Светлая печаль Авы Лавендер

И смеялась.

И смеялась.

Она смеялась так, что Генри закрыл уши ладонями, а Труве завыл. Она смеялась так, что стало больно щекам, запершило в горле, глаза заслезились. Она смеялась из-за своей тяжкой, потраченной впустую жизни, которой вообще-то не следовало стать такой. Она смеялась из-за своих восхитительно прекрасных, но странных детей и плотника, которого ей следовало полюбить с той самой минуты, когда ее мать услышала пение птиц, возвещающее о явлении благой любви.

Но самое главное – она смеялась оттого, что наконец, спустя столько лет, разлюбила Джека Гриффита. Это был смех облегчения.

Вивиан повернулась к Генри.

– Как ты? – спросила она.

– Уголок в кустах и кошка на стене, – тоскливо ответил он, придвигая к Вивиан одну из своих карт. Она еще раз отметила, как тщательно выполнен рисунок. Даже дорожные знаки стояли на правильной стороне улицы. Тут она заметила, что эта карта отличалась от остальных. На двери одного из домов, похоже, была кровь.

– Что это? У тебя кровь? – Вивиан быстро осмотрела его пальцы и руки, нос, уши, живот и язык.

Генри помотал головой и оттолкнул ее руки.

– На полу красное и везде перья! – сердито тыкая пальцем в карту, выкрикнул он.

– Генри, послушай… – Вивиан говорила очень медленно. Она терпеть не могла, когда это делали другие: говорили с Генри как с маленьким ребенком, но иногда было сложно понять, слушает ли он.

Она всмотрелась в сына, завернутого в одеяла поверх дождевика, из капюшона торчит озабоченное личико.

– Ты молодец, что надел плащ, – похвалила она. В тот день ничто не предвещало такой яростной бури.

– Это случится после дождя, – сказал Генри.

После дождя?

– Ты знал, – прошептала она. – Ты знал, что пойдет дождь. – Если он знал об этом, что еще он знает? Что случится после дождя?

Генри снова сунул ей карту.

– Пинна бо-бо, – взмолился он. – Печальный дядя велел слушать.

Двигатель старого пикапа наконец сделал оборот и, взревев, вернулся к жизни.





Глава двадцать третья




Натаниэль провел меня в заднюю часть дома, где полыхал огонь. Камин был выложен камнем, высотой от потолка до пола, и разевал пасть так широко, что тепло доходило до прихожей. У камина стопочкой лежали свежие дрова, а в верхнее поленце был воткнут топор.

Я никогда раньше не заходила в чужой дом, даже в дом Кардиген. Теперь мне было странно заниматься тем, чем занимались другие – нормальные – люди. Но в том доме я не чувствовала себя похожей на других. Наоборот, мне казалось, что я играю роль в пьесе, что я выдуманный персонаж. Пьеса закончится, и я выйду на поклон вместе со всеми, а потом вернусь домой, где снова стану собой.

Пол гостиной Мэриголд Пай был покрыт коричневым ковром. Тут стояли диван оливкового цвета и кофейный столик со стеклянной столешницей. На высокой стойке в углу выстроились бутылки разных форм и размеров, каждая содержала жидкости того или иного цвета. На каминной полке красовался великолепный корабль в бутылке. Единственное, что меня смутило, – это огромная вышивка с котенком, который глядел на меня со стены над камином. Здесь вкус им почему-то отказал.

Натаниэль поставил зонт возле металлической решетки у очага и подошел к столу с бутылками.

– Не хочешь чего-нибудь выпить? Поможет согреться, – предложил он.

Секунду я колебалась.

– Хорошо.

Я молча стояла у огня, впитывая тепло пламени через икры и вытянутые ладони, пока не перестала дрожать. Стянула носки и обувь, повесила носки на каминную решетку и, вытащив из ботинок языки, поставила их у огня. Сняла бушлат Роуи и аккуратно свернула его, положив возле носков. Встряхнула крылья и нечаянно забрызгала комнату капельками воды, попав на картины и мебель.

– Бренди тебя согреет, – сказал Натаниэль, протягивая мне бокал. Сам он сел на пол напротив камина.

Я села рядом, наблюдая, как он покачивает золотистую жидкость и прикладывает нос к краю бокала, прежде чем пить. Я попробовала сделать то же самое и вдохнула слишком глубоко. Мне обожгло ноздри, в горло проник вкус бренди. Я решительно сделала глоток. Губы защипало. Когда я проглотила напиток, язык словно устремился изо рта. Но потом по телу, словно разогретый мед, прокатилась волна тепла. Не то чтобы неприятно, но больше я не пила.

Камин потрескивал, язычки пламени уменьшились до коротких фиолетовых треугольников. Натаниэль подбросил новое полено, и пламя с резким шипением разгорелось. Он уселся возле меня и опрокинул остатки бренди себе в рот, потом поднялся и поставил пустой бокал на камин, после чего снова сел рядом.

– Я так рад, что ты здесь, – сказал он.

Его дыхание пахло алкоголем, а от немытой кожи воняло. Внезапно я осознала, что оказалась одна в чужом доме с мужчиной, которого едва знаю.

– Где ваша тетя? – спросила я.


– Где-то здесь, – невнятно произнес он.

– Я, наверное, пойду, – отодвигаясь, сказала я. – Нужно маму найти.

– Тебе нельзя уходить, – возразил он, схватив меня за крыло, так что я вскрикнула. Его лицо на мгновение стало злым. Но, посмотрев на горсть перьев, оставшихся у него в руке, он рассмеялся и отпустил меня. – Я хочу кое-что показать тебе. – Его голос снова стал дружелюбным. – Подожди минутку.

Я сглотнула.

– Ладно, – солгала я.

Как только он вышел из комнаты, я вскочила, опрокинув бокал с бренди. Стараясь не шуметь, я пошла по коридору. Повернув не туда, я оказалась в комнате, где из-за темноты с трудом могла различить очертания мебели: диван, лампа, стул. Я сделала шаг и почувствовала, как пол у меня под ногами ушел в глубину и изменился. Сев на корточки, я пригляделась к ковровому покрытию. В нем была протоптана дорожка до центрального окна, будто прорубленная в лесу трасса.

Я отступила и посмотрела вверх. В окне был ясно виден наш дом, окно моей комнаты. На подоконнике что-то бросилось мне в глаза. Перо – не белое с коричневым, как мои – а черное, как смоль, и длиной с мою руку. Перо было очень красивое, блестело и переливалось. Я потянулась к лампе, стоявшей рядом, и включила свет. И тогда я их увидела.

Птицы. На полу, на стуле, на диване – по всей комнате валялись кучи птиц, по десять или двадцать. Несколько были приколоты к стене с расправленными крыльями, будто в полете. Другие вверх тормашками свисали с потолка, крепко привязанные тонкими ниточками за скрюченные лапки, будто в наказание за страшные преступления. У некоторых были ощипаны перья и даже отрезаны крылья. У каких-то не было глаз.

Показавшееся теплым бренди заледенело у меня внутри. К горлу подкатила тошнота, и я быстро сглотнула, чтобы не вырвало.

– Я не собирался тебе их показывать. – Натаниэль подошел сзади. Он мягко выдернул длинное черное перо у меня из руки. Вздохнул.

– Что вы имеете в виду? – Все сильнее поддаваясь ужасу, я отметила, что он был между мной и дверью.

Подняв мертвую птицу, он потряс ею у меня перед носом.

– Выдают себя за святые создания, – произнес Натаниэль с отвращением. Он выронил птицу, и та с тошнотворным стуком шлепнулась об пол. Это была пятнистая тауи – мужского пола – с бело-черными крыльями и красной полоской по бокам. Из раны на животе торчали внутренности.

– Наделенные крыльями, словно посланники Бога, но как они с ними обращаются? Пачкают в птичьих купальнях и грязных лужах. Едят помои. – Он пихнул ногой гору трупиков на полу. – Эти уродины и есть причина, почему никому не видно, кто ты.

Он протянул руку и погладил мои крылья.

– Но меня не обманешь, – очень мягко сказал он. – Я-то всегда знал.

Я двинулась в обход.

Особенно живо я запомнила то, как он сказал, что любит меня, прежде чем схватить.

– Пожалуйста, отпустите! – умоляла я, пытаясь вырваться.

Я отчаянно брыкалась. Когда я заехала ему ступней по голени, он еще крепче вцепился в меня. Резко выкинув руку назад, я двинула ему локтем под ребра. Он с воплем упал и ослабил хватку, так что мне удалось вырваться. Я побежала было к двери, но он поймал меня и рывком вернул назад.

Он втащил меня за волосы в комнату с камином. Похоже, его удивляла моя сила – честно сказать, меня тоже. Повалив, он притиснул меня спиной к полу и прижал коленом в области грудины. Из-за давления было трудно дышать. Или я задыхалась от страха. Я пыталась крикнуть. Он заткнул мне рот носовым платком. Из глаз текли горючие слезы.

– Жаль, но ты сама меня вынудила. У тебя такой красивый рот, – сказал он, гладя меня по щеке.

Тут он перевернул меня на живот, лицо оказалось вжатым в ковровое покрытие, а руки застряли под туловищем. Крепко ухватив крылья, он расстегнул ремень. По крыльям пробежала дрожь. Я не только слышала, но и чувствовала свои вопли, такие дикие и отчаянные – нечеловеческие.

– Ты не представляешь, сколько раз я себе это представлял, – прошептал он. – Сколько раз испытывал возбуждение при мысли о пуховых подушках, вате и набухших облаках.

Он потер перья между своими пальцами, потом опустил лицо к моим лопаткам. Я чувствовала его дыхание на моей коже.

– Как мне кажется, именно так чувствуешь себя с ангелом.

Я помню боль. Добела раскаленную жгучую боль. И стыд.

Сжимая мои перья в кулаках, он заплакал.

– Ты просто девчонка! – выл он. – Черт возьми! Оказывается, ты обычная девчонка. – Его грудь сотрясали страшные рыдания. – Безмозглая сучка! – крикнул он хриплым от ярости голосом. Выдергивая перья из моих крыльев, он проникал все глубже. Все яростнее.

Лезвие топора было маленьким – не больше его кулака, – но острым, и когда он вырвал его из поленца, то, наверное, подумал, что срезать крылья будет легко. Но мои крылья были не чета тем, что ему приходилось ампутировать у мелких птах. Мои крылья были сильные, жизнеспособные и не собирались сдаваться без боя. Они бились и сопротивлялись с такой силой, что в конце концов ему пришлось, будто обезумевшему мяснику, откромсать их с размаху.

Когда все было кончено, он уронил топор на пол рядом с отрезанными крыльями.

– Ты меня обманула, – с презрительной усмешкой сказал он, вытирая кровь с лица. Я застонала.

И тогда он убежал.

Ступая медленно и осторожно, Эмильен миновала лужу в прихожей своего дома. В кухне она достала из шкафа стакан и подставила его под кран. Устало глядя, как дождь затекает сквозь щели у окон, она поняла, что сейчас ей вряд ли нужна еще какая-то вода. Один из котов – убогий, рыжий в полоску – потерся о ее ноги и мяукнул. Как Вивиан его называла? Подножкин? «Что ж, – подумала она, нагибаясь и беря кота на руки, – ему подходит».

– Дети наверху? – спросила она кота. Он моргнул своими умными зелеными глазами, и она приняла это за утвердительный ответ. Когда она несла его мимо гостиной, кот, застонав басом, вырвался у нее из рук и, спрыгнув на пол, помчался по коридору, скользя задними лапами. В гостиной на банкетке у клавесина сидел Рене, его пальцы бегали по клавишам, исполняя беззвучную мелодию. Он был один.

Эмильен все еще узнавала изуродованное Уильямом Пейтоном лицо Рене. Один невидящий глаз смотрел куда-то поверх ее плеча, цвет его неразличим под белесой пеленой. Другой глаз, выпав из глазницы, свисал, касаясь острого края торчащей скулы. От носа остался лишь обрывок хряща. Рта не было, как и подбородка. Челюсть неестественно повисла под неправильным углом, что объясняло, почему Рене постоянно проглатывает звуки. Насколько Эмильен могла судить, во рту у него ничего не было: ни языка, ни зубов.

– Ох, Рене. – Эмильен опустилась на банкетку рядом с ним.

Чуть позднее, думая об этом мгновении, Эмильен вспомнит, насколько болезненно впору ей пришлось его обезображенное лицо, насколько уместно было слышать этот кошмар от такого жуткого осведомителя. А то, что он рассказывал, внушало ужас. Неописуемый, невообразимый ужас. Ей показалось странным, что она совершенно ничего не почувствовала, когда он взял ее за руку – его прозрачные пальцы скользнули сквозь нее. Когда он закончил рассказывать леденящую кровь правду, она поднялась с банкетки и разгладила юбку. Вышла из комнаты, обошла лужу в коридоре, набрала по телефону полицейский участок и звонким голосом дала оператору адрес дома в Вершинном переулке, где жила Мэриголд Пай со своим племянником.