя для тех потемок фонарь припасен.

– Зато намекаешь.

София шлепнула меня по плечу свободной рукой, нахмурилась. На несколько долгих мгновений между нами повисло молчание. Я думал о Коррине – зачем ей понадобилось ходить к Софии? Сама София теперь держала Кэрри на коленях, убаюкивала тихим мурлыканьем. Кэрри не сдавалась сонливости – сучила ножками, таращила глаза из последних силенок.

На миг я перенесся в Филадельфию. Там, в свободном городе, передо мною разоткровенничался Марс, и все семейство Уайт мне доверилось, и Микайя Блэнд своим признанием снял с меня бремя вины за гибель Мэйнарда. Разве не справедливо будет теперь и мне раскрыться перед Софией, подумал я и заговорил:

– Дети, конечно, радость приносят, но не всегда. И не только радость. И не всем. Я сам видел женщин, которые детей не хотели, потому что… потому что с рождением ребенка надо всю жизнь по новой строить – вокруг него, для него. Ты, может, не веришь, но такие женщины есть. Ты, София, не из таких. Твоя Кэрри еще не родилась, а уж для тебя никого дороже не было. Ты ради нее на побег решилась. Ты, если что, убьешь за нее. Вот я сейчас видел, как ты над Кэрри воркуешь. И мне слова твои давние вспомнились: «Придет срок – я произведу маленькую рабыню и буду смотреть, как она растет, моя дочь, и ждать, когда хозяин на нее разлакомится». Так ведь ты тогда сказала? Я все помню, София. Правда, порой бываю вроде попугая: повторить – повторю, а вот чтоб понять… Год назад я не понял. Теперь зато до меня дошло. И насчет детей, и насчет многого другого.

Бывает, женщина родит, а мужчина ее, муж или там любовник, знает: не от него дитя. Себя от ярости, от ревности не помнит, ребенка задушить готов, словно это ребенок виноват! Может, не предай нас Джорджи, не окажись я в тюрьме и прочее, сам бы к Каролине то же самое чувствовал, причину бед в ней видел бы… – Я качнул головой, стряхивая наваждение. – Но я изменился. Не в твоей дочке проблема и не в тебе, а во мне. И то – была…

На этих словах София крепко сжала мою ладонь.

– В смысле, я, как только Кэрри увидел, сразу просек, кто ее отец. Ну и разобрало меня, ревность разум затмила. Так бы и со всяким случилось. Еще бы! Возвращается мужчина – а у женщины дитя, которое по крови не его совсем…

Клянусь, маленькая Каролина все поняла, ибо в тот самый миг ее глаза распахнулись, а ручонка потянулась ко мне. Я осторожно разжал Софиины пальцы, выпростал ладонь, и Каролина не преминула ухватить мой мизинец.

– А в то же время Кэрри мне не чужая, – продолжал я. – Вон кожа у нее светлая, желтоватая, как у меня, и глаза мои – серо-зеленые. Уокеровские глаза, уокеровские волосы. Из поколения в поколения этот цвет передается. Сам видел на портрете родоначальника, да и в хрониках графства Ильм написано.

И знаешь, в чем насмешка судьбы? У Мэйнарда как раз глаза были совсем другие. У остальных Уокеров – да, серо-зеленые, но или мутные, или блеклые. И только маленькая Каролина унаследовала глаза своего, то есть нашего пращура.

В том-то и трагедия. Чистенькое – не про нас. Потому что никто в нашем мире не чистенький – так я одного парня убеждал, увещевал, даром что теперь сам своей же микстурой давлюсь. Я для того тебе рассказываю, чтоб ты поняла: я после тюрьмы всякого навидался, и я не прежний. Тому парню пришлось выбирать, и выбор был трудный. Все теперешнее, хорошее, дорогое вперемешку с поруганным – или гордыня своя одинокая, да ревность, да злоба. Он тогда правильно выбрал, и я его примеру следую. Я тоже выбираю все теперешнее. Навоз? Что ж, от навоза почва добрее.

Софиины глаза были уже налиты слезами до самых краешков.

– Можно мне ее подержать, София?

Она засмеялась, разбрызгав соленую влагу.

– Только осторожней, Хай. Дочка у меня тяжеленькая.

София подхватила Кэрри – одна ладонь под попкой, другая под спинкой – и вручила мне, как кулек навозца, о котором я столь складно толковал. Серо-зеленые глаза воззрились на меня с характерной младенческой проницательностью. Боясь не справиться, уронить Кэрри, я поспешно сунул руки под Софиины ладони; София разжала объятие, и девочка легла головкой мне на локтевой сгиб. Не расплакалась, даже не захныкала – спокойно устроилась, будто так и надо. Я же, ощутив парное́ тепло, подумал об отце – он-то никогда меня на руки не брал. Я даже вообразить себе такое не мог, даром что все отрочество терся возле него, – болван, предатель, не помнящий родства, задвинувший в непролазные дебри подленького рассудка женщину, для которой был центром Вселенной. Она меня обнимала, качала на коленях, пока нас с нею не разлучили, пока из меня не вырвали самый образ ее – голос, руки, ощущение, что я бесконечно любим. Пока мой отец не продал на Юг мою мать.





* * *


Итак, Локлесс эродировал подобно высокому берегу, подмываемому рекой времени; в Муравейнике шныряли призраки утраченных, а дирижировала процессом распада поздняя осень – дока во всем, что связано с умиранием. Если бы не Каролина, этот светлячок, мир наш погрузился бы в непроницаемую тьму. За неимением других сведущих женщин роды у Софии принимала Фина, с тех пор она считала себя ответственной за Кэрри и частенько сама вызывалась посидеть с девочкой, дать роздых Софии. Вот и в первое воскресенье после нашей с Софией совместной большой стирки, когда я конопатил щели в Софиином жилище, Кэрри находилась на попечении Фины. Я проработал примерно час, затем не выдержал холода – вошел в хижину. София как раз разожгла огонь. Туго закутанная в шаль, она уселась перед очагом, протянула ладони к живому пляшущему теплу.

На мои шаги София обернулась:

– Неужто не озяб?

– Еще как озяб. Сама разве не чувствуешь?

И я коснулся ее щек, и ледяная моя рука заскользила по ее шее вниз, к ключицам.

– Ты чего? Холодно же! – взвизгнула София.

Вскочила, бросилась вон из дому. Я побежал за ней, скоро нагнал, и после недолгой борьбы мы оба со смехом повалились на землю.

– Вот теперь, – выдохнул я, – мне и вправду холодно.

– Намеков не понимаешь совсем, – фыркнула София.