Танцующий на воде

– Так вот, Роско скончался. Старый уже был.

– Жаль, – сказал я. – Нет, правда очень жаль.

– Когда Роско начал дряхлеть, – заговорил Хокинс, – твой отец написал Коррине. Просил вернуть тебя обратно в Локлесс. Чтоб ты ему служил заместо Роско.

– Подумай теперь о сведениях, которые наша ячейка могла бы получать от меня, выйди я за Мэйнарда. – Коррина опять взяла слово. – Со смертью Роско у нас появился шанс, казалось бы утраченный навсегда. Вообрази, Хайрам, сколько пользы ты принес бы, если бы пошел в услужение к отцу и стал источником сведений. Нас интересует прежде всего положение дел в Локлессе, экономическое положение, разумеется. И перспективы Локлесса как поместья. Ну что, поможешь?

– Помогу.

Кажется, оба, Коррина и Хокинс, вздрогнули от моей готовности. Не ожидали они такого. Я ведь без колебаний соглашался отправиться в полное распоряжение к бывшему хозяину, даром что родному отцу.

– Только и я от вас кое-чего потребую, – добавил я, помедлив.

– Мне представляется, ты уже достаточно получил, – скривилась Коррина.

– Не больше, чем заслуживаю, – парировал я.

Коррина выдавила улыбку, кивнула с напускной благосклонностью.

– Хорошо, Хайрам. Чего ты хочешь?

– В Локлессе остаются две женщины – молодая и старая. Так вот, я хочу для них свободы.

– Молодая – это, насколько я понимаю, София, с которой ты сбежал. А старая – Фина, которая тебя вырастила, верно? – нахмурилась Коррина.

– Да. Я хочу, чтобы обеих вызволили и переправили в Филадельфию, на станцию, которая находится на Девятой улице под началом Рэймонда Уайта.

– И думать забудь! – Хокинс даже руками замахал. – Это ж ищейки Райландовы сразу на нас бросятся! Девчонка один раз уже слиняла с тобой, а не успел ты воротиться – вдругорядь в бега подалась, да еще со старухой, которая тебе все равно что мать! Нет, братишка, не прокатит.

– Вдобавок таких, как эта твоя Фина, мы вообще не вызволяем, – процедила Коррина. – Игра не стоит свеч в ее-то возрасте.

Я совладал с собой, заговорил ровным тоном:

– Насчет опасности я и сам понимаю и насчет трудностей тоже. Я не прошу спасти Софию с Финой вот прямо завтра. Но я требую, чтобы их поставили на очередь, или как там это называется. Вы должны обещать мне: как только появится возможность, как только настанет подходящее время, мы вызволим Фину и Софию. Я изменился, я вам не прежний Хайрам. Знаю теперь, что такое война, и вашу сторону в войне держу. Но и вы учитывайте: я не могу за одну голую идею сражаться. Эти женщины – моя семья. Другой нет и не будет. Я жажду их освободить. Я спать не смогу, мне кусок в горло не полезет, покуда они в рабстве.

Коррину, кажется, проняло – во всяком случае, она взглянула на меня другими глазами, произнесла другим тоном:

– Я понимаю, Хайрам. Мы займемся твоими близкими. Выждем время и займемся. Обязательно. А пока подготовься – тебе завтра выезжать. Я уже сообщила твоему отцу, он ждет тебя.





* * *


Назавтра я проснулся ни свет ни заря, умылся и напялил свое старье. Кожа успела отвыкнуть от рабской одежды: грубая ткань заставила меня поежиться и вызвала отчетливую картинку: черные ворота, сомкнувшиеся прямо перед носом моим, отделившие меня от свободы. Вот, значит, как: достаточно внешних атрибутов. Память тела в действии. Через контакт с холстиной я побратался со всеми, у кого терпение на исходе. Но страха не испытал. Коррина сожгла документы на владение мною, но наши, локлесские, о моем освобождении не знали, для них я оставался невольником, всего-то сменившим хозяина на хозяйку и теперь возвращаемым прежнему владельцу из чистого сострадания. Вспомнился Джорджи Паркс, якобы свободный, – на чем там держалась его свобода, на каких таких «гвоздях»? На арестах тех, кто желал повторить его путь. Нет, я не Джорджи. Я не вправе сжигать ни купчую, ни дарственную на свою душу, пока не вспыхнет и не превратится в пепел само рабство.

Хокинс ждал меня на конюшне. Вместе мы вывели лошадей, дошли до особняка. Вскоре появились Коррина и Эми. Лишь тут я оценил масштабы конспирации, применяемой в виргинской ячейке. Получалось, что Коррина представала мне в двух обличьях – настолько разных, что ассоциировать их с одной и той же молодой женщиной казалось дико. На съезде в штате Нью-Йорк я видел Коррину оживленную, хохочущую, с распущенными по плечам волосами. Здесь, в Виргинии, Коррина маскировалась с изумительным искусством, даже с артистизмом. Ишь, думал я, как выступает – ни дать ни взять особа королевской крови. На лице брезгливое презрение и слой пудры с румянами – ровно того оттенка и той интенсивности, которой добиваются все знатные южанки. Траур она так и не сняла, наоборот, новое черное платье отличалось особой вычурностью, шлейф волочился по земле, а кружевная вуаль, откинутая с лица, доставала до талии. Коррина, вероятно, заметила мое изумление и не удержалась, хихикнула. Правда, уже в следующую секунду она с помощью Эми закрыла вуалью лицо – и спектакль продолжился.

Странно было ехать местностью, которую я изучил в прямом смысле на собственной шкуре в процессе ночной травли и ночных тренировок. Теперь все эти тропы, овраги, холмы и лощины представали мне под новым углом – и в цвете. Березы, самшит, красный дуб распускали друг перед дружкой рыжую и золотую листву. Горы маячили вдали, а в лесу, который подступал к дороге, то и дело попадались вырубки. Минуешь такую – и кущи, что встают за проплешиной, наводят на мысль о тщетности усилий, о невозвратности процветания. Красота не трогала моего сердца, скованного страхом, – я ведь возвращался в край, где господствовало рабство. Каждая деталь пейзажа, узнанная мной, в свою очередь узнавала меня, а узнавши, удерживала на крючке.

В Старфолл мы въехали с закатом. Город, где упадок чувствовался и год назад, теперь являл еще больше признаков запустения. Прежде всего, стояла неживая тишина – это в четверг-то, когда дела должны кипеть! Увы, на Мейн-стрит нас встретил один только ветер – швырнул в наши лица пригоршню пыльной листвы. Мы миновали безлюдную главную площадь (в прежнее время там сейчас собирались бы на вечерний променад старфоллские франты); я успел отметить, что деревянный подиум, с которого вещали, обращаясь к населению, отцы города, прогнил и ремонтом никто не озаботился. За вывесками «Меховые изделия», «Починка экипажей» и «Галантерейные товары» была паутинная пустота заброшенных помещений. Впереди замаячил ипподром. Сосновая изгородь, на которой я некогда сидел, наблюдая скачки, обвалилась, беговые дорожки неумолимо зарастали бурьяном.

– Скачки-то еще проводятся? – спросил я у Хокинса, который правил лошадьми.

– Нынче не было. И едва ль когда вообще будут.

Лошадь мы распрягли и оставили под навесом, а сами пересекли улицу и вступили в питейное заведение. И вот какая нам открылась картина: человек десять представителей белого отребья, каждый за отдельным столиком, наедине с пивной кружкой и своими думами. Никто ни с кем не разговаривает. В глубине зала, у правой стены, корпит над гроссбухом кассир. На нас все присутствующие – ноль внимания. Ясно: обстановка для трактира нехарактерная, а в чем причина – поди разберись. Коррина, впрочем, не смутившись, сразу направилась к кассиру. Я последовал за ней. Кассир не мог не заметить, что к нему идет знатная дама, однако головы не поднял и даже бровью не повел.

На странный Корринин вопрос: «Что с Кентуккийской кометой?» – последовал не менее странный ответ: «Нынче утром сошла с рельсов».

Коррина не удивилась – спокойно взглянула на Хокинса, спокойно кивнула. Хокинс, все еще стоявший на пороге, живо запер дверь. Двое посетителей отвлеклись от своего пива и опустили жалюзи. Тут-то, вторично за день, мне и открылись масштабы Коррининой хитрости, изворотливости, ловкости, могущества, наконец. Я успел всякого навидаться и в тот момент был готов поверить, что Коррина сама, лично, вроде Божьей кары, привела в запустение виргинские табачные плантации. Ибо, вглядевшись в лица «завсегдатаев», я сообразил: да ведь год назад я с этими людьми тренировался близ Брайстона! Значит, прямо здесь, в сердце одноэтажного графства Ильм, Коррина Куинн учредила старфоллскую станцию!

Началось заседание ячейки, а меня отпустили готовиться к завтрашнему. Я покинул питейное заведение через черный ход и, покружив по дворам, выбрался к фасаду. Поднял воротник, надвинул шляпу на самые глаза. Маниакальное любопытство преступника овладело мною. «Что осталось от Фритауна? – думал я. – Живы ли Эдгар и Пэйшнс, Пэп и Гриз? А Эмбер и ее младенец?» Можно было, конечно, спросить Эми или Хокинса, но я примерно представлял, в каких выражениях они ответят, да и лукавить перед собой не хотелось. В конце концов, выправляя подметные бумаги, я прекрасно сознавал, чем они грозят Джорджи Парксу, на что мы его обрекаем.

И я не ошибся. Моим глазами явилась именно та картина, которую столько раз рисовало мне в Райландовой тюрьме воображение, замутненное ненавистью, – теперь тот период казался половиной жизни. Фритаун лежал в руинах, и это было не просто запустение, медленный, хотя и неминуемый, распад, простершийся над Старфоллом. О нет! Здешние лачуги подверглись жестокому, сжатому во времени разрушению огнем, который редкую головешку не довел до состояния сыпучей субстанции. Как ни странно, сохранились покореженные притолоки и даже двери – те болтались на петлях, явно будучи выбитыми с разгону. Жилище Джорджи Паркса в этом смысле не отличалось от других. Я шагнул за обугленный порог, замер над койкой, разрубленной надвое, затем перевел взгляд на щепки, некогда бывшие комодом, на глиняные черепки, на оправу очков, разумеется уже без линз. Вот что мы наделали, вот что я наделал. Таково оно, отмщение Тайной дороги свободы – подобно урагану, не разбирает правых и виноватых, предателей и обывателей и всем, всем без иск лючения устраивает кровавую жатву. От стыда за своих, за себя самого я едва не задохнулся. И тут мои глаза выхватили деревянную лошадку – я вырезал ее и принес в дар первенцу Джорджи Паркса. Я нагнулся за игрушкой, сунул ее в карман и пошел прочь от пепелища, в которое моими стараниями был превращен весь Фритаун.

Не скрываемая более постройками, стояла в квартале от меня Райландова тюрьма – темная, погруженная в гробовую тишину. Солнце садилось с нехарактерной поспешностью, отдаленная роща тянула к нему ветви: дескать, не мешкай. Пустынная улица дышала угрозой в спину, заставляла ускорять шаги.






Часть III




Негры, попрыгавшие за борт, продолжали отплясывать в волнах – и вопли их казались мне победным кличем.

Александер Фальконбридж[34]





Глава 28




Назавтра днем я забрал из конюшни Корринин фаэтон и поехал в Локлесс, причем увеличил расстояние, ибо держался подальше от каменного моста, от Шелкового пути бессловесных, от заставы Фоллинг-Крик. «До-мой, до-мой, до-мой», – выбивали лошадиные подковы, а вторила им кровь в моих висках. Не встреча с отцом, не жестокие слова, напоследок брошенные мною Фине, и даже не перспектива увидеть Софию переполняли сердце, но мальчишеская надежда, что общий упадок, постигший графство Ильм, каким-то чудом не коснулся родного моего Локлесса.

Кто ее разгадает, природу любви и привязанности? Кому дано разобраться в человеческой сути – я про глубинную суть? На тот момент я принадлежал Тайной дороге душой и телом. Все, что открылось мне об истинном человеколюбии, преданности, чести, – открылось за минувший год. Я отлично сознавал, что будущее – за миром Кессии и Гарриет, Оты, Рэймонда и Марса. Но мальчик, рожденный в неволе, никуда не делся. Мальчик этот по-прежнему не имел ни семьи, ни права обижаться на родных, его отторгших, ни тем более роскоши сменить страну, не признающую никого из ему подобных.

Едва свернув с Уэст-Роуд на проселок, ведущий к Локлессу, я понял: надежда была глупой, поистине детской. Я еще цеплялся за нее, пока ехал лесом, но заросли кончились, по обеим сторонам потянулись плантации, на которых мой наметанный глаз не различил ни одного знакомого лица. Да и всего людей работало гораздо меньше, чем мне помнилось по прошлому году.

Прежде чем угаснуть насовсем, надежда блеснула ближе к господскому дому. Ибо здесь еще не в полном запустении находился яблоневый сад, и ноздри мои не уловили приторного запаха плодов, оставленных гнить за ненадобностью по той причине, что некому было пустить их в дело. Также в полном порядке оказались клумбы с пестрыми астрами непосредственно перед домом. Я распряг лошадь, повел на конюшню – и тут обнаружил, что стойла пусты, за исключением одного. То есть у отца и лошадей не осталось? Та, что привезла меня, дышала тяжело; я сбегал за водой и, наливши полную поилку, вдруг заметил синее свечение. Скоро начнется, подумалось мне. Но ждать я не стал. Я направился прямо в дом, в белоснежный локлесский дворец.

Я увидел отца раньше, чем он меня, еще с подъездной дорожки, с возвышения. Он сидел на террасе, одетый в охотничий костюм. Ветром трепало противомоскитную сетку. Справа от отца было ружье, слева – рюмка с ликером. А я держал коробку – Коррина прислала гостинцев. Вечерело. Осеннее солнце клонилось к закату. Несколько мгновений я переминался с ноги на ногу, потом крикнул:

– Здравствуйте, сэр!

Отец вздрогнул как спросонья. Заморгал. В следующую секунду все понял. Глаза у него стали огромными, круглыми, как две луны. Он бросился ко мне, весь – импульс, давняя тоска, за которой не поспевает слабое тело; он не побежал, а словно бы поплыл, молотя руками упрямый воздух. И упал мне на грудь, и обнял меня, не таясь от возможных свидетелей. В ноздри шибануло знакомым запахом – перегара, одеколона, старости.

– Мальчик мой, – произнес он.

Отступил на шаг, не отцепляясь от моих плеч, проливая скорые, легкие слезы; оглядел меня всего и повторил:

– Мальчик мой!

Я заметил, что у него голова трясется.

Не знаю, какого приема я ожидал. Воображение в отличие от памяти моей сильной стороной никогда не считалось, да и отец был человеком непредсказуемым. Он повел меня на террасу, усадил, уселся сам. Появилась возможность рассмотреть его как следует, и первая моя ассоциация была со Старфоллом. Отец будто являл собой метафору старфоллского распада. Я не видел его с год, а казалось, минуло целое десятилетие. Отец сдал. Резкие черты лица расплылись, тело, как бесхребетное, обмякло в кресле. Под глазами образовались мешки, землистую кожу испещряли пигментные пятна. А главное – сердце буквально отвоевывало себе право на каждый новый удар.

Однако углядел я и кое-что другое – радость (слабую, почти пародийную) от моего возвращения. Она мне помнилась еще с детства, с того дня, когда отец гарцевал на коне посреди Улицы, когда я прихлопнул брошенную монетку практически на слух, не отводя глаз от великолепного всадника.

– Боже! – заговорил отец. – Что это на тебе? Погоди, я тебя приодену. Достоинство, честь дома прежде всего. Помнишь беднягу Роско? Да упокоит Господь его исстрадавшуюся душу. Вот кто безупречно выглядел, вот на кого тебе равняться, сынок.

– Да, сэр.

– А знаешь, я рад, что ты вернулся. Слишком долго тебя не было, слишком долго, Хайрам.

– Да, сэр.

– Ну а как тебе жилось у мисс Коррины?

– Славно, сэр.

– Надеюсь, не слишком славно?

– Простите, сэр?

– Я думал, она тебе объяснила. Ты ведь насовсем здесь, в Локлессе. Ну что, доволен?

– Очень доволен, сэр.

– Вот и хорошо. Давай-ка посмотрим, что прислала мисс Коррина.

Я открыл коробку, стал распаковывать гостинцы – печенье, конфеты, всякую всячину, в том числе роман сэра Вальтера Скотта. Близилось время ужина. Я повел отца в дом, помог подняться по лестнице и облачиться во фрак.

– Славненько, славненько, – приговаривал отец. – Как я погляжу, не разучился ты за этот год джентльмену служить. Только теперь сам переоденься. Ливрея Роско тебе не годится – ты у нас парень видный, рослый. Пошарь в Мэйнардовом шкафу, подбери что-нибудь нарядное. Господи боже! Куда ему было столько вещей? Многие он и по разу не надел. А как не хватает-то его, Мэйнарда! Несносный мальчишка, шалопай! Горе мое!

– Он был хорошим человеком, сэр.

– Да, да… Но это не значит, что его костюмы теперь должна моль поесть. Давай, сынок, принарядись, не стесняйся. И займи-ка ты комнату покойного брата – зачем тебе в подземелье спускаться, в тесноту да темень?