Светлая печаль Авы Лавендер

Глава тринадцатая




Если бы мама вела учет причинам, по которым держала меня взаперти в доме на холме, листок с этим списком протянулся бы по всей длине Вершинного переулка и ушел бы в воды залива Пьюджет. Морские обитатели задохнулись бы. Или он бы развевался на ветру, как сигнализирующий капитуляцию гигантский белый флаг над нашим домом с его вдовьей дорожкой. Проще сказать, что мама очень переживала. О том, как отреагируют соседи. Надломлюсь ли я под их пренебрежительными взглядами, от их жестокой нетерпимости? Она переживала из-за того, что я могу быть такой же, как другие девочки-подростки: мягкосердечной и уязвимой. Она переживала, как бы я не оказалась больше мифом и призраком, чем существом из плоти и крови. Она переживала за мой уровень кальция, уровень белка и уровень начитанности. Она переживала, что не сможет защитить меня от всего того, что причинило боль ей самой: от потерь и страха, от страданий и любви.

В особенности от любви.

Той весной, когда перестали идти дожди, бὀльшую часть дня мы с Кардиген валялись на жухлой траве во дворе и делали вид, что занимаемся, в то время как Кардиген развлекала меня рассказами о своем новом ухажере.

В свои юные пятнадцать лет моя лучшая подруга, мисс Кардиген Купер, была отлично осведомлена о сложностях физической любви. Джеремайя Флэннери, тот мальчишка, что когда-то ботинком раздавил крыло птицы, был ее последним объектом.

– Бедняга по пятам за мной ходит. – Кардиген фыркнула. – Видела бы ты, как он на меня смотрит. Приходится буквально вытирать ему слюнявый подбородок и только потом целовать. Это так трогательно. – Она лукаво улыбнулась. – Обожаю.

Я засмеялась, а потом попыталась разобраться в беспорядочных конспектах Кардиген по алгебре.

Мама переживала и за мое образование. Она строила мое домашнее обучение на основе небрежных записей Кардиген.

– Это пять или три? – спросила я.

– Понятия не имею. По-моему, похоже на «Р». – Кардиген выгнула спину, как кошка, и вскинула руку к глазам, заслоняя их от солнца. Я закатила глаза. Шел конец апреля, и до годовых экзаменов оставалось совсем немного, но Кардиген, кажется, была вполне довольна своей средней оценкой «удовлетворительно».

Мама стояла на переднем крыльце и мыла окна, методично выводя мыльные круги, как вдруг из-за угла вылетел Генри и закричал:

– Пинна бо-бо! Пинна бо-бо!

От страха его глаза были широко раскрыты. Труве с бешеным лаем несся следом.

Выронив мыльную губку, Вивиан одним прыжком сбежала с крыльца и бросилась на задний двор, а Генри, оставшись на месте, похлопывал себя ладонями по ушам. «Вот и все, – думала моя мама, пока бежала. – Вот почему любить не надо. Если бы я не любила, тогда, что бы я там ни обнаружила, даже нечто кошмарное, больно не будет».

Примчавшись на задний двор, мама увидела нас с Кардиген – мы безмятежно валялись на траве. Она нагнулась, схватила меня за руку и рывком поставила на ноги.

– Что произошло? – спросила она, лихорадочно оглядывая меня в поисках травм.

– Ничего, – ответила я, недоуменно моргая.

Вивиан опустила руки, вдруг осознав, как бешено бьется у нее сердце и как жадно она глотает воздух.

– Точно? – спросила она.

Мы с Кардиген переглянулись.

– Ну да. Мы в порядке. А ты?

Мама еще раз внимательно осмотрела меня и отвернулась.

– Прости. Я подумала… Неважно. – Она вздохнула. – Вам чего-нибудь принести, девочки? – спохватившись, поинтересовалась мама.

Я помотала головой.

«Вот и хорошо», – наверняка подумала она и зашагала обратно к Генри, который торопливо рисовал мыльной водой карту окрестностей на переднем крыльце.

Тут мы с Кардиген увидели, как к дому Мэриголд Пай подъехало такси. Из него вышел мужчина. Он вытащил из багажника видавший виды чемодан и вяло махнул рукой отъезжающему таксисту. Гость Мэриголд Пай всегда носил в заднем кармане брюк потрепанный дневник. Этого я тогда еще не знала.

Снедаемая любопытством, я бросилась с холма вниз и, спрятавшись за придорожным кустом сирени, принялась наблюдать. Мужчина медленно шел по ведущей к дому Мэриголд дорожке и молча разглядывал тихие окрестности. Он остановился на секунду, заслонил глаза от солнца и посмотрел вверх на наш дом на вершине холма. Клянусь, он увидел меня за кустом сирени, перед тем как продолжить путь к дому Мэриголд.

Дверь за ним закрылась, а я побежала вверх, к Кардиген – она была озадачена.

– Как думаешь, кто это? – едва отдышавшись, спросила я.

Кардиген пожала плечами.

– Но какой красавец, не находишь? – заметила Кардиген.

Я бросила взгляд вниз, к подножию холма, потрясенная тем, что мужчина меня увидел. Понравилась ли я ему?

– Ой, – пробормотала я и зарделась. – Даже не знаю.

Много лет назад, когда семья Эмильен была еще в полном сборе и жила на съемной квартире в Борегардовом «Манхэтине», Маман немало времени уделяла поиску лоскутков для стеганых одеял на приданое дочерям. Одеяла следовало приложить к искусному ручной работы trousseaux[48], вместе с кружевными наволочками и тяжелым столовым серебром. Необходимо было также поделить их поровну между тремя дочерями, а не оставлять в наследство последней из живущих, однако Эмильен давно уже убедилась в том, что жизнь далека от идеала.

Каждому одеялу было дано говорящее имя, и спустя годы каждое должно было оказаться на нужной постели: «Блестящие надежды» для Вивиан до Джека, «Тропинка осыпалась» – после, «Голубка в окне» для меня и «Шальное одеяло» для Генри.


Сама Эмильен укрывалась простыми шерстяными одеялами.

Расправляя одеяло на постели Генри, Эмильен старалась ничего не задеть. Теперь в доме хозяйничала Вивиан, но Эмильен иногда все же находила себе физическую работенку – это помогало ей скоротать время и отвлечься от нежеланных мыслей. Краем глаза она заметила нечеткий мужской силуэт, освещенный узким треугольником солнечного света. За тридцать шесть лет, что прошли после его смерти, она уяснила, что чем меньше на него обращаешь внимания, тем громче говорит призрак Рене. Если бы Эмильен взглянула на него, то увидела бы место, где раньше был рот. Кажется, в это время он что-то кричал и яростно жестикулировал, показывая за окно.

Она же, последний раз взбив подушку, с заправской стойкостью прошла прямо сквозь привидение в углу, даже не помедлив, чтобы разузнать, что оно пыталось сообщить на этот раз. Если бы она это сделала… Ну, не стоит терзаться из-за если бы да кабы.

«C’est la viе», – как сказала бы она.

Внизу Эмильен застала Генри: он сидел за обеденным столом и слизывал с ложки глазурь. Они тоже были здесь. Все трое: Рене, ходивший за ней по пятам, Марго и канарейка Пьерет. Еще появилось темноволосое дитя с густыми бровями и потрескавшимися губами, которого Эмильен раньше не видела. Девочка провела рукой по коллекции старинных чайничков на дубовом комоде, ощупывая фарфор своими прозрачными пальчиками.

Но дело не только в том, что они были здесь. С этим она свыклась, как свыклась с неугомонным чириканьем Пьерет, изувеченным лицом Рене и дыркой в груди Марго в том месте, где раньше билось сердце. Весь ужас был в том, что Генри с ними говорил.

Точнее, говорить он мог только с Рене. Даже если бы Эмильен позволила себе прислушаться, понять Рене было непросто – ведь рта как такового у него не было. Но, похоже, Генри с Рене общались без каких-либо помех.

Рене пробурчит что-то, а Генри кивает, соглашается.

– Уголок в кустах и кошка на стене, – с серьезным видом произнес Генри, не вынимая изо рта ложки с глазурью.

Эмильен зашла на кухню и достала тарелку под кусок шоколадного торта, который оставила на стойке.

Девочка-призрак последовала за ней. Черные глаза безучастно следили за Эмильен. И хотя Эмильен старалась отгородиться, она ясно слышала, как дитя прошептало:

– Прах ты и в прах возвратишься.

Немногие из местных знали или помнили историю Фатимы Инес де Дорес и ее брата-капитана: как девочка ждала его возвращения, расхаживая по вдовьей дорожке, как во время первого причастия вспыхнула облатка, попав ей на язык. Были такие, кто считал историю брата и сестры преданием: довольные своей фантазией, они рассказывали эту колоритную сказку на ночь своим детям. Эмильен не допускала пренебрежительного отношения к этой истории, не низводила ее до простой сказки и никогда не забывала трагического конца маленькой девочки, которая когда-то бродила по коридорам дома на холме. Вернее, бродит до сих пор.

Эмильен откашлялась, и в воздух поднялась горстка пепла.

Она стерла прилипшую к зубам серую копоть, оставила торт на кухне и пошла в столовую к Генри, который как раз прикончил последнюю ложку глазури. Генри подошел к бабушке, взял ладошками ее лицо и сказал:

– Печальный дядя хочет, чтобы ты знала.

Эмильен вздрогнула и поискала глазами сестер и брата. Печальный дядя. Рене? Но они уже ушли. Из угла на нее глядело лишь маленькое темноволосое существо.

– Что? – прошептала Эмильен, заглядывая в широко раскрытые глаза Генри.

– На полу красное, и везде перья, – ответил он.

И вслед за этими словами Фатима Инес медленно растворилась в воздухе.

После визита Фатимы Генри как заведенный повторял одно и то же, и разговоры с ним теперь происходили примерно так:

– Что тебе сегодня намазать на тост, Генри?

– Уголок в кустах! – не сдавался он.

– Джем? Масло? Мед?

– И кошка на стене!

– Или ты хочешь хлопья?

– На полу красное, и везде перья!

Затем он принимался бегать по дому с криком «Пинна бо-бо! Пинна бо-бо!». Труве с бешеным лаем носился следом.

Из личного дневника Натаниэля Сорроуза:

29 апреля 1959 года

Раньше, когда я гостил у тетушки Мэриголд, то спал на накрахмаленном белье, и моя одежда пропитывалась затхлым духом ее ароматических саше. По утрам мы посещали службу в близлежащей лютеранской церкви, а после обеда пили чай из чашек от лучшего тетушкиного сервиза, но без привычного сдобного печенья или оладий с повидлом. Сейчас же я попал в дом, где царит хаос: на безделушках слой пыли, а мебель утратила свойственные ей лоск и хвойный аромат. Похоже, моя когда-то праведная тетушка потеряла аппетит ко всему, кроме десертов: в кухне на столе и на полках холодильника сплошь сконы с малиновым джемом, пудинг с вишней в ликере и карамельно-шоколадные кексы. Сама она почти все время что-то жует или стряхивает с губ крошки своими раздутыми пальцами. Под подушкой прячет маленькие шоколадки. Постель вечно перепачкана карамелью, молочной тянучкой и вишневым ликером. Однажды я даже обнаружил спрятанный у нее под кроватью кусок шоколадного торта, глазурь начисто слизана.

Как именно мне помочь своей растолстевшей тетушке, я не знаю. Конечно, я никому не признаюсь, что растерян. Мне еще не приходилось трудиться, чтобы отвратить человека от греха. Одному Богу известно, как случилось, что я всегда оказывал на людей какое-то стихийное влияние. Мама считает, что мне не следует задаваться вопросом, как Господь с моей помощью вершит Свое дело, – достаточно просто знать, что это так.

И потому я уверен, что Он не просто так предоставил мне шанс увидеть что-то или кого-то явно святого. Ангел, как мне помнится из определения, это посредник Бога, посланный им для Его целей. И это в высшей степени уместно, что Ангел являет себя на той улице, где остановился Его самый благоговейный последователь, где я тщетно пытался услышать Его зов и исполнить Его миссию. Да, это правда, что я, наверное, смотрел на нее намного дольше, чем следует, но в день своего приезда, когда я впервые взглянул на эти крылья и прекрасный ангельский лик, я подумал, что схожу с ума!





Глава четырнадцатая