Танцующий на воде

Я повернул голову. Передо мной стоял темнокожий мужчина, одетый как джентльмен.

– Да, я.

– Рэймонд Уайт. – Он протянул руку для пожатия, но не улыбнулся. – Нам туда.

Мы пересекли улицу и сели в омнибус. Возница щелкнул кнутом, махина тронулась прочь от реки. По дороге мы молчали, что и понятно с учетом обстоятельств, которые свели нас вместе. Однако я времени не терял – я косился на Рэймонда Уайта, я делал выводы о нем. Прежде всего я отметил его опрятность. Серый костюм в талию был пошит безупречно. Волосы напомажены и разделены на пробор. Лицо – каменная маска. За всю поездку Рэймонд Уайт не явил ни единой эмоции; ни боль, ни раздражение, ни радость, ни намек на удовольствие или неудовольствие от встречи со мной не нарушили недвижности этих крупных черт. Зато глаза выдали скорбь – по крайней мере, мне так показалось. И сразу отошли на второй план невозмутимость с нарочитой элегантностью. Тот факт, что в мире наличествует рабство, глодал Рэймонда Уайта, ибо явно имел до него личное касательство. Я вдруг понял: Рэймонд Уайт не родился с этакой благородной осанкой – он обрел ее в процессе кропотливой душевной работы.

Мы теперь катили по оживленным центральным улицам. Люди были всюду. Выглядывали из окон, толклись на тротуарах – словно день скачек наступил, только толпа помножилась на сто. Мне казалось, что люди съехались со всего мира, что между мастерскими, аптеками и представительствами меховых компаний колышется, бурлит, дышит нечистотами вездесущая, досужая человеческая плазма, в коей представлены все сословия, все типы отношений, все нации. Передо мной мелькали родители с детьми, богачи и бедняки, белые лица и черные. И хотя на белых элементах «плазмы» в основном красовалась элегантная одежда, черные же выглядели непрезентабельно, я заметил, что это правило имеет немало исключений. Открытие шокировало меня. Еще бы! Власть – у белых (и это неоспоримо), но она принадлежит белым не вся без остатка. Никогда я не видел столь жалких представителей белой расы и столь шикарных представителей расы черной. В Старфолле свободные черные едва сводили концы с концами; в Филадельфии они процветали, судя по одежде: таких роскошных костюмов я даже в отцовском гардеробе припомнить не мог. И эти люди фланировали по улицам среди дня – в перчатках и шляпах, ведя под руку своих женщин в кринолинах и с кружевными зонтиками.

Фоном великолепию служили самые омерзительные запахи. Филадельфийский воздух казался осязаемым. Зародившись в сточных канавах, смешавшись с вонью лошадиных трупов, дополненный выхлопами фабричных труб, сложносочиненный смрад (так воняет в саду, где не зарыли по осени кучу гнилых фруктов) укладывался на городские крыши, чтобы душить население. Вообще к запахам – пусть дурным, но естественным – я привык. Не заходился кашлем, учуяв навоз, постольку, поскольку его используют как удобрение. То есть выборочно – на огороде. Но в Филадельфии никакой выборочности не было. Вонь равномерно распределялась по улицам, вползала в мастерские и таверны, а при попустительстве слуг – и в фешенебельные особняки с их пышными опочивальнями.

Поездка продолжалась минут двадцать. Выйдя из омнибуса, мы приблизились к кирпичному дому ленточной застройки. Рэймонд Уайт открыл дверь. Внутри, в небольшой гостиной, нас поджидали Хокинс и Блэнд – пили кофе с еще одним элегантно одетым чернокожим. Они заулыбались, и третий, незнакомый мне, встал из-за стола и приветствовал меня крепким рукопожатием и дополнительной улыбкой. При чертах той же чеканки, выдававших родство в Рэймондом Уайтом, этот человек был куда эмоциональнее.

– Ота Уайт, – представился он. – Как доехал – без проблем?

– Да, все гладко было, – отвечал я.

– Тогда располагайся. Сейчас кофейку тебе спроворю.

Я сел к столу. Блэнд с Хокинсом вполголоса перебрасывались общими фразами. Лишь когда Ота принес мне кофе, началось настоящее совещание.

– Берегите этого парня, – заговорил Хокинс. – Такие, как он, на дороге не валяются. Нет, кроме шуток. Он в реке тонул, да выбрался – я свидетель. Потом испытаний ему выпало с нашей подачи ох сколько. А с него – гляньте – как с гуся вода. Другой бы давно сломался, да только не наш Хайрам.

Никогда еще я не слыхал от Хокинса столь лестных слов.

– Вам, виргинцам, про мои убеждения известно, – отвечал Рэймонд. – Я всю жизнь этому посвятил. А подмога – она всегда кстати.

– Нам такие люди нужны, – ободрил Ота. – Я тебя не знаю вовсе, Хайрам Уокер, да только я и сам не здесь рос. Потом выучился. И ты выучишься.

Хокинс кивнул, отхлебнул кофе. Я заметил: с Отой, бывшим рабом, ему легче и приятнее, чем с Рэймондом – уроженцем свободного Севера. Сейчас, по прошествии лет, которые есть увеличительные линзы, я понимаю причину. В Виргинии мы были вне закона, чем и гордились безмерно – как возвысившиеся над миром, где правит дьявол по имени Рабство. Мы попирали гнусные традиции этого мира, его извращенную мораль, оставаясь чисты, праведны. Но к христианству наша религия отношения не имела. Христиане – те на Севере действовали, где Тайная дорога свободы была столь сильна, что даже в секретности не нуждалась, даже эпитет «тайная» могла отбросить. Сейчас мне вспоминаются многочисленные вечера в филадельфийских тавернах в компании чернокожих, чье освобождение только-только состоялось, – с каким восторгом они излагали подробности бегства! Беглецами полнились целые кварталы, они объединялись для взаимопомощи и отслеживания Райландовых ищеек. Северные агенты в отличие от южных подпольных сами являлись почти что законной властью. Штурмовали тюрьмы, нападали на федеральных маршалов, устраивали перестрелки с патрулями. Люди вроде Хокинса работали в условиях строгой секретности. Люди вроде Рэймонда агитировали на городских площадях.

С Отой дела обстояли иначе. Неотесанность ли Оты была тому причиной или копать следовало глубже, да только Хокинс к нему прикипел, хотя в душах читать, даже в своей собственной, не научился за все годы службы агентом. Сам говорил: «Я не по этой части, я из ада вывожу, и только». Я достаточно наслушался, каково жилось в Брайстоне, пока Коррина не превратила его в «станцию», чтобы понимать: чтение в душах для полевого агента – непозволительное излишество.

– Куда он денется! – Хокинс поднялся. – Учить будете – так и научится. От вас теперь зависит. А мы свое дело сделали, парня доставили. Пускай тут пользу приносит, как у нас приносил.

Я тоже встал, и Хокинс обернулся ко мне, пожал мою руку.

– Бывай, братишка. Навряд ли скоро свидимся. Старайся, служи – вот тебе мой совет.

Я кивнул. Хокинс так же, рукопожатием, попрощался со всеми, включая Блэнда, который в ближайшие недели не собирался уезжать – у него были свои дела. После Хокинсова ухода Ота повел меня наверх, в новую мою комнату. Рэймонд и Блэнд остались за столом. Комната была крошечная, но после четырех месяцев жизни коммуной – а перед тем в яме, а прежде в тюрьме – показалась мне хоромами. Закрыв дверь за Отой, я растянулся на кровати. Снизу слышалось журчание разговора между Рэймондом и Блэндом, временами прерываемое взрывами хохота. Позднее мы с Отой пошли ужинать в таверну. Ота сказал, что мне длинные выходные положены – в городе осваиваться. Полный планов на завтрашний день, я отправился спать. Ота ночевал в этом же доме, через стенку от меня. Рэймонд жил за городом, с женой и детьми.





* * *


Наутро я подхватился чуть свет. Вышел из дому, двинулся по Бейнбридж-стрит – одной из главных городских артерий, что примыкала к Девятой улице, на которой располагалась наша штаб-квартира. Мне представилась возможность наблюдать филадельфийцев в естественной среде, активно удовлетворяющих свои нужды, даром что едва пробило семь часов. Иными словами, жизнь в городе кипела. Я заметил вывеску «Пекарня»; в окне мелькнуло черное лицо в белом колпаке. Шагнув под вывеску, я был встречен запахом сдобы – будто получил дозу противоядия от филадельфийского смрада. На прилавке, на листе пергамента, красовались свежеиспеченные пирожки, оладьи, пончики с разными начинками. Еще больше вкусностей лежало на широких, наискось подвешенных полках.

– Недавно здесь?

Я отвел взгляд от выпечки и увидел улыбающегося пекаря. Прикинул, что он лет на десять старше меня, прочел в темных глазах участие и доброту. Наверно, я вздрогнул, потому что чернокожий пекарь поспешно добавил:

– Не подумай, сынок, я за тобой шпионить и в мыслях не имел. Просто новенького сразу распознаешь: каждой мелочи дивится. Не беда, освоишься. Новеньким быть не зазорно. Дивиться тоже не грех.

Я молчал.

– Меня Марсом зовут, – представился пекарь. – Я да Ханна моя – мы тут хозяева. Наша она, пекарня-то. А тебя на Девятой поселили, да? С Отой в одном доме? Рэймонд и Ота мне родичи. То бишь не мне самому, а жене моей. Кузены Ханнины. Ну да все одно. Семья мы, и ты теперь тоже наш.

Я по-прежнему рта не открывал. Сейчас вспомнить стыдно, какой я был невежа; подумать страшно, до каких пределов простиралась моя подозрительность.

– Погоди-ка!

Пекарь по имени Марс оторвал кусок пергамента и скрылся, но через минуту вернулся с приличным свертком, сунул его мне в руки. Внутри было что-то мягкое и теплое.

– Угощайся! Ну, чего ждешь?

Я приоткрыл сверток. Потянуло имбирным ароматом, сладко защемило сердце. Ибо запах имбиря был связан с воспоминаниями – подавленными, заблокированными в самом тесном тупике умственного лабиринта.

– Сколько я вам должен? – вымучил я.

– Ты? Мне? Да нисколько! Мы ж родня. Или позабыл? Родня, говорю: одна семья мы тут, в Филадельфии.


Я пробормотал «Спасибо» и попятился. Замешкался на пороге, перед тем как вынырнуть в городскую суету. Сверток дразнил обоняние, грел ладони. Вот я болван! Мне бы хоть улыбнуться! Найти хоть пару искренних слов! Впрочем, ожидать любезности от парня, который лишь на днях вырвался из Виргинии, а менее полугода назад сидел в яме, не приходилось. Я пока не залечил душу после предательства. И почти не надеялся свидеться с Софией. Ноги понесли меня на запад, где порядковые номера улиц как бы подтверждали: город разросся до абсурдных размеров, названия давно иссякли. Я шел, пока не оказался в доках, где работала смешанная команда: белые и цветные бок о бок таскали грузы, починяли что-то на палубе.

Я двинулся берегом реки, повторяя ее изгибы. Воды было почти не видно из-за многочисленных построек – контор, мастерских, сухих доков. Зато свежий ветер несколько развеял смрад большого города. Я оказался словно бы в парке – среди лужаек и дорожек, щедро снабженных скамейками. Пробило девять. Я присел на скамью. Пятничное утро обещало ясный, погожий денек. Филадельфийцы всех социальных слоев и возрастов уже активно дышали воздухом. Джентльмены в канотье сопровождали дам, группа школьников расположилась на травке, чтобы внимать учителю. Проехал мимо некто на одноколесном велосипеде, смеясь сам с собою. И я вдруг осознал: впервые в жизни я абсолютно свободен. Могу соскочить с агентурной работы, раствориться в этом огромном городе, где вечный праздник, вечный день скачек. Пусть смрадный воздух унесет меня – и скроет.

С такими мыслями я развернул бумагу, вынул имбирный пряник, поднес ко рту, надкусил с хрустом. В тот же миг что-то хрустнуло и во мне. Дальний тупик, чуть мелькнувший, когда я учуял аромат имбиря, лежал передо мной словно в разрезе. Только теперь это был не тупик, а определенное место. Точнее, кухня. Локлесская. Сам я покинул как скамью, так и парк над водой. Я стоял в этой кухне, завороженный, перед подносами, на которых благоухали кексы, печенье, пряники, слойки… Подносы были устланы пергаментом, как и в Марсовой пекарне. Чернокожая женщина, тихонько напевая, месила тесто. Заметив меня, она улыбнулась и произнесла:

– Опять подкрался, Хай? Ах ты мышонок!

Она вернулась к своему занятию и лишь через несколько минут снова заговорила со мной:

– Э, да ты на печенье имбирное разлакомился! А ведь оно для хозяина, для Хауэлла! – Женщина рассмеялась. – Вот так тихоня! Ишь, глазищи-то, глазищи! Ну и кто такому мальчику откажет, кто ради такого мальчика не рискнет?

Прошли еще несколько минут, в течение которых женщина качала головой, продолжая усмехаться. Затем взгляд сделался заговорщицким, тонкий палец прижался к губам. Она скользнула к двери, выглянула, вернулась к столу и сняла с пергамента два имбирных печенья.

– Держи, Хай. Мы ведь семья, стало быть, друг за дружку горой. И вообще, по моему разумению, оно тут все твое.

Я принял печенье из теплых темных рук. Определенно, я знал, не мог не знать, что происходит. Что Локлесс тут ни при чем – ни нынешний, ни прежний. Что это не сон, хотя ощущения аналогичные. Имени женщины я не помнил, но боль узнавания пронзила меня, а за ней последовала другая боль – интенсивнее, острее. Так ноет сердце при утрате. В неизбывной тоске я весь подался к женщине, обнял крепко, а когда наконец отпустил, она сверкнула улыбкой и сделалась подобна летнему полдню. Точно так же улыбался пекарь Марс всего пару часов назад.

– Запомни, Хай: мы одна семья.

Тут в кухню пополз туман, скрыл и столы, и сласти, и чернокожую женщину; правда, она еще успела напутствовать:

– Продолжай как начал.

В следующую секунду я снова сидел у реки, совершенно вымотанный. И без дареных пряников. Велосипедист, возвращаясь, помахал мне приветливо. Тогда я стал озираться. Дорожка уходила вдаль, отдыхающих, кроме меня, не было, зато через три скамейки, на четвертой, лежал недоеденный имбирный пряник, а ветер лениво пошевеливал пергаментную бумагу, что валялась в траве.





Глава 16




Стало ясно: мой дар при мне. Я не уразумел пока его механизмов, не понял, в какой момент, при каких обстоятельствах перемещаюсь, и уж тем более не представлял, как управлять своим даром. Но я его не утратил. Чуть живой, я поплелся на Девятую улицу. Повалился на кровать, проспал весь день и всю ночь. Проснулся я только назавтра с намерением испробовать свои способности, но при попытке подняться обнаружил, что силы за долгие часы сна не восстановились. Болезненная вялость и раньше сопутствовала Переправам. Нечего было и думать об экспериментах. «Пойду, по крайней мере, к Марсу в пекарню, извинюсь за вчерашнюю неучтивость, – прикидывал я. – Затем по городу прогуляюсь, на сей раз в восточном направлении, к реке Делавэр. Освоюсь со свободой. Может, и на тот берег переправлюсь, в Кэмден, где Рэймонд живет».

Я зашнуровывал башмаки, когда раздался стук в дверь и сразу за ним голос Оты:

– Хайрам, ты у себя?

Я распахнул дверь. Нетерпеливый Ота успел сойти на несколько ступеней. Оглянулся на скрип и, продолжая спускаться, бросил:

– Идем скорее.

Я повиновался. Внизу Рэймонд мерил шагами гостиную. В руке у него было какое-то письмо. Увидев нас, Рэймонд сгреб шляпу и без лишних слов буквально выскочил из дому. Мы последовали за ним и скоро очутились на Бейнбридж-стрит, которая, несмотря на ранний час, уже испускала миазмы, характерные для большого города.

– Закон наш филадельфийский прост, проще некуда, – заговорил Рэймонд, когда мы нагнали его. – Ни один человек, будь то мужчина или женщина, не является рабом. Никого нельзя держать в неволе. Всякий невольник, попавший в Филадельфию, автоматически становится свободным. Если невольник просит помощи, он ее получает. Только тут важно, чтобы попросил. Иначе мы и знать не будем.

– Хозяева, мерзавцы, закон от приневоленных скрывают! – перебил Ота, глядя мне прямо в глаза. – Лгут им, запугивают. Угрожают расправой над близкими, над друзьями.

– Если к нам обращается конкретный человек, – продолжал Рэймонд, – если у него конкретные требования, тогда мы не можем не отреагировать. Мы власть имеем. И сейчас как раз такой случай. К нам обратилась женщина по фамилии Бронсон, которую удерживают в неволе. Медлить нельзя. Мы заставим негодяя уважать наши законы.

Мы почти бежали в восточном направлении – как раз по этим улицам я собирался нынче прогуляться – и скоро оказались в доках. Река Делавэр словно охлопывала волнами борта массивных судов. Была суббота. А жара стояла такая, какой я в Виргинии припомнить не мог. Здесь, в Филадельфии, от зноя не спасала и тень. Влажная духота преследовала, как и вездесущий смрад; облегчение можно было испытать только на городских окраинах. Мы двинулись по набережной, от которой лучами расходились пирсы. Проигнорировали несколько таких лучей. Наконец вслед за Рэймондом свернули на очередной пирс и по трапу взошли на речной пароходик. Рэймонд оглядел пассажиров, но, кажется, не нашел среди них невольницы. И тут какой-то чернокожий бросил:

– Внизу они, мистер Уайт.

Мы поспешили на корму, где обнаружились люк и лестница. Оказывается, была и нижняя палуба. Женщину я заметил раньше, чем Рэймонд. Узнал сразу, даром что прежде не видел и даже описания не имел. Ни в каком описании я и не нуждался, ибо за два дня насмотрелся на местных приневоленных. Здесь, в Филадельфии, они были одеты чисто и с лоском, пожалуй даже элегантнее, чем свободные цветные. Вероятно, хозяева рассчитывали, что наряд сделает незаметной цепь, ими выкованную. Однако в поведении таких чернокожих сквозила тщательно скрываемая затравленность, вечное осознание собственной несвободы. Вот и эта женщина была в нарочито элегантном, почти кукольном платье (по стилю очень похожем на Софиино «выездное»), но руку ей стискивал худощавый высокий белый джентльмен. Другой рукой она вцепилась в ладошку мальчугана лет шести, судорожно ища визуального контакта с Рэймондом. Увы, Рэймонд скользил взглядом вхолостую. Тогда женщина перехватила мой взгляд и тотчас перевела глаза на мальчика.

Тут же ее заметил и Рэймонд. Шагнул к ней, объявил:

– Мэри Бронсон, ты жаловалась на хозяина. Мы здесь, чтобы восстановить справедливость, как она понимается в нашем штате, где ни один рабовладелец, – Рэймонд уставился на белого джентльмена, – не сыщет поддержки, ибо узы рабства у нас презираемы.

Виргинская ячейка была подпольной. Считаясь преступником, каждый из наших напоказ чтил те самые бесчеловечные законы, которые втайне нарушал, выказывал уважение к системе, которую намеревался сломать. Теперь на моих глазах разворачивалась сцена с агентом, действовавшим не просто в открытую, – нет, Рэймонд олицетворял собою Закон. Слова его были подобны взрыву. И это почуял тощий белый джентльмен, хозяин Мэри Бронсон.

– Иди к черту! – рявкнул он на Рэймонда и дернул Мэри за руку, да с такой силой, что она едва не потеряла равновесие. – Это моя собственность, я с ней сюда прибыл, с ней и домой уеду.

Рэймонд будто не слышал. Он обращался теперь непосредственно к Мэри.

– Ты не обязана подчиняться, Мэри Бронсон. Покуда я здесь, он не посмеет удерживать тебя. Я действую не в одиночку. Пойдем со мной, и я гарантирую тебе защиту филадельфийского законодательства.

– Прочь! – прошипел хозяин Мэри. – Она моя!

Но руку женщины он больше не стискивал. Не знаю, сама ли Мэри вырвалась или белый ослабил хватку, переключившись на Рэймонда. Между тем нас взяли в кольцо. Кто-то из пассажиров подвинулся ближе для поддержки, кто-то – из обывательского любопытства. Не успевшим к началу суть дела пересказывали шепотом. Нарастал осуждающий гул. Кольцо сужалось. Белому явно было невдомек, что шансы его тают с каждой секундой. Зато это почуяла Мэри. Всеобщая поддержка придала ей сил. Мэри схватила ребенка за ручку и шагнула к Рэймонду. Белый вскипел. На его приказ вернуться Мэри только фыркнула. Рэймонд заслонил ее собой, она, в свою очередь, заслонила сына.