Светлая печаль Авы Лавендер

Труве быстро дорос до своих огромных лап. Мы надеялись, что он останется маленьким и послушным, но, когда его вес превысил сорок пять килограммов, мы поняли, что имеем дело не с болонкой и не с ши-тцу. Труве оказался пиренейской горной собакой – притом чистопородной, – что было поистине удивительно, если учесть, что мы нашли его во дворе в кустах пионов. Шкурка его была как у белого овцебыка, а когда он линял, клоки шерсти, каждый размером с кролика, носились по деревянному полу, как перекати-поле.

Труве и Генри были не разлей вода и часто гуляли не как собака, ведомая хозяином, а как друзья – бок о бок. Именно так они прогуливались, напоминая необычных сиамских близнецов, когда оказались в столярной мастерской, где Гейб держался за губу, из которой текла кровь – результат еще одной неудачной попытки взлететь.

Первые крылья Гейб смастерил из пропитанной лаком миткали, натянутой на рамку из бамбука. Из этого ничего не вышло, и он взялся за прутья – сплел ивовую кору с лозой земляничного дерева, но изделия оказались слишком тяжелыми. Еще Гейб сделал пару из алюминиевой проволоки и кисеи, но, оторвавшись от крыши сарая, спикировал прямо вниз и не на шутку испугался.

Гейб – весь рот в крови – доковылял до мастерской, порадовавшись, что свидетелем этого летного испытания стал один только Генри и ни мамы, ни меня рядом не было.

– Неудача номер четыре, – пробормотал Гейб, швырнув сломанные крылья в угол на растущую кучу мусора. Этим он потревожил живущую в стропилах летучую мышь, которая вылетела на улицу. Последовав за рукокрылой и увидев, как в ночном небе машут крылья, Гейб понял, что все это время искал вдохновения не там. А еще он решил, что летучую мышь надо поймать.

– Нам потребуется мамин дуршлаг, – сказал Гейб Генри. – И много жуков, комаров, мух и… мотыльков. Вот таких! – Протянув руку, Гейб поймал на лету насекомое с коричневыми крыльями. В кухне он положил его в пустую банку из-под кофе, и трепещущие крылышки глухо забарабанили по жестянке. Перерыв шкафы, он нашел дуршлаг. В гостиной он принялся пролистывать книги о птицах, которые заказал по почте несколько лет назад, пока не обнаружил то, что искал: коротенькую заметку о летучих мышах.

Из окна второго этажа мама наблюдала, как Генри ловит во дворе мотыльков.

Внезапно Вивиан вспомнился день, когда Джек уезжал в колледж. Вспомнилось, как он вручил ей стеклянную банку и спустился с холма и как горели задние фары «Купе» его отца.

В банке была стрекоза. Вивиан никогда не видела их так близко: переливчатые зеленые крылья казались слишком хрупкими, чтобы быть пригодными к полету.

Позднее Вильгельмина рассказала Вивиан о связанном со стрекозами суеверии.

– Это такое старое выражение, что теперь, наверное, никто уже и не вспомнит, откуда оно пошло, – сказала она.

– Как оно звучит? – поинтересовалась Вивиан.

Глаза Вильгельмины хитро заблестели.

– Поймаешь стрекозу – меньше года до свадьбы.

Стрекозе Вивиан оставалось жить меньше недели.

Она спустилась вниз и спросила Гейба:

– А что это Генри делает?

– «У летучих мышей и птиц схожий контур взмаха крыла», – прочитал Гейб из книги, которую держал в руках. В волнении он поднял глаза на Вивиан. – Я поймаю летучую мышь. Генри ловит жуков, чтобы кормить ее.

– Почему бы не поймать птицу? – спросила Вивиан. – Это можно сделать днем.

Гейб снова оторвался от книги.

– Скопировать перья у меня не получается. Я пробовал.

На поимку летучей мыши ушло три вечера. В конце концов зверушка сама залетела в старинную ржавую птичью клетку – Гейб нашел ее в подвале, всю в вороньих и голубиных перьях. Каждый вечер после ужина Генри сквозь прутья кормил летучую мышь насекомыми, а Гейб работал над новой парой крыльев.





Глава пятнадцатая




Я спала, когда Кардиген постучала в окно. Она забралась на вишню, откуда, задыхаясь, подтвердила то, что мы обе подозревали с того самого дня, когда она заехала Джеремайе коленом в пах.

– Одно из них похож на инжир – розовый чахлый инжир, – сказала она.

– Фу. – Впустив ее, я забралась обратно в постель и завернулась в крылья, как в одеяло. – А каким оно должно быть?

– Совсем другим, – пожала плечами Кардиген.

Моя комната выглядела как классическая комната конца пятидесятых: на полу стопки журналов мод, туалетный столик с кружевной оборкой; зеркало в полный рост напротив односпальной кровати с подушками и стеганым одеялом, расшитым разноцветными треугольниками. Все в ней указывало на то, что я обычная девочка-подросток. Только не было тут ни розового телефона-аппарата «принцесса»[49] для полуночных разговоров, ни двухцветных «оксфордов», подошвы которых стерты от хэнд-джайва на школьных танцах. У меня почти не было связи с внешним миром, поэтому я не нуждалась в этих предметах. Зато было окно, сквозь которое я смотрела на корабли, проплывающие каждый вечер по Салмон-Бэю. И были груды перьев, которые таинственным образом скапливались в пустых углах комнаты.

– Так вы с Джеремайей все еще вместе? – поинтересовалась я.

– Господи, нет, конечно. – Кардиген вытащила из кармана пальто тюбик помады. Мазнув по губам, она бросила его мне. – На вот, попробуй. У мамы стащила. – Я положила помаду на тумбочку. Кардиген улыбнулась своему хорошенькому белокурому отражению в зеркале и кончиком пальца стерла красную помаду с зубов.

У меня волосы были длинные и черные, как у бабушки, но если Эмильен свои закручивала в плотный узел на затылке, то я носила высокий хвост с черной лентой. Кардиген считала, что лента мне очень подходит.

– Свои достоинства надо подчеркивать, – сказала Кардиген. – А у тебя, девочка моя, экстравагантная красота. – Она легонько щелкнула пальцем по кончику крыла. – Что греха таить, это просто какая-то диковинная привлекательность.

Что-то дзинькнуло, стекло задрожало. Кардиген распахнула окно и стала бурно жестикулировать.

– Я попросила брата прийти за мной, – объяснила она.


Роуи Куперу было семнадцать. Он работал развозчиком у бабушки в булочной, водил грузовичок и благодаря своим выдающимся знаниям астрономических фактов и цифр уже поступил в Бостонский университет. Почти всего его вещи были уложены в подписанные картонные коробки. Роуи не пользовался таким успехом, как его сестра. Высокий и худой, с густой шапкой черных кудрей, он всегда, даже летом, носил старый моряцкий бушлат, который сохранился со времен военно-морской службы отца. А еще он заикался. И все же он был симпатичный, синеглазый и улыбчивый.

Не то чтобы я замечала.

Кардиген перекинула ноги через подоконник наружу.

– Сегодня ребята у водохранилища собираются, – сообщила она мне.

У подростков, которые жили рядом с Вершинным переулком, было особое место, где они весело и беззаботно проводили свободное время. Не кинотеатр на открытом воздухе и не закусочная, где продают лимонад, – городское водохранилище с освещенной лунным светом водой и темным парапетом стало идеальным местом для всяких важных глупостей. К тому времени старый смотритель с женой ворчали все чаще, но совсем оглохли, и ребята знали: нужно лишь молча миновать маленький белый домик. Я, само собой, никогда там не была. Но слышала так много рассказов, что мне казалось, я собственными глазами видела свет в домике смотрителя, могла сосчитать банки из-под пива на парапете водохранилища и слышала смех поддатых ребят.

В этом есть какая-то злая ирония: наделенная крыльями, я ощущала себя в неволе, в западне. Думаю, что из-за своей патологии я была более чувствительна к жизненным парадоксам. Я их коллекционировала: то, как любовь приходит, когда меньше всего этого ожидаешь, то, как человек, сказавший, что не хочет тебя обидеть, в конце концов все равно обижает.

Когда мы были маленькими, в клетке, которую Гейб построил возле мастерской, бабушка держала цыплят. Мне нравилось наблюдать, как бескрылые птенчики ходят по двору суетливыми группками, роются в земле своими рептильными лапами и склевывают зернышки. Я дала им имена в честь тех мест, куда мне не суждено было попасть: Пиза, Айеа[50], Непал, Вермонт.

Со временем Эмильен поняла, что яйца не стоят всей той грязищи, которые куры разводят во дворе, и решила от них избавиться. Гейб по одной забирал их в мастерскую и сворачивал им шеи своими сильными руками. Он даже не подозревал, что я пряталась в углу за кучей мусора и наблюдала смерть каждой курочки. Больше всего меня испугало (а потом не давало покоя еще много лет) то, как птицы неистово махали крыльями в надежде улететь на свободу. После этого я не могла есть курятину – это казалось людоедством.

Когда Кардиген начала спускаться по веткам вишневого дерева, я встала с постели, тряхнула крыльями и сказала:

– Я пойду с вами.

Кардиген, замерев на секунду, пристально посмотрела на меня и, подтянувшись на руках, опять оказалась в комнате.

– Классно.

Полчаса у нас ушло на изобретение достаточно прочной привязи, чтобы зацепить крылья. Сделали мы ее из старой кожаной уздечки, которую Роуи нашел в мастерской за домом и кинул нам в окно. Он ждал нас во дворе; кончик его сигареты светился в темноте красным.

Привязь удерживала плоско сложенные на спине крылья, не давая им расправиться, и мне было больно. Теперь я понимала значение выражения «искры из глаз». Ветхая накидка, которую мы нашли в заброшенном шкафу в коридоре, полностью их прикрывала. Она была из изумрудно-зеленой шерсти, с атласной подкладкой и огромным ниспадавшим на спину капюшоном.

Мы украдкой спустились с холма и неслышно прошли по Вершинному переулку мимо дома Мэриголд Пай, мимо дома Филдзов. Миновали то место, где ухабистая дорожка переходила в асфальт, а висящие на проводах старые кроссовки танцевали на ветру. Уверена, мои спутники слышали учащенное биение моего сердца, пока я постепенно отдалялась от единственного знакомого мне места. Мы прошли мимо бабушкиной пекарни и дома, что стоит за ней, мимо лютеранской церкви и начальной школы, мимо остановки, где Роуи и Кардиген ждут автобус в школу. Мы миновали перестроенный полицейский участок с его кирпичными стенами и сияющими чистотой окнами и кучку одинаковых новых жилых домов, выросших после войны. Мы прошли мимо белого домика глухих старичков и места, где мама однажды видела, как исчезла луна. И добрались до водохранилища, темного пространства, охраняемого кленами и хмурыми старшеклассниками.

К моему большому облегчению, никто, кажется, не заметил ни меня, ни моей громоздкой старомодной накидки. Кардиген подошла к группе ребят, строящих на парапете пирамиды из пустых пивных банок.

– Это была плохая затея, – пробурчала я, пятясь, пока не наткнулась на кого-то за моей спиной. Роуи.

Он улыбнулся мне сверху вниз.

– Н-нет, затея от-тличная. Надо п-просто п-привыкнуть к раз-згульному образу жизни п-подростков. Идем. – Он взял меня под локоть и отвел в тихое место под кронами деревьев.

Годы спустя разрастающийся город сотрет с неба звезды, но тогда они сияли сквозь ветви, как запертые светлячки.

– Странно, правда? – Роуи сел рядом. – В-вроде в-весна, но со-в-вершенно н-непохоже.

Я смотрела, как подпрыгивает его адамово яблоко, когда он вздыхает и глотает. Он был прав. Без дождя казалось, что весна никогда не придет и что звезды навсегда останутся за решетками голых веток.

– Я знаю всего одно созвездие – вон то. – Я показала на скопление звезд в форме ковша.

Роуи нервно сглотнул.

– Вообще-то Большой Ковш является частью Ursa Major – Большой Медведицы. Он – ее туловище и хвост. Вот ноги, видишь?

– Ого, да-а, – пробормотала я. – И правда. – Действительно похоже на медведя – большую белую медведицу: голова опущена, будто рыщет в снегу. – Никогда раньше не замечала этого.

– Возможно, кто-то должен был помочь тебе разглядеть неочевидное.

Я посмотрела на него.

– Ты ни разу не заикнулся.

Роуи опустил голову.

– Это у меня не всегда.

– Ава! – крикнула Кардиген у водохранилища. – Иди сюда!

Подтянув колени к груди, я нервно одернула накидку на плечах и помотала головой. Я еще не готова.

– Боишься им не понравиться? – спросил Роуи.

– Ой. – Мои глаза удивленно расширились. – Даже и не думала об этом. Что, если я правда им не понравлюсь?

– Трудно представить, что ты можешь кому-то не понравиться, – искренне сказал он, глядя мне прямо в глаза. Затем прочистил горло. – И все-таки почему ты волнуешься?

– Просто… таким, как я, небезопасно появляться на людях.

Словно в ответ, крылья под плащом затрепетали. Я посильнее задернула накидку.