Священная ложь

Я резко выдохнула и, не раздумывая, хлестнула его по бородатой щеке. Все ахнули, включая меня саму. Зажав рот ладонью, я торопливо попятилась.

Пророк тронул пальцем покрасневшую щеку. Я почти воочию видела, как в голове у него выстраивается план и разные виды пыток маршируют одна за другой солдатами на плацу: раскаленная кочерга, колодки, туго затянутые веревки…

Он сделал ко мне один шаг, другой, подался вперед и шепнул в самое ухо.

– Ты будешь моей женой!

Потом выпрямился и глянул на отца.

– Отведите ее в комнату невест. Пусть сидит там до самой нашей свадьбы, ибо та угодна Господу.





Глава 20




Доктор Уилсон подпирает рукой подбородок. Он ничего не записывает, только слушает. Возможно, уже знает эту историю от других жителей Общины.

– Значит, это твой отец сделал?

– Я же просила не перебивать.

Доктор виновато опускает голову.

– Извини.

Я выдыхаю и смотрю на черный скол облупившейся на раме краски.

– По-вашему, он сам так решил? Он лишь исполнил волю Пророка.

– Да, но отец?..

– Просто… Его словно выпотрошили изнутри; Пророк запихнул в него свою руку и двигал, будто марионетку.

– Какой животрепещущий образ… – вздыхает доктор Уилсон. – И как ты теперь относишься к отцу?

– Я его ненавижу!

Доктор Уилсон склоняет голову набок.

– А что? – с вызовом произношу я. – Думаете, мне нельзя?

– Нет, – отвечает он. – Я думаю, что злиться ты имеешь полное право. Но помни, что ненависть причиняет гораздо больше боли, чем человек, ставший ее причиной.

Он вытаскивает из портфеля блокнот и что-то пишет. Выдирает листочек и прилепляет его на стену за моей койкой.

– Что вы делаете?

– Мастерю тебе стену жизнеутверждающих цитат.

Я гляжу на буквы на листочке. Отдельные слова понять могу, однако в общую фразу они не складываются.

– Что здесь написано?

– «Гнев сродни убийству, которое ты каждый день совершаешь в своем сердце».

Если так, то я серийный маньяк. На совести у меня больше крови, чем можно представить.

– Ты разговаривала с отцом после пожара? – спрашивает доктор Уилсон.

Я качаю головой.

– Видела в новостях, что его судят.

– Да. Почти наверняка признают виновным и надолго упрячут в тюрьму.

– Мне без разницы, что с ним станет.

– Я тебя не виню. Он не самый простой человек по натуре. Пару недель назад я с ним общался.


Я моргаю.

– Услышали что-нибудь интересное? Может, Господь скоро возродится в куриных наггетсах?

Доктор Уилсон улыбается.

– В основном твой отец цитировал мне Книгу Пророчеств. Устроил любопытнейший урок астрономии в рамках теории кевинианства и показал десятки тетрадей, исчерканных каракулями, которые, по его словам, написал ангел Закария. Думает, что тюремная еда отравлена. А позавчера его выгнали из зала за оскорбление суда.

– Что он натворил?

– Пока судья зачитывал обвинения, катался по полу и выкрикивал фразы на разных языках.

– Ну и дела…

– Жаль, но его это не спасет.

Интересно, могут ли приговорить к смертной казни за убийство, совершенное по приказу? Как вообще работает судебная система с человеком, находящимся под влиянием веры – который проливал кровь, потому что так было угодно Господу?

– Он кое-что просил тебе передать, – неожиданно добавляет доктор Уилсон.

– Не надо ничего.

– Точно? Вдруг станет легче?

Я качаю головой и корчу гримасу, не зная, рассмеяться мне или заплакать. Отец просто не мог сказать ничего такого, что хоть как-то облегчило бы мне жизнь.

– Хотя ладно, давайте, – говорю я.

– Он просил передать, что просит у тебя прощения. За все, что случилось.

Я замираю. Так бывает, когда с хрустом ломается кость: вот-вот хлынет боль, но ты глупо надеешься, что ее не будет. Голова начинает трястись сама собой, волосы хлещут по оранжевой робе. Ужасно хочется впиться ногтями в лицо – чтобы была реальная причина заорать в голос.

Вот что значит думать об отце. Перед глазами встает картинка: Пророк сухими губами что-то шепчет ему на ухо, и отец взмахивает топором. Но есть и другая: алюминиевые скамейки на трибуне, и отец, в азарте перегнувшийся через поручень, чтобы неотрывно следить за собакой в попоне под счастливым номером семь. Когда собаки приближаются к финишу и грязь летит у них из-под лап, он вскакивает и сжимает кулаки – не затем, чтобы ударить, а чтобы победно вскинуть их над собой в случае победы.

Выигрывал он редко. Может, в этом и была причина всего, что случилось дальше.

Я никогда не знала отца так хорошо, как мать, не запомнила его нутро своим телом, но все-таки он что-то значил для меня, где-то глубоко внутри. До Общины, когда отец ругал начальство, тряся густыми усами и наливаясь пунцовой краской, я сидела на своем излюбленном месте – самой мягкой части ковра – и чувствовала, как содрогается весь мой крохотный мирок. Отцу удавалось сделать это одним лишь голосом.

Потом отец бросил азартные игры и начал ходить на собрания с другими мужчинами с работы. Говорил, они выпивают, хотя пить к тому времени он тоже бросил. Как и бриться. В голове у него забрезжили новые идеи, с языка все чаще срывалось загадочное имя – Пророк. Вскоре отец стал совсем другим человеком: не Сэмом, а дьяконом Самуилом, непривычно трезвым, бородатым и крайне праведным.

Мать забеременела Констанс, и в доме воцарилась тишина: отец молился, мать безмолвно сидела в уголке. Я думала, она тоже молится, но теперь понимаю, что дело было в другом. Вскоре Пророк сказал, что мы должны сесть в автобус, сойти где-то в лесах и больше никогда не возвращаться в город.

В Общине мать набрала вес и почти не ходила. Мужчины валили деревья и вскапывали землю, а женщины собирались в кружок перед нашими первыми домами, наспех сооруженными на манер шалашей, и шили простенькую детскую одежду.

Одна из жен дала мне крохотное муслиновое платье, чтобы я отнесла его матери, сидевшей на поваленном бревне. Я приложила платьице к раздутому животу и объявила:

– Мой ребенок!

– Нет, Минноу, твоя сестра, – хрипло, почти каркая, поправила меня мать.

– Мой ребенок, – упрямо повторила я.

У меня никогда не было ничего своего. Мать принадлежала отцу, тот – Пророку. А значит, ребенок должен достаться мне. Он будет для меня ближе всех на свете – это я поняла сразу.

Когда Констанс родилась, от ее горячего тельца холодным утром валил пар. Мать лежала без сознания на грязном полу нового дома, поэтому я первой обняла громко вопящую новорожденную. Прижимая к груди девочку, которая разевала плоские багровые десны и злобно трясла языком на манер кулака, я баюкала ее как часть себя, словно почку или печень, вынутую из тела.

Отец выбежал, чтобы громогласно объявить: «Еще один святой предстал под Божьи очи для служения», а я обняла Констанс и решила, что буду беречь ее любой ценой – слабую и беспомощную.





Глава 21




На следующий день, приняв душ, кое-как вытершись и натянув комбинезон, я сажусь на кровать и принимаюсь расчесывать волосы, зажав большой желтый гребень между культями. Недавно Бенни снова предлагала меня подстричь. Так будет легче, говорит она. Наверное, считает, что безрукой девочке пора забыть про тщеславие и думать про удобство. Однако дело не только в тщеславии; есть и другая причина, которую я и сама толком не могу сформулировать. Ведь Джуд никогда не видел меня с короткими волосами…

– Блай! – кричит из коридора сержант Проссер.

Она держит тонкий конверт. Я роняю расческу и ловлю письмо, брошенное в щель между прутьями.

– Можешь прочитать? – прошу я Энджел.