Священная ложь
Часть 28 из 53 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Дедушка много лет назад был на войне. Где-то на чужой улице ни с того ни с сего рядом взорвалась машина, и он получил осколок в бедро. Теперь, долгие годы спустя, нога вдруг начала умирать, а мышцы – вырабатывать яд, убивая его с каждым биением сердца.
В этой комнате мы ждали, когда ему отрежут ногу.
Я поглядывала на родителей, которые неожиданно стали совсем другими – уродливой пародией на самих себя. С тех пор как к нам начал захаживать Пророк, многое изменилось, и я впервые видела их вместе за пределами нашего дома. В свете флуоресцентных ламп больничных покоев их странный вид, их чужеродность были особенно заметны. Неужели у моей матери всегда так отвисали губы? А у отца на лице бугрились бледно-голубые вены, которые вилами уходили в глаза? Мать к тому времени уже уволилась с работы, и раздувшийся живот натягивал ей серую рубашку. Борода у отца отросла до середины груди. Оставался где-то месяц до того дня, как нам предстояло уехать в лес.
В комнату вошел усталый хирург, закрыл за собой дверь и постарался изобразить на лице участие.
– Мои соболезнования… Дональд не справился…
Он объяснил, как так вышло. В крови появился шарик и поплыл по венам, пока где-то не застрял. Все случилось очень быстро.
У отца на лице не отразилось никаких эмоций. Он смотрел прямо перед собой, избегая глядеть на врача.
– Наверное, это не мое дело… но скажите, вы верующий? – спросил хирург.
Отец поднял голову.
– А что?
– Иногда вера помогает.
– Что вы имеете в виду?
– Ну, вы верите, что после смерти люди попадают в лучший мир? На небеса?
Отец потянул себя за нижнюю губу. На лице у него было много лишней кожи, которая висела синюшными складками, отчего он всегда казался усталым.
– Не знаю. Не спрашивал.
– Простите?.. – удивился врач.
– Я не знаю. Я никогда… никогда не спрашивал, что там, на небесах.
Врач склонил голову.
– Еще раз соболезную вашей потере.
После этого вышел из комнаты.
Нам разрешили взглянуть на дедушку. Он выглядел на удивление молодым, совсем без морщин; лицо было белым, гладким и одутловатым.
Его укрыли фисташковым одеялом, так что виднелась одна лишь голова. Я хотела погладить дедушку по щеке, но мать стремительно схватила меня за руку.
Не помню, когда она еще хоть раз двигалась так быстро. Всю свою жизнь мать прожила будто в замедленном темпе. Наверное, если заснять ее на камеру, можно было бы разглядеть, как платье у нее встает колом на ветру, а ноги с каждым шагом застывают в воздухе, прежде чем коснуться земли.
Глава 33
В тюрьме все испытывают клаустрофобию – почти как в городе, по словам Джуда. Хотя откуда ему знать? Он ведь никогда там не жил. Джуд утверждал, что камни и железо давят на человека, заслоняя собой свет. Здесь, в тюрьме, и впрямь бывает душно – но прежде всего из-за людей, из-за чувства, что рядом с тобой дышат еще десятки чужих легких. Словно воздух может вот-вот закончиться, иссякнуть. Иногда я вовсе не могу отдышаться.
Я не вижу над собой неба – настоящего неба, а не того мутного куска, который виднеется сквозь молочное стекло в нашей крыше. Первые два дня после того, как я попалась полиции, меня продержали на больничной койке, по уши накачанную морфином; оставалось лишь одно – пялиться в окно и гнать от себя едкий химический запах, пропитавший стены. Кровать была слишком мягкой. Почему-то ушибы от нее болели лишь сильнее.
После того как я очнулась после второй операции, пришел следователь. Все врачебные манипуляции я переносила покорно, позволяя вертеть меня, колоть и резать как вздумается. Прежде чем руками занялся пластический хирург, мне раздвинули ноги и воткнули иглу в бедренную артерию, чтобы раскрасить кровь. На экране я видела, как вены в руках вспыхивают желтым и расползаются в стороны, словно ветки дерева, однако возле запястий они остались черными. Мертвыми.
В операционной с моими руками что-то сделали. Распороли прежние вышивальные крестики, отрезали кусок кости и попытались распутать клубок нервов и сухожилий. Потом тонкими черными нитками пришили на каждую культю по клочку кожи и мышц с внутренней поверхности бедра.
Я очнулась, чувствуя себя больной и разбитой. Свет ярких ламп резал глаза. Волосы еще пахли дымом, хотя я никак не могла вспомнить, откуда он взялся и куда пропал Джуд. Сколько я ни спрашивала о нем следователя, тот лишь хмурился, словно вообще не понимал, о ком речь. Теперь, оглядываясь в прошлое, я вижу, что так оно и было.
– Место, которое называлось Общиной, практически уничтожено, – сообщил следователь. – Мы полагаем, что кто-то намеренно устроил пожар.
Я лежала, откинувшись на подушку, и видела перед собой умирающие глаза Пророка и его щеки, багровые от жара.
– Может, кто-то хотел уничтожить твой дом? – спросил следователь.
«Я хотела», – тут же пришло в голову, и я плотно зажмурила веки.
– Может, твоя мама? – не замолкал тот. – Или отец? Или братья с сестрами?
– Не знаю, не знаю, не знаю, – твердила я в ответ, с каждым разом все громче.
– Как начался пожар? – спросил следователь.
Внезапно запах дыма стал невыносим. Я наклонилась, и меня вырвало на больничное одеяло желтой пеной. Однако следователь не унимался, продолжал засыпать вопросами. Требовал ответов.
«Каждый день и каждый вечер пой и веселись», – донеслось вдруг чье-то пение.
Следователь замолчал.
Чужой голос звучал тонко и надрывно, дрожал от слез, как у печального ангела. Но в ангелов я больше не верила.
«Пусть по счету платить нечем – шире улыбнись…»
Следователь недоуменно скривился. Он тоже слышал пение.
«Пусть продали мы автобус, и заложено жилье, но улыбку не отнимет никакое дурачье…»
Лопнувшие губы прострелило болью, и я вдруг поняла, что пою я. Мир стал белым и бездонным, голову окутало ватой. Прибежали врачи вколоть мне успокоительное. Я решила, что не хочу, и начала драться, обмочила всю постель, поэтому в палату вызвали здоровяка-санитара, который сильно сдавил мне плечи и держал, пока медсестра пыталась попасть иглой в вену на локте.
Очнулась я несколько часов спустя, уже поздно вечером. Пижаму мне дали новую. Следователь исчез.
В конце смены в палату вошел тот же санитар. Он наклонился и воткнул что-то в розетку на стене.
– Ночник. Чтобы было не так темно.
Санитар щелкнул выключателем, и ночник зажегся. Сделанный в форме радуги из пожелтевшего от старости пластика, в темноте он светил ярче любых звезд. Не давал мне ночами спать – хотя я все равно не спала и глядела на размазанные цветные круги на стене, которые освещали детские палаты уже, наверное, лет двадцать.
В ночь накануне суда я приоткрыла окно и выглянула на улицу. Звезды все равно терялись в свете. Я встала на колени и поползла к розетке. Осторожно взялась за радугу зубами, вдыхая горячий запах пластика. Щеки изнутри окрасило ярко-розовым. Я закрыла глаза от света и потянула, выдергивая ночник из розетки.
Радуга во рту была горячей и на вкус напоминала мою детскую игрушку – пластиковую рыбку размером с ладонь, которую отец подарил мне на день рождения в четыре года. Он сказал, что это пескарик, хотя фигурка была крупнее живой рыбки. И гораздо красивее. С цветными глазами.
Я поднесла ночник к окну и разжала челюсти, глядя в зеленых огнях светофора, как тот летит вниз. Он чуть слышно стукнулся об асфальт. Слишком тихо – словно его никогда и не было.
Теперь, без света, я отлично все видела. Внизу находилась автостоянка, окаймленная кленами, и дорога, ведущая сперва к реке, а потом к каменным домам. Дальше – горы, а над ними – звезды. Целые галактики висели над соснами, среди которых я провела детство. Я двенадцать лет прожила рядом с этими деревьями, казавшимися отсюда лишь мутно-зеленой полосой на горизонте. И поняла вдруг, что мне на них плевать. Они стали для меня не более чем простым беззвездным клочком неба.
Глава 34
Доктор Уилсон уже вторую неделю не появляется в камере на третьем уровне лучшего исправительного учреждения для несовершеннолетних города Миссула – здания из желтого кирпича, насквозь пропахшего мочой. Я начинаю понимать, что мне и впрямь нравились его визиты. Слишком разительно он отличается от всех, кто меня окружает. Не только потому, что носит нормальную одежду и не воняет хлоркой, но и потому, что всегда предельно спокоен, а я в тюрьме насмотрелась истерик. Видимо, доктор Уилсон решил, будто со своими проблемами мне лучше разбираться самой. Я уже не сомневаюсь, что он больше не вернется.
Каждый день меня ждет одно и то же. Одни и те же коридоры, блюда в столовой… Одни и те же мысли. Я думаю о людях, которых видела из окошка в больнице. Те брели сквозь снежные сугробы высотой по пояс, по самый нос закутавшись в шарфы, но при этом бесстрашно сверкали глазами. Они совершенно ничего не боялись. Я удивлялась еще, как так можно. Разве не должны они с опаской глядеть сквозь свои стеклянные окна на горы, подползающие к самым домам; разве не должны в ужасе запирать замки и двери?
И как мне стать такой же отважной?
За тюрьмой раскинулся город, о котором я давно мечтала. Я чувствую его даже сквозь бетонные стены. Только теперь он почему-то совершенно меня не манит. «Где-то там, – напоминаю я себе, – старик выбирает буханку хлеба». И женщина в коралловой блузке едет на работу. Эта женщина мне нравится, я мечтаю стать такой же, как она: окончить колледж и днями напролет стучать по серой клавиатуре за компьютером в офисе вроде того, где работала мать. Правда, компьютеры теперь выглядят иначе, не так, как в моих мечтах, а гул городского автобуса вызывает у меня волну ледяных мурашек. Мир совсем не такой, каким я его себе представляла.
* * *
Энджел в конце дня возвращается в камеру с охапкой исписанных листов бумаги, бесцеремонно запихивает их в папку, швыряет ее на пол, берет книгу и забирается на свою койку. Однако, уже поставив ногу на матрас, вдруг замирает и глядит на меня сверху вниз.
– Ты чего такая кислая? – спрашивает она.
– Доктор Уилсон не приходит. Вторую неделю.
– Вот и славно. Может, больше не придет.
В груди вдруг болезненно колет.
– Он обещал, – говорю я. – У меня в августе, когда исполнится восемнадцать, будет комиссия по условно-досрочному освобождению. И мне позарез нужны его рекомендации.
– Ты же не всерьез рассчитываешь, что тебя освободят? – удивляется Энджел.
Я поднимаю голову.
В этой комнате мы ждали, когда ему отрежут ногу.
Я поглядывала на родителей, которые неожиданно стали совсем другими – уродливой пародией на самих себя. С тех пор как к нам начал захаживать Пророк, многое изменилось, и я впервые видела их вместе за пределами нашего дома. В свете флуоресцентных ламп больничных покоев их странный вид, их чужеродность были особенно заметны. Неужели у моей матери всегда так отвисали губы? А у отца на лице бугрились бледно-голубые вены, которые вилами уходили в глаза? Мать к тому времени уже уволилась с работы, и раздувшийся живот натягивал ей серую рубашку. Борода у отца отросла до середины груди. Оставался где-то месяц до того дня, как нам предстояло уехать в лес.
В комнату вошел усталый хирург, закрыл за собой дверь и постарался изобразить на лице участие.
– Мои соболезнования… Дональд не справился…
Он объяснил, как так вышло. В крови появился шарик и поплыл по венам, пока где-то не застрял. Все случилось очень быстро.
У отца на лице не отразилось никаких эмоций. Он смотрел прямо перед собой, избегая глядеть на врача.
– Наверное, это не мое дело… но скажите, вы верующий? – спросил хирург.
Отец поднял голову.
– А что?
– Иногда вера помогает.
– Что вы имеете в виду?
– Ну, вы верите, что после смерти люди попадают в лучший мир? На небеса?
Отец потянул себя за нижнюю губу. На лице у него было много лишней кожи, которая висела синюшными складками, отчего он всегда казался усталым.
– Не знаю. Не спрашивал.
– Простите?.. – удивился врач.
– Я не знаю. Я никогда… никогда не спрашивал, что там, на небесах.
Врач склонил голову.
– Еще раз соболезную вашей потере.
После этого вышел из комнаты.
Нам разрешили взглянуть на дедушку. Он выглядел на удивление молодым, совсем без морщин; лицо было белым, гладким и одутловатым.
Его укрыли фисташковым одеялом, так что виднелась одна лишь голова. Я хотела погладить дедушку по щеке, но мать стремительно схватила меня за руку.
Не помню, когда она еще хоть раз двигалась так быстро. Всю свою жизнь мать прожила будто в замедленном темпе. Наверное, если заснять ее на камеру, можно было бы разглядеть, как платье у нее встает колом на ветру, а ноги с каждым шагом застывают в воздухе, прежде чем коснуться земли.
Глава 33
В тюрьме все испытывают клаустрофобию – почти как в городе, по словам Джуда. Хотя откуда ему знать? Он ведь никогда там не жил. Джуд утверждал, что камни и железо давят на человека, заслоняя собой свет. Здесь, в тюрьме, и впрямь бывает душно – но прежде всего из-за людей, из-за чувства, что рядом с тобой дышат еще десятки чужих легких. Словно воздух может вот-вот закончиться, иссякнуть. Иногда я вовсе не могу отдышаться.
Я не вижу над собой неба – настоящего неба, а не того мутного куска, который виднеется сквозь молочное стекло в нашей крыше. Первые два дня после того, как я попалась полиции, меня продержали на больничной койке, по уши накачанную морфином; оставалось лишь одно – пялиться в окно и гнать от себя едкий химический запах, пропитавший стены. Кровать была слишком мягкой. Почему-то ушибы от нее болели лишь сильнее.
После того как я очнулась после второй операции, пришел следователь. Все врачебные манипуляции я переносила покорно, позволяя вертеть меня, колоть и резать как вздумается. Прежде чем руками занялся пластический хирург, мне раздвинули ноги и воткнули иглу в бедренную артерию, чтобы раскрасить кровь. На экране я видела, как вены в руках вспыхивают желтым и расползаются в стороны, словно ветки дерева, однако возле запястий они остались черными. Мертвыми.
В операционной с моими руками что-то сделали. Распороли прежние вышивальные крестики, отрезали кусок кости и попытались распутать клубок нервов и сухожилий. Потом тонкими черными нитками пришили на каждую культю по клочку кожи и мышц с внутренней поверхности бедра.
Я очнулась, чувствуя себя больной и разбитой. Свет ярких ламп резал глаза. Волосы еще пахли дымом, хотя я никак не могла вспомнить, откуда он взялся и куда пропал Джуд. Сколько я ни спрашивала о нем следователя, тот лишь хмурился, словно вообще не понимал, о ком речь. Теперь, оглядываясь в прошлое, я вижу, что так оно и было.
– Место, которое называлось Общиной, практически уничтожено, – сообщил следователь. – Мы полагаем, что кто-то намеренно устроил пожар.
Я лежала, откинувшись на подушку, и видела перед собой умирающие глаза Пророка и его щеки, багровые от жара.
– Может, кто-то хотел уничтожить твой дом? – спросил следователь.
«Я хотела», – тут же пришло в голову, и я плотно зажмурила веки.
– Может, твоя мама? – не замолкал тот. – Или отец? Или братья с сестрами?
– Не знаю, не знаю, не знаю, – твердила я в ответ, с каждым разом все громче.
– Как начался пожар? – спросил следователь.
Внезапно запах дыма стал невыносим. Я наклонилась, и меня вырвало на больничное одеяло желтой пеной. Однако следователь не унимался, продолжал засыпать вопросами. Требовал ответов.
«Каждый день и каждый вечер пой и веселись», – донеслось вдруг чье-то пение.
Следователь замолчал.
Чужой голос звучал тонко и надрывно, дрожал от слез, как у печального ангела. Но в ангелов я больше не верила.
«Пусть по счету платить нечем – шире улыбнись…»
Следователь недоуменно скривился. Он тоже слышал пение.
«Пусть продали мы автобус, и заложено жилье, но улыбку не отнимет никакое дурачье…»
Лопнувшие губы прострелило болью, и я вдруг поняла, что пою я. Мир стал белым и бездонным, голову окутало ватой. Прибежали врачи вколоть мне успокоительное. Я решила, что не хочу, и начала драться, обмочила всю постель, поэтому в палату вызвали здоровяка-санитара, который сильно сдавил мне плечи и держал, пока медсестра пыталась попасть иглой в вену на локте.
Очнулась я несколько часов спустя, уже поздно вечером. Пижаму мне дали новую. Следователь исчез.
В конце смены в палату вошел тот же санитар. Он наклонился и воткнул что-то в розетку на стене.
– Ночник. Чтобы было не так темно.
Санитар щелкнул выключателем, и ночник зажегся. Сделанный в форме радуги из пожелтевшего от старости пластика, в темноте он светил ярче любых звезд. Не давал мне ночами спать – хотя я все равно не спала и глядела на размазанные цветные круги на стене, которые освещали детские палаты уже, наверное, лет двадцать.
В ночь накануне суда я приоткрыла окно и выглянула на улицу. Звезды все равно терялись в свете. Я встала на колени и поползла к розетке. Осторожно взялась за радугу зубами, вдыхая горячий запах пластика. Щеки изнутри окрасило ярко-розовым. Я закрыла глаза от света и потянула, выдергивая ночник из розетки.
Радуга во рту была горячей и на вкус напоминала мою детскую игрушку – пластиковую рыбку размером с ладонь, которую отец подарил мне на день рождения в четыре года. Он сказал, что это пескарик, хотя фигурка была крупнее живой рыбки. И гораздо красивее. С цветными глазами.
Я поднесла ночник к окну и разжала челюсти, глядя в зеленых огнях светофора, как тот летит вниз. Он чуть слышно стукнулся об асфальт. Слишком тихо – словно его никогда и не было.
Теперь, без света, я отлично все видела. Внизу находилась автостоянка, окаймленная кленами, и дорога, ведущая сперва к реке, а потом к каменным домам. Дальше – горы, а над ними – звезды. Целые галактики висели над соснами, среди которых я провела детство. Я двенадцать лет прожила рядом с этими деревьями, казавшимися отсюда лишь мутно-зеленой полосой на горизонте. И поняла вдруг, что мне на них плевать. Они стали для меня не более чем простым беззвездным клочком неба.
Глава 34
Доктор Уилсон уже вторую неделю не появляется в камере на третьем уровне лучшего исправительного учреждения для несовершеннолетних города Миссула – здания из желтого кирпича, насквозь пропахшего мочой. Я начинаю понимать, что мне и впрямь нравились его визиты. Слишком разительно он отличается от всех, кто меня окружает. Не только потому, что носит нормальную одежду и не воняет хлоркой, но и потому, что всегда предельно спокоен, а я в тюрьме насмотрелась истерик. Видимо, доктор Уилсон решил, будто со своими проблемами мне лучше разбираться самой. Я уже не сомневаюсь, что он больше не вернется.
Каждый день меня ждет одно и то же. Одни и те же коридоры, блюда в столовой… Одни и те же мысли. Я думаю о людях, которых видела из окошка в больнице. Те брели сквозь снежные сугробы высотой по пояс, по самый нос закутавшись в шарфы, но при этом бесстрашно сверкали глазами. Они совершенно ничего не боялись. Я удивлялась еще, как так можно. Разве не должны они с опаской глядеть сквозь свои стеклянные окна на горы, подползающие к самым домам; разве не должны в ужасе запирать замки и двери?
И как мне стать такой же отважной?
За тюрьмой раскинулся город, о котором я давно мечтала. Я чувствую его даже сквозь бетонные стены. Только теперь он почему-то совершенно меня не манит. «Где-то там, – напоминаю я себе, – старик выбирает буханку хлеба». И женщина в коралловой блузке едет на работу. Эта женщина мне нравится, я мечтаю стать такой же, как она: окончить колледж и днями напролет стучать по серой клавиатуре за компьютером в офисе вроде того, где работала мать. Правда, компьютеры теперь выглядят иначе, не так, как в моих мечтах, а гул городского автобуса вызывает у меня волну ледяных мурашек. Мир совсем не такой, каким я его себе представляла.
* * *
Энджел в конце дня возвращается в камеру с охапкой исписанных листов бумаги, бесцеремонно запихивает их в папку, швыряет ее на пол, берет книгу и забирается на свою койку. Однако, уже поставив ногу на матрас, вдруг замирает и глядит на меня сверху вниз.
– Ты чего такая кислая? – спрашивает она.
– Доктор Уилсон не приходит. Вторую неделю.
– Вот и славно. Может, больше не придет.
В груди вдруг болезненно колет.
– Он обещал, – говорю я. – У меня в августе, когда исполнится восемнадцать, будет комиссия по условно-досрочному освобождению. И мне позарез нужны его рекомендации.
– Ты же не всерьез рассчитываешь, что тебя освободят? – удивляется Энджел.
Я поднимаю голову.