Светлая печаль Авы Лавендер

Перед тем как выйти из дома, она повернулась к Рене.

– Только попробуй забрать ее к себе, – обратилась она к нему.

– Не хотелось бы, – прохрипел он.





Глава двадцать четвертая




Когда бабушка подошла к дому Мэриголд Пай, над головой с треском сверкнула молния, за которой последовал громовой раскат. В то мгновение, когда молния осветила небо, Эмильен заметила, что буквы «Г» в имени Мэриголд Пай на почтовом ящике не было. Она лежала под огромным кустом рододендрона, который отделял дом от дороги. Буква оторвалась, упала вверх ногами и задом наперед и вместо «Г» стала похожа на уголок. «Генри, я наконец нашла твой уголок в кустах», – с мрачной иронией заметила Эмильен.

Входная дверь была открыта, в доме – темно и тихо. Эмильен знобило – то ли от холода, то ли от страха. И все же она обреченно вошла. Нашарив выключатель, зажгла свет. Пол и стены прихожей были забрызганы чем-то вроде краски – таким ярким был красный цвет. В воздухе густо пестрели крапчатые бело-коричневые перья. Эмильен начала задыхаться – ей казалось, что перья лезли в рот, нос, легкие. Она лихорадочно замахала руками.

На полу красное, и везде перья.

В первый момент, когда Эмильен вошла в дальнюю комнату, ее сердце от облегчения забилось сильнее: у ее внучки не светлые волосы. Но потом она увидела кровавые обрубки на моей спине, увидела крылья на ковровом покрытии – кровавое месиво из порванных сухожилий, перьев, переломанных костей, валявшихся в стороне. К горлу подступил комок желчи, сердце оборвалось. Все же это была я.

Эмильен опустилась на колени, прижала свое лицо к моему и не дышала, пока не почувствовала мое дыхание на своей щеке. Дышит. Быстрым движением она сняла с себя промокшее пальто и прижала его к ранам. Крови было очень много; пол стал липким. По обеим сторонам пальто образовались красные круги, и вскоре руки Эмильен тоже были в крови. Бабушка подняла голову, хотя прекрасно знала, что увидит. Вот и она, висит над каминной полкой.

Кошка на стене.

Моя мама никогда не понимала выражение «сердце замирает». Пока она мчалась к Вершинному переулку (Генри с Труве с трудом удерживались на сиденье рядом), сердце Вивиан не замирало. Какая польза от замершего сердца? Ее сердце выпрыгнуло из груди и мчалось впереди, на пару метров обгоняя автомобиль. Она видела его в свете фар, с болтающимися по бокам артериями вместо рук. Вот бы послать его вперед, еще быстрее! Вот бы оно уже заворачивало за угол в Вершинный переулок. Вот бы оно уже сидело рядом с Авой, где бы она ни была.

Генри беспокойно хныкал.

– Скоро приедем. – Вивиан тянула слова, как песенку, – так она успокаивала его, когда он был маленький. Вот и сейчас Генри подхватил ее песенку и принялся мурлыкать себе под нос; она увидела, как черты его лица постепенно смягчились.

Пикап пронесся мимо расплывавшихся перед глазами школы, церкви, почты. Дождь усиливался, «дворники» едва справлялись. Вивиан подалась вперед, сжав руль так, что побелели костяшки пальцев, и всмотрелась в темноту.

Увидев его – мужчина бежал прямо на нее, – она ударила по тормозам. Визг колес разорвал рокочущий дождь, она стремительно выставила руку в сторону, чтобы Труве и Генри не врезались в лобовое стекло. Остановившись перед машиной, мужчина уставился на Вивиан дикими черными глазами, лицо было испачкано красным. «Кровь», – с ужасом поняла она.

Вивиан не успела ничего предпринять – за спиной у мужчины возникли два силуэта. Бледные, полупрозрачные, они мерцали в свете фар. Глаза у них были мутные, невидящие; по сероватой уродливой коже стекала вода. Одна фигура держала ребенка там, где должно биться сердце. Другая, мелькая то в виде девушки, то в виде канарейки, сердито вытягивала руку, чтобы вцепиться в мужчину.

И затем они его поймали.

Объятая ужасом, Вивиан увидела, как полупрозрачные фигуры окружили его. Ночь наполнилась криками – хриплыми, нечеловеческими.

Вдруг что-то вспыхнуло, улица заполыхала. Обжигающее тепло касалось лобового стекла. Мужчина пытался убежать, дико размахивая руками, но его движения, похоже, сильнее разжигали пламя.

И затем, так же внезапно, огонь и жертва исчезли, оставив лишь тяжелый дух паленой кожи.

Труве нервно описал полукруг на сиденье, скуля и наступая на Генри.

– Сиди здесь. Ни с места, – велела Вивиан Генри. Она поставила машину на ручной тормоз и распахнула дверцу. Пес выпрыгнул за ней и, пригнувшись к земле, торопливо обошел пикап. На тротуаре перед автомобилем, где стоял несчастный, зияла черная отметина. Ей вспомнились глаза мужчины: темные, дикие, немигающие. Вивиан опустилась на колени прямо в лужу и провела рукой по отметине. Асфальт обжигал пальцы.

Взглянув вверх, она успела увидеть, как призраки растворились в темноте.

Первой к дому Мэриголд Пай подъехала скорая, за ней – местная полиция. На свет мигалок стеклись все жители Вершинного переулка. Здесь были и престарелые сестры Мосс в одинаковых домашних тапочках, в пальто и с одним зонтиком – чтобы дождь не замочил папильоток. Был и сонный, одетый в пижаму Марк Флэннери с сыном Джеремайей. Зеб Купер вскочил с постели при звуках сирены скорой. Одетый только в длинные красные трусы и пару галош, он пытался убедить соседей переместиться на пешеходную дорожку. Его сын Роуи тоже был здесь, как и рыдающая дочь Кардиген – оба белые как снег от страха. Рядом с ними стояла Пенелопа, которая сначала разревелась, когда поняла, что ее семья цела и невредима, но потом заплакала во второй раз, когда узнала, что семья Эмильен – нет. Была здесь и Вильгельмина Даввульф – именно она проводила маму в дом Мэриголд, обе вошли в мужественном отчаянии.

Были здесь и Констанс Квокенбуш и Делайла Зиммер, лучшие подруги, которые преподавали в первых классах начальной школы. Был Игнатий Лакс, директор средней школы, и его жена Эстель Марголис, а рядом с ними – Амос Филдз, который ни к кому особо не проявлял доброты с тех пор, как его сын погиб на Второй мировой войне, но, кажется, всегда находил средства, чтобы купить утренний круассан в булочной у Эмильен. Были здесь и пастор Трэйс Грейвз, и ребята из средней школы, которые возвращались в этот момент с водохранилища. Один из парней взял стоящего на улице большого белого пса и надел ему на шею свой ремень, чтобы пес не набедокурил. Какая-то девочка вытерла собаке грязные лапы своей курткой. В конечном счете переулок заполонили несколько бригад скорой помощи и еще больше полицейских в строгой синей форме, их машины с мигалками хаотично перегородили всю улицу. Говорят, что, когда меня выносили – мое бескрылое тело распростерто на носилках, рядом мама и бабушка в перепачканной кровью одежде, – весь квартал почтительно затих.

Главный санитар, крупный угрюмый мужчина, провел Эмильен и Вивиан в машину скорой и, усадив возле меня, велел коллеге осмотреть их на предмет шока. Вот почему Генри невзначай оказался предоставлен сам себе.

Несмотря на то что сестра, мама и бабушка направлялись в ближайшую больницу, Генри был рад. Он был рад тому, что все закончилось и ему больше не надо доносить до всех предупреждение Печального дяди. Потому что, когда все закончилось, хорошо ли, плохо ли, тут уже ничего не поделаешь. Что есть, то есть. А Генри нравилось что есть, то есть. Все остальное слишком запутано.

Мама ему сказала: «Сиди здесь. Ни с места». Генри так и сделал. Просто сидел в машине. Но через некоторое время Генри понял, что, хотя он не видел ни одного знакомого, он видел много людей незнакомых, и от этого ему стало несколько не по себе. Тут он заметил Труве. Генри вылез из машины и направился к большому псу, на ходу пересчитывая предметы. Генри сосчитал мигалки, собравшихся на улице людей, зонтики, капли дождя. Он считал потому, что от этого ему становилось хорошо, а от того, что он не видел знакомых людей, – плохо. Еще ему было плохо потому, что Труве сидел рядом с не знакомым Генри мальчиком. Поэтому Генри сосредоточился на счете – сосчитал, сколько шагов нужно сделать, чтобы перейти улицу к Труве, но тут кто-то положил руку ему на плечо.

Генри закричал. Женщина, державшая его за плечо, подскочила и отдернула руку.

– Прости меня! – потрясенно выговорила она. – Просто я подумала… что ты потерялся. – Женщина наматывала на палец прядь медно-рыжих волос и лихорадочно оглядывалась по сторонам. – Я не хотела тебя обидеть! – продолжала она.

Тут подбежала Вильгельмина, а за ней и Пенелопа. Вильгельмина заговорила с Генри умиротворенным голосом и вместе с тем подавала знаки мальчику, держащему Труве на ремне, чтобы тот подошел поближе вместе с псом.

Пенелопа повернулась к женщине.

– Зачем вы его трогали? – накинулась она на нее. – Разве не понятно: у ребенка и без того ночь выдалась тяжелая!

Женщины бросила теребить волосы.


– Я не хотела его обидеть. Не знала, что он… Просто думала, что могу чем-нибудь помочь.

– С чего вы так решили?

– Было видно… ему нужно… – Она запнулась, не окончив фразы.

Пять лет назад переехав в эти края, Лора Лавлорн ничего не знала о Вивиан Лавендер. Даже не помнила, как они познакомились той ночью на празднике летнего солнцестояния много лет назад. И за все свои многочисленные походы в булочную за буханкой pain au levain с толстой корочкой или за багетом к обеду она никогда не замечала, как внук Эмильен похож на мужа. Сейчас же она растерялась от того, насколько была слепа.

После исчезновения Беатрис Гриффит Лора бросила свой любимый восточный Вашингтон с его жарким летом и снежной зимой, чтобы вместе с мужем переехать жить в Сиэтл, город, известный своим постоянным дождем. Ее приветливо приняли в наших краях, в основном из-за тематических коктейль-приемов и мягкого характера. Можно было рассчитывать на то, что она обязательно купит у местного отряда девочек-скаутов хотя бы одну коробку песочного печенья. Она никогда не выходила из дома без белых перчаток, не подавала мужу остатки жаркого, всегда делала то, что от нее требовалось. Джек не хотел детей, и она сказала девушкам в больнице, где трудилась на общественных началах, что им с Джеком нужно заботиться о его отце, а уж потом создавать семью. Когда Джон Гриффит умер, она сказала им, что теперь ей и Джеку хочется путешествовать по миру: увидеть египетские пирамиды, пройти по итальянскому побережью в форме сапога. А когда Джек переехал жить в отдельную спальню в другом конце дома, она ничего им не сказала.

Все понимали, что Джек несчастлив, что он никогда ее и не любил, но Лора это видеть отказывалась. Она не видела, как он избегал булочной, не видела, как зажмуривался, когда они проходили мимо Вершинного переулка. Не замечала, что он почти ни с кем не общался во время их нашумевших вечеринок, что, пока она предлагала гостям сырные шарики и фаршированные яйца, Джек бὀльшую часть времени стоял в углу и вежливо улыбался, пока в его бокале таял лед. Всего этого она не видела потому, что, когда дело касалось любви, она видела только то, что хотела. Лора была хорошей женой. Годы, что она была замужем за Джеком Гриффитом, она прожила в любовном тумане и верила в то, что Джек доволен их совместной жизнью и, самое главное, что он любит ее.

В этот день летнего солнцестояния Лора Лавлорн, вернувшись домой поздно вечером, увидела, что муж сидит в темноте, зажав в руках пустую бутылку, и от него несет бурбоном.

– Лора, какой же я дурак, – всхлипнул он. – Сегодня я потерял любовь всей жизни.

Лора наклонилась к нему и погладила по голове.

– Ты о чем, дорогой? Вот она я, здесь. – Она поцеловала его в лоб.

Он поднял на нее взгляд, быстро моргая.

– Я говорю не о тебе.

– А о ком же? – Лора ласково улыбнулась.

– О Вивиан. Вивиан Лавендер.

Джек, всхлипывая, выболтал все о тайной жизни, любви и предательстве, и глаза у Лоры наконец открылись.

– Ах, – прошептала Лора. – Боже мой.

Когда он замолчал, она прошла в спальню, где уже много лет спала одна. Достала из шкафа чемодан и сложила туда свои вещи, тщательно выбирая, что возьмет с собой сразу, а что заберет потом. Она выволокла чемодан в прихожую и сообщила Джеку, что уходит от него. Он безразлично махнул в ее сторону бутылкой, что ясно дало понять Лоре, как она заблуждалась. Джек Гриффит никогда не любил ее или любил не так, как ей казалось, и уж точно не так, как он любил Вивиан Лавендер.

Лора забросила тяжелый чемодан на заднее сиденье машины и поехала со двора. Выезжая на дорогу, она увидела мигалки и толпящихся людей в конце Вершинного переулка. Лора притормозила на обочине и вышла, прикрывая лицо от сильных струй льющегося с неба дождя.

Сына Вивиан Лавендер она заметила еще до того, как узнала, что произошло. При виде его она покачала головой. Генри был копией Джека Гриффита в молодые годы. В то же время в глазах у мальчика было что-то такое, чего Лора никогда не наблюдала у Джека. Казалось, будто в своих чудных расширенных зрачках Генри несет целый мир, несовершенный и безобразный.

Как она могла этого не видеть?

Лора схватила Вильгельмину за руку.

– Я просто хочу помочь, – сказала она.

Вильгельмина взглянула на толпу поверх Лориного плеча.

– Помочь? Что ж, помощь нам понадобится.

В пекарне Вильгельмина включила кофейник. Потом достала из шкафа фарфоровые чашки с блюдцами, расставила их на стойке – каждую на своей тарелке. Прежде чем разогреть печь, ей необходимо сделать глоток кофе. Пенелопа отправила Зеба за продуктами, а Вильгельмина принялась бросать в кирпичную печь поленья сухого эвкалипта, прогоняя мысли о булочках или пирожных. Сейчас нужен был хлеб. Сытный и надежный, теплый, с толстой корочкой снаружи и мягкий внутри, намазанный маслом, медом или пастой из фундука.

Когда вернулся Зеб, Вильгельмина указала на ручную мельницу и поручила ему измельчать свежую полбу, рожь и краснозерную пшеницу, которые пойдут в pain de campagne. Роуи и Кардиген она поставила месить тесто для багетов, а Лоре показала, как поддерживать огонь.

Они трудились всю ночь, и булочная наполнилась ароматом свежеиспеченного хлеба; уходить никто не собирался. Да и куда им было идти? Время от времени они поднимали перепачканные в муке лица, отвлекаясь от дела, и замечали отчаяние в глазах друг друга. Вдруг Труве шевелился во сне или Генри начинал напевать, и пекари возвращались к работе.

За окнами толпа в Вершинном переулке разрасталась, мокрые улицы едва вмещали соседей, прослышавших о нападении. Сам не понимая почему, каждый считал настоятельно необходимым выразить свое почтение. Они ехали сквозь проливной дождь на своих «Олдсмобилах»-седанах, «Студебеккерах-Старлайнерах», «Фордах-пикапах модели Б», а их собаки вытягивали в окна шеи и принюхивались к влажному воздуху. Люди собирались у Вершинного переулка, занимая улицы и соседние дворы. Они объезжали место на дороге с черной отметиной, которая осталась от Натаниэля Сорроуза. Приезжали с детьми, женами и мужьями, даже с родителями. Приезжали одетыми как в церковь или на похороны или словно только встав в постели, что было правдой. Они приезжали с палатками и зонтами, в шляпах и перчатках; приезжали без всего, даже не надев дождевика. К рассвету на стойке в булочной поставили ящик для пожертвований, и люди с печальным видом клали туда мелочь, получая взамен ломоть хлеба или теплый круассан. Дождь продолжал лить, а люди все шли и шли.

Кое-кто привез Библию, где красным были подчеркнуты наиболее проникновенные, по их мнению, строчки. Некоторые молча собирались группками и шевелили пальцами с четками в невольном согласии. Другие приносили с собой подстилки, опускались на колени и исполняли утешительные песнопения. Вода капала на поднятые кверху лица, и в небо летели молитвы. Молились не о прощении или спасении. Молитвы посылали не в благодарность за то, что среди недостойной человеческой расы оказался ангел. Молились не за душу изуродованного и отлученного от церкви получеловека, жившего в конце Вершинного переулка. Молились всего лишь о девочке.

Обо мне.

Открыв глаза, Вивиан увидела белую больничную палату. Сквозь незанавешенные окна робко заглядывало утреннее солнце. Она вытянула ноги, за целую ночь затекшие под складным металлическим стулом, и подняла глаза на бесшумно вошедшую медсестру. Я тихонько застонала на больничной койке. Глубокие кровавые раны у меня на спине были перевязаны большими толстыми бинтами, прохладная жидкость сквозь иглу капала в руку. На голове была широкая марлевая повязка. Эмильен спала на другом стуле возле кровати, прислонившись головой к стене и подняв открытый рот к потолку.

– В приемной есть кофе, – предложила медсестра. – Только что свежий заварила.

Она приспустила повязки, открывая ужасные разрезы, сделанные вкривь в области лопаток, и мама зажмурилась.

– Нет, спасибо, я в порядке, – подавив внезапный приступ тошноты, сказала она.

Медсестра удивленно приподняла бровь.

– Милая, после такой ночи никто не упрекнет вас, если вы не в порядке. Идите, подышите воздухом, а потом возвращайтесь. Мы никуда не денемся.

В приемном покое нашелся не только кофейник, но и Гейб – он спал в кресле, свесив подбородок на грудь. Длинные ноги чуть не дотягивались до окна на другом конце комнаты.