Танцующий на воде

– Конечно, – поддержал я. – А новость и у меня имеется.

– Уезжаешь, да? – уточнил Ота.

– Уезжаю. Домой. Я уже не тот, что прежде.

Из всех троих меня разве только Кессия поняла. Ну и ладно. Пусть для Оты и Рэймонда смысл моей фразы остался темен, я должен был ее произнести. Город Филадельфия, братья Уайт, Марс, Мэри Бронсон, все остальные изменили меня кардинально. И пусть они об этом услышат. Но, не привыкший говорить, все еще внутренне скованный, из огромных своих словесных запасов я, как скупец из лабаза, отпустил только ничтожное: «Прежнего Хайрама нет».

– Ага, мы знаем, – усмехнулся Ота.

Встал из-за стола и обнял меня.





Глава 27




Я не мог вернуться в Виргинию, то бишь в гроб, не раскрыв Кессии своих планов – они ведь касались ее напрямую. Ноябрьское воскресенье выдалось морозным. Мы с Кессией брели к набережной Скайкилл-реки. Ветер дышал сухою листвой, и Бейнбридж-стрит, некогда отпугивавшая меня, теперь казалась прекрасной, ибо я научился находить прелесть во всем филадельфийском. Сравнительно недавний хаос преобразился, и даже зловоние сточных вод и нищие на мостовых не были диссонансом. Пестрые же толпы, что тек ли из кварталов ленточной застройки, набивались в омнибусы, вваливались в посудные лавки, торговались с галантерейщиками и бакалейщиками, – эти толпы в моем теперешнем восприятии только обогащали городскую симфонию.

Отмечая про себя номера улиц, мы добрались до реки. Набережная лежала перед нами, пустынная в этот ранний час. Кессия поежилась, плотнее запахнула шаль и произнесла:

– Всегда мне плохо, как дело на зиму повернется. Мы ведь народ южный, слыхал небось о тропиках? А это – холод, снег – точит нас, гробит.

– Нет, я осень люблю. Спокойное время, умиротворяется земля. Лето – оно землю изматывает, а когда октябрь настанет, так ясно: можно отдыхать. Заснуть, забыться до весны. Это даже в городе чувствуешь.

– Ну не знаю. – Кессия покачала головой, хохотнула, сунула под шаль ладони. – Усни-ка попробуй при таком ветрище! Нет, мне надобна весна – чтоб поля зеленели и цветы цвели.

– Жизнь, иными словами? Пробуждение? Не согласен. Осенью мир правдивее, потому что это время умирания. Что в природе, то и среди людей.

Мы уселись на скамью. Кессия взяла меня за руку, и прижалась ко мне, и чмокнула в щеку.

– Как ты вообще, Хай?

– Много пережил. Перечувствовал много.

– Еще бы. По себе знаю. Каждый раз, когда с Элиасом прощаюсь, будто сердце дома оставляю – так вот вырву с корнем из груди да на стол и положу.

– А он как переносит?

– Элиас-то? Поди пойми. Утешаюсь, что ему разлука тоже не больно приятна. А чтоб прямо спросить – уволь. И потом, я ведь и сама не из таковских женщин, которых к очагу можно привязать. Другой бы давно плюнул, а Элиас мой вот держится, не уходит. Наверно, тут дело в Гарриет. Мы с нею похожи нравом, и Элиас, когда глаз положил на меня, уж знал, с кем связывается. Может, я ему и глянулась, потому что независимая. Вольная потому что. Кого он прежде меня видел – те все вольные, вот он и привык. А ведь так и надо, чтоб не сидеть клушей да голову в плечи не втягивать.

Кессия помолчала.

– Хозяйство зато в забвении. Нету никакого женского догляда. Не лежит у меня душа к домашним заботам. Элиас все хочет прислугу нанять, а я ему: давай нанимай. Новую женщину в дом пустишь – прежней лишишься.

Мы посмеялись, и тут я спросил:

– Может, и не лишится прежней-то, а?

Кессия только фыркнула:

– Э, да они тебе тогда, на съезде, свободной любовью вовсе голову задурили!

– Свободная любовь тут ни при чем. Я о твоей матери говорю.

Игривость Кессии мигом пропала, взгляд устремился за реку.

– Неправильно это, что с вами сделали, – продолжал я. – Что разлучили.

– Других тоже разлучают, Хай. Ты что, решил всей Виргинии войну объявить?

– Кое-кому вызволение обещано. До смерти Блэнда еще.

– Но только не Фине.

– Верно. Ей не обещали. Если честно, у меня даже плана пока нет. Я только знаю, что я перед Финой в долгу. Я вот на Тайную дорогу попал, и я рад, очень рад. Но это не по моей воле произошло. Меня просто втянули. Если я попрошу за женщину, благодаря которой вообще выжил, вряд ли меня в виргинской ячейке поддержат.

– Это точно. В Филадельфии поддержали бы. Ота, Рэймонд, Гарриет – они бы в нитку вытянулись, но спасли бы мою мать. А виргинские – нет, от них не жди.

– Знаю, Кессия. Сам с ними чуть не полжизни дело имею. Мутные личности. Ну да все равно. Я Фину вызволю. Когда и как – не спрашивай. Просто помни: твоя мать будет свободной.


Кессия, до сих пор зябко прижимавшаяся ко мне, выпрямилась, откинулась на спинку скамьи. Прилетела стайка воробьев, и тут же появился лунь, закружился над ними, беззащитными.

– Я была бы счастлива снова жить с мамой. В другом мире. Но я… я боюсь встречи. Не моя вина, Хайрам. Я много лет назад попрощалась, вот почему я тебе сейчас не говорю: давай скорее вызволяй ее, жду не дождусь и так далее. А знаешь, каково с матерью навек прощаться?

– Знаю, Кессия.

– В общем, если сумеешь, если привезешь ее сюда… у нас с Элиасом место найдется. Отличное место. Целая ферма. На западе, в Ланкастере. Ей там понравится.





* * *


На следующее утро я оделся, как местные приневоленные, то есть со своеобразным шиком. Напялил панталоны из тонкого сукна, жилет из камчи и высоченный цилиндр. Еще только светало, однако в гостиной я обнаружил всю компанию – Оту, Рэймонда, Кессию. Некоторое время мы провели за приятной беседой. Оказалось, Рэймонд заранее нанял экипаж – для всех четверых, ибо мои друзья пожелали проводить меня до самого вокзала. Только мы заняли места в экипаже, как увидели: к нам бежит Марс, тащит какой-то сверток, отчаянно жестикулирует и кричит: «Подождите!»

– Уф, думал, не успею! – выдохнул Марс в ответ на мою улыбку и снимание нелепого цилиндра. – Ты, говорят, нас покидаешь. Вот тебе на дорожку.

В свертке оказались бутылка рома и большущий имбирный пряник.

– Это чтоб ты помнил, Хайрам: ты нам родной.

– Я помню. Спасибо. Прощай, брат.

Когда мы приехали на вокзал, поезд был уже подан, пассажиры почти все расселись по местам. Пробежав глазами толпу, я выделил белого – своего агента; если что, ему надлежало прикрыть меня.

– Похоже, это мой поезд, – сказал я и обнял всех по очереди – Рэймонда, Оту, Кессию.

Вылез из экипажа, предъявил кондуктору билет, вошел в вагон и уселся так, чтобы мои друзья – нет, мои родные – не были видны в окошко. Ибо я за себя не ручался. Ибо при отправлении поезда, когда все трое поплыли бы назад вместе с перроном, мое сердце могло выкинуть любой фортель. Чтобы переключиться, я стал думать о Софии – вот бы привезти ее в Филадельфию. Представил, как бы она слушала рассказы о побегах и вызволениях, как бы мы с нею лакомились пряниками на променаде и как бы миляга белый махал нам рукой с одноколесного велосипеда. От мыслей меня отвлек кондуктор, объявивший об отправлении, а через несколько секунд чудовищная железная гусеница тронулась с лязгом и грохотом – повезла меня, потащила на Юг, в утробу Виргинии.





* * *


Перемену я почувствовал задолго до границы штата Пенсильвания, задолго до прибытия в Балтимор, задолго до того, как кондуктор стал ходить по вагонам, проверяя каждого цветного, а гористая местность западного Мэриленда сменилась знакомым с детства виргинским пейзажем. Неволя предполагает ношение маски, и тут-то, в поезде, я осознал, чего конкретно мне будет не хватать за пределами Филадельфии – уж, конечно, не миазмов большого города. Нет, мне будет не хватать себя самого – истинного Хайрама, познавшего, что есть и другая жизнь – без подчинения желаниям и законам белых. С нарастающим отвращением к себе самому я отмечал: по мере того как колеса отстукивают милю за милей, мои легкие все туже расширяются при вдохе, мой взгляд все неохотнее отвлекается от моих же башмаков, руки не желают уверенно расположиться под грудью, но так и норовят вяло свеситься, а спина сутулится, горбится, будто под бременем. И я презирал свое тело, слишком готовое принять прежнюю, неестественную, навязанную извне форму. Прибыв же в пункт назначения, в Кларксбург, я шагнул из вагона под слышный мне одному лязг. Кисти рук моих были тяжелы, скованные цепью; шея затекла в ошейнике, голова не поворачивалась и не поднималась. В Филадельфии я не просто пригубил свободы – я ее распробовал. Я видел множество цветных – целые сообщества, целые кварталы, – над которыми не было белой господской руки с кнутом; тем неподъемнее показались мне теперь старые кандалы и тем вернее, привычнее они сомкнулись на моих запястьях.

К вечеру вторника я был уже в Брайстоне, в прежней своей комнатке. Коррина дала мне день на отдых после утомительной дороги. Я отправился прогуляться – брел и воображал, что нахожусь в Филадельфии. Снова нахлынули мысли о Софии – увезти бы ее в свободный город, а заодно с нею и Фину. Неожиданно я обнаружил, что рад возвращению в Виргинию, что было бы подло и дальше вдыхать вольный воздух, покуда мои родные остаются под ярмом.

Блэнд обещал, что уломает Коррину, что под давлением его авторитета Коррина согласится вызволить Софию. Но Блэнд погиб. Значит, переговоры с Корриной предстоят мне, причем не только насчет Софии, но и насчет Фины. Аргументов «против» хватало и до смерти Блэнда. София – личная собственность Натаниэля Уокера; если выкрасть ее, Натаниэль взъярится, а все окрестные рабовладельцы усилят охрану в своих поместьях. Что касается Фины, невольников ее возраста виргинская ячейка вообще игнорирует, полагая, что свободу должны получать те, у кого в запасе достаточно времени, чтобы свободой этой пользоваться. Но в беседе с Кессией меня никто за язык не тянул. Я сам обещал насчет Фины и не отступлюсь.

Разговор состоялся уже назавтра. Коррина и Хокинс ждали меня в гостиной, я же, пока шел туда, вспомнил свое первое появление в Брайстоне, за которым воспоследовало постепенное открытие всех брайстонских секретов. Призрак учителя, мистера Филдза, явился мне смеющимся Хокинсову рассказу, и смерил меня серьезнейшим взглядом, и вновь устрашил перспективой откровения разделенной ответственности за истинное его имя – Микайя Блэнд.

– Хайрам, – начала Коррина, когда мы трое уселись, – твое падение в Гус-реку возымело двойной эффект. Во-первых, ты избавил меня от необходимости венчаться с Мэйнардом; полагаю, не обязательно перечислять все ужасы, которые сулил мне подобный брак. Спасибо тебе, Хайрам, я тогда буквально выдохнула.

– Мне больно думать об этом, – осторожно произнес я. – Впрочем, по крайней мере, дело обернулось к лучшему для вас.

– Коррина сказала: двойной эффект. Двой-ной! – встрял Хокинс.

– Увы, Хайрам, ты также лишил нашу ячейку возможности общаться с благородными семействами графства Ильм.

– Это Мэйнард-то благородный? – фыркнул я.

– Не ерничай. – Коррина поджала губы. – После потери жениха я приговорена к участи старой девы. Я не могу выезжать. Прервались и едва ли возобновятся мои контакты с женами виргинских рабовладельцев, в то время как, выйди я за Мэйнарда, мне был бы открыт доступ к информации, которая крайне важна для нашей ячейки. Теперь – по твоей вине, Хайрам, – мы ослабели. Надеюсь, это тебе понятно?

– Понятно.

– Вдобавок в процесс сватовства, в подготовку к свадьбе было вложено немало сил и средств. А также времени. Мы потратили целые месяцы, Хайрам, а теперь вынуждены довольствоваться тем, что имеем в остатке.

– Это она про тебя, братишка, – снова влез Хокинс. – Тебе отдуваться.

– Ты, Хайрам, достался бы нам по условиям брачного контракта, – не смутилась этой реплики Коррина. – Но и в новых обстоятельствах ты сумел пригодиться. Мы наслышаны о твоей деятельности в Филадельфии и Мэриленде. Ответь, раскрылась ли теперь, подчиняется ли тебе удивительная сила, что год назад проявлялась спорадически?

Я молчал. Сила действительно мне открылась, но о подчинении и речи не шло. Я так и не обнаружил материального «рычага», «курка», способного «включать» память когда и как требуется; я по-прежнему катался на «коне» без пресловутого «седла». Впрочем, даже если бы я полностью владел своим даром, я бы держал в голове слова Гарриет: дескать, дар – он для меня, а не для «них».

– Кажется, Хайрам, ты имел шансы убедиться, что мы и восхищаемся тобой, и не чужды самой глубокой благодарности, – продолжала Коррина. – Однако, к сожалению, ты пока не проявил стремления поквитаться за прежние обиды.

– Но я же приехал. Никто меня не заставлял, скорее наоборот. А я здесь. Говорите, что нужно сделать. Распоряжайтесь мною.

– Ладно, ладно, не горячись. – Коррина сразу пошла на попятный. – Ты помнишь, Хайрам, камердинера своего отца?

– Роско? Конечно. Это он меня с Улицы забрал.