Судьба непринятой пройдет

– Меня зовут Аня. Анна Истомина. Запомните, пожалуйста, – и улыбнулась ему очень светлой, замечательной улыбкой, от которой на ее щечках появились легкие ямочки.

– Запомню, Анна Истомина, – пообещал Влас Антонович, улыбнувшись в ответ в своей привычной ироничной манере, и проводил девушку задумчивым взглядом, когда та отошла от него и направилась к выходу из аудитории.

Нет, не устоять было доценту Соболевскому против спокойной, неистеричной любви этой девочки, против ее глубокого чувства единения с ним и той самой внутренней гармонии и свободы, с которыми она теперь жила.

Она не делала ничего из того, что вытворяют обычно на всю голову влюбленные в своих преподавателей студентки, – не донимала и не преследовала его со своей любовью, не вздыхала картинно, не раздавала призывных авансов и не кокетничала, она даже не пересела на первый или второй ряд в аудитории, чтобы бомбардировать мужчину прямой наводкой своими томно-влюбленными взглядами.

Анечка не говорила и не намекала Власу Антоновичу о своих чувствах, но каким-то образом всегда оказывалась в первых рядах тех, кто подходил к нему после лекции задать вопросы. И одной из первых шла отвечать на его семинарах и уроках, каждый раз делая это с блеском, удивляя Соболевского глубоким знанием предмета.

И лишь на экзамене, после того как четко, без запинки ответила по билету и на все дополнительные вопросы, принимая из рук преподавателя зачетку с пятеркой по предмету, она мягко улыбнулась и тихо, так чтобы мог слышать только он, призналась:

– Вы наверняка уже догадались, Влас Антонович, что я вас люблю. Не пугайтесь, я не собираюсь преследовать вас, чего-то ждать и надеяться, что вы ответите мне взаимностью. Просто решила, что надо вам сказать.

Поднялась со стула и поблагодарила за оценку:

– Спасибо.

И вышла из аудитории, а Соболевский, уже не первый раз за время своего преподавания на этом потоке, проводил Анечку Истомину очень задумчивым, долгим взглядом.

Ни она, ни он больше не возвращались ни к обсуждению влюбленности Анны, ни даже к намеку на таковую несколько лет.

Лет! На минуточку. Не месяцев, а лет!

Дочитав свой курс и проведя все положенные часы практических занятий, приняв зачеты и экзамены, Соболевский иногда появлялся в институте, проводя лекции у старшего курса, и Анечка теперь его практически не видела. Но ровно до того момента, пока у потока, на котором она училась, не началась производственная практика, на которую Истомина, можно без усилий догадаться, записалась именно в ту больницу и в то отделение, которое возглавлял Влас Антонович. И надо заметить, что он подписал и утвердил ее кандидатуру в списках практикантов. Не вычеркнул.

Так и проходила Анечка ежегодную практику у него в отделении, и интернатуру там же, и, разумеется, ординатуру. И все эти годы Соболевский незаметно, ненавязчиво, исподволь помогал, обучал и направлял сначала студентку, потом молодого специалиста Истомину в освоении ею профессии, делился секретами и тонкостями диагностики, рассказывал о редких, нестандартных случаях, наставлял, оберегал и заботился как мог. И только спустя несколько лет с момента их знакомства, когда Анна поступила в ординатуру, первый раз случилась у них близость, во время совместного ночного дежурства.

Не устоял доцент. И не перед ее напором, нет, а перед своими собственными чувствами, которые вынужден был сдерживать, скрывать, с которыми пытался совладать все эти годы. И в первую же их ночь Влас Антонович признался Анечке, что в тот момент, когда она подошла к нему, представилась и попросила запомнить ее имя и фамилию, он испытал сильнейшее потрясение, почувствовав поразительную теплую радость и странную убежденность, что она для него родная, желанная женщина, что она его Судьба. И испугался своего озарения.

Но, как бы они ни любили друг друга, какой бы восторг и трепет ни ощущали от одного взгляда, прикосновения друг к другу, даже от простого общения, соединиться и начать открыто жить совместно они не могли.

У Власа Антоновича уже имелась в наличии одна семья: жена и дети. И пусть дети уже выросли и его старший сын был ровесником Анны, а дочь всего лишь на четыре года младше той, но взять и что-то сейчас разрушить он не мог, даже ради самой Великой своей любви.

Не мог, и все. Потому что сын окончил лечфак мединститута и проходил ординатуру в Пироговке, дочь на четвертом курсе мединститута и жена, с которой они вместе со студенческой скамьи, с которой прожили тридцать лет, настоящий друг, боевой товарищ и родной, близкий человек, у которой сейчас сложный жизненный период.

Влас Антонович ничего не придумывал, не юлил и не отговаривался, как большинство возрастных мужиков, заимевших молоденьких любовниц, не ссылался на мнимую болезнь жены – нет, между Анечкой и Соболевским сразу же установились абсолютное доверие и честность по отношению друг к другу, и он открыто признавался ей, что не мыслит, не понимает, как может оставить семью, причинив жене такую боль и предав их всех.

Анечке по ее молодости и отсутствию жизненного опыта было сложно воспринять эти доводы, но она старалась понять Власа Антоновича, потому что любила и твердо знала, что он ее родной человек, и ей казалось, что этого вполне достаточно. Но однажды она поделилась своим секретом, своими великими чувствами с мамой, Кирой Львовной, приведя ту в полное смятение и ужасное расстройство. Начать с того, что избранник Анечки одногодка самой Киры Львовны, да еще и заведующий отделением, где дочь работает, да еще и глубоко, хронически женатый и семейный человек.

– Анечка, детка, – пыталась достучаться до разумности дочери Кира Львовна, – я понимаю, у тебя сильные чувства, любовь, затмевающая голос разума, но ты положишь жизнь на отношения с этим человеком и угробишь свою молодость, потеряв шанс на создание нормальных отношений. И главное, что все твои жертвы будут напрасны. Раз он не решился сейчас, когда испытывает настолько сильные чувства к тебе, как ты утверждаешь, уйти из семьи и жениться на тебе, то уже никогда и не женится. Сегодня у его жены сложный период, а детям надо помочь с учебой и не нервировать их настолько страшными переменами, потом у жены начнется тяжелый климакс, а у детей жены-мужья-внуки, и снова их нельзя будет нервировать и расстраивать. И так до гробовой доски либо его самого, либо жены, и то не факт, что вдовство позволит твоему Соболевскому жениться на тебе.

– Ну, что поделаешь, – вздыхала и пожимала плечиками Анечка, примирительно улыбаясь маме, – если вот такая любовь мне выпала.

– Да послать подальше эту любовь и перевестись в другую больницу. Да, будет тяжело, будет больно, но перетерпеть, пережить этот момент, а там встретишь другого человека, – подсказывала решительно настроенная Кира Львовна наилучший выход с ее точки зрения.

– Да толку-то, мам, в других мужчинах. Не поможет этот метод. Для меня есть только Влас Антонович.

– Знаешь, детка, – тяжко вздохнула Кира Львовна, знавшая свою дочь достаточно хорошо, чтобы понимать всю бесполезность дальнейших уговоров и увещеваний: при всей своей женской нежности и мягкости внутренний стержень Анечки был вылит из стали, и если уж она убедила себя в чем-то… – Я не стану тебя отговаривать и не буду предпринимать никаких мер, чтобы оградить тебя от этого мужчины. Хотя и могла бы сделать некоторые шаги в этом направлении и сильно попортить жизнь твоему престарелому принцу. Ты взрослый человек, врач и вольна поступать так, как считаешь нужным. Воспрепятствовать тебе гробить собственную жизнь никто не в состоянии. Только поверь моему жизненному опыту: к сожалению, в большинстве своем с возрастом мужчины редко становятся мудрыми, чаще назидательными занудами, с целым букетом ненормальных комплексов и непростых болезней. Остается только надеяться, что твой Соболевский будет не из их числа. Как сказал Даниил Гранин: «Жизнь слишком коротка, чтобы быть несчастным». Я очень не хочу, чтобы ты страдала и была несчастна, детка.

– В том-то и дело, мамочка, что я счастлива, – уверила ее Анечка, обняла, поцеловала маму в щечку, прижалась к ней и убежденно повторила: – Я очень счастлива.

– Ну, ну, – похлопала ее по руке мама, – дай-то Бог.

Пессимистичные прогнозы Киры Львовны не оправдались, и Бог таки дал Анне ее долгожданное счастье.

Вот именно что долгожданное. Тринадцать лет Анечка ждала Власа Антоновича, безропотно принимая тот расклад, в котором оказалась в качестве не то любовницы, не то второй тайной жены, искренне полагая при этом и чувствуя себя совершенно счастливой женщиной.

Тринадцать лет! При всей своей огромной любви к родителям, при бесконечной любви и уважении к отцу, при всем своем неубиваемом оптимизме и легком отношении к жизни, задумываясь над обстоятельствами, в которых оказалась мама, Агата сильно сомневалась, что смогла бы вот так, как она – любить мужчину, преклоняться перед талантом и масштабом его личности и чувствовать себя счастливой просто потому, что он рядом, и ничего не ждать, не строить планы.

Не, точно не смогла бы. Хотя… Что мы можем знать о своих возможностях и скрытых духовных резервах: припечет жизнь, да хоть и любовью непростой, и сам себе удивляться устанешь. Но тринадцать лет…

Офигеть вообще-то. Кто-нибудь хотел бы тринадцать лет ждать возможности соединиться с любимым человеком? Ну, вот так.

Соболевский ушел из семьи в девяностом году, когда уже никакой партком, хренком, профсоюз и прочая лабудень не могли повлиять на его работу в клинике и никому даже в голову не пришло бы снять его с заведования и лишить всех регалий и наград. Но не в этом дело, не увольнения и порицания опасался все эти годы Влас Антонович. Он не хотел, да и не мог разрушить жизнь жены и причинить той такую боль.

Как-то однажды ночью, на даче у бабушки Киры, у Агаты с папой состоялся очень личный и какой-то исповедальный разговор. Все спали, а они остались вдвоем «дежурить» у камина, дожидаясь, когда тот догорит. И тогда Влас Антонович, поддаваясь внутреннему душевному порыву, вспоминал и рассказывал дочери о том, как полюбил ее маму, о том, как мучился все эти годы, раздираемый между любовью к его прекрасной Анечке и чувством вины перед ней, что не может дать любимой девочке того, что она заслуживает: нормальных отношений, нормальной семьи, – и долгом перед женой и виной перед той.

– Знаешь, – признался он дочери, – если бы я тогда не ушел от Натальи, я бы очень скоро умер. Я это отчетливо понимал и чувствовал.

– Почему? – поразилась Агаша. – Разве умирают оттого, что с кем-то живут?

– Умирают, – кивнул отец, задумчиво глядя на догорающие угли.


Наверное, он исповедовался тогда не перед Агатой, а перед собой, что-то объясняя самому себе, расставляя все по правильным местам в душе.

– Наталья не смогла принять тех стремительных перемен в стране, того наступившего ужасного разрушения в нашей жизни и в наших головах. Не могла постичь, как она, прекрасный доктор, администратор и специалист, практически в один момент потеряла все, что нарабатывалось годами. Ее просто уволили, без всяких объяснений и извинений. И она в одночасье стала обыкновенной пенсионеркой, человеком второго сорта, с которым любое дерьмо с деньгами могло теперь разговаривать через губу. Это настолько психологически подкосило ее, что Наташа как-то резко потеряла интерес и вкус к жизни и очень быстро приняла для себя образ и сознание старой женщины. Не дамы в элегантном возрасте, а именно старухи. Ее мало что интересовало, ничего уже не наполняло энергией и радостью, даже внуки. Конечно, я считал, что это моя вина, что все это из-за моих отношений с вашей мамой, но выяснилось, что нет, не в этом дело. Я настоял и устроил так, чтобы Наталья прошла серьезное обследование, думал, может, какая-нибудь не выявленная болезнь формирует тяжелый депрессионный фон. Но оказалась, что не болезнь, а индивидуальная особенность ее психофизики, низкий уровень стрессоустойчивости и врожденный дефицит некоторых гормонов. И этим ее состоянием безразличной ко всему старости наполнился весь наш дом, в нем даже пахнуть стало стариковским увяданием. Я буквально ощущал, как в мое сознание, в мое тело проникает это смиренное старение и предчувствие, даже ожидание смерти.

Он хмыкнул грустновато и продолжил:

– Единственное, что всерьез взбодрило Наталью и вернуло ее к жизни, так это мой уход к Анечке. У нее появился повод и стимул жить: священная война и крестовый поход, объявленные мне. Настолько взбодрилась, что это и спасло ее от ранней смерти.

Да. Как ни пытался Соболевский сделать так, чтобы никого не обидеть и не оскорбить, но его уход все же стал для его семьи эффектом взорвавшейся бомбы. Выяснилось, что все эти годы его жена и дети жили в блаженном неведении о существовании у Власа Антоновича другой женщины. И не потому, что они с Анной настолько продуманно шифровались, нет, не сильно-то они заботились о том, чтобы скрывать свою близость, а потому, что коллектив, в котором работал Влас Антонович, был бесконечно предан своему завотделением и из больницы «на волю» не просочилось ни одного слуха или сплетни. Хотя это сродни небывальщине невероятной. А кроме того, по большому счету жена и дети Соболевского мало интересовались как им самим, так и его делами, заботами, рабочими моментами и переживаниями.

И так бывает, жизнь вообще умеет удивить.

Жена Наталья и дочь с сыном объявили Власу Антоновичу свое осуждение, громкое публичное возмущение его поступком, полный игнор и разорвали с ним всякие отношения.

Он очень сильно переживал столь враждебное отношение к нему, особенно со стороны детей, чуть ли не отрекшихся от отца. Влас Антонович искренне полагал, что не заслужил настолько яростного порицания с их стороны.

Да и на самом деле, с чего так-то негодовать? Власу Антоновичу пятьдесят девять лет, он сделал все возможное и сверхвозможное для своих детей: вырастил, выучил, помог всем, чем мог, в становлении их карьеры, а уходя, оставил все жене: квартиру, небольшой участок земли в Подмосковье, машину, все накопленные в валюте сбережения, все вещи. Взял с собой лишь небольшую дорожную сумку с одеждой, некоторыми дорогими ему личными мелочами, наградами и подарками – и ушел.

Ушел, правда, надо заметить, не примаком к Анечке в дом ее отца и матери, а в небольшую, скромную квартирку, доставшуюся ему по наследству от умерших родителей. Может, именно из-за этого вся та слишком преувеличенная неприязнь и громкое порицание пролились на него потоком от детей и жены? Считали эту квартиру своей собственностью, а она как бы ушла на сторону вместе с отцом?

Бог их знает, что они там считали, и он же им судья. Но взрослые люди, врачи, давно уже оба имеющие свои семьи и своих детей, – и такие истерические ненормальные обиды? Инкриминировалось главным образом, разумеется, основное обвинение: «ты бросил и ужасно обидел маму». А ничего, что Соболевский эту брошенную маму продолжал содержать? Что дважды в год устраивал ее в санаторий и в свою клинику на полное обследование и профилактическое лечение?

Ничего? И она принимала его деньги, его заботу и его беспокойство о ней… и поливала грязью, жалуясь всем общим знакомым, медперсоналу больницы и детям, демонстративно не разговаривая с бывшим мужем. Ничего, что ни один из детей той несчастной обиженной маме ни копейкой не помог и не предложил переехать к себе, чтобы о ней позаботиться?

Но как бы Агате и Аглае ни было обидно за отца и как бы они ни защищали его и ни принимали его сторону – тут не рассудишь. В таких ситуациях у каждой стороны своя правда и свой пакет предъявляемых друг другу претензий.

О чем отец той ночью и сказал Агате, когда она принялась горячим шепотом возмущаться и негодовать в адрес его первой семьи и неугомонной жены, в очередной раз написавшей какой-то пасквиль в Минздрав, обличая черт знает в чем Власа Антоновича и обливая грязью Анну Григорьевну.

– Не берись судить, Гашенька, – погладил дочь привычным жестом по голове своей большой, тяжелой ладонью отец, – в семейных делах и взаимоотношениях людей не бывает полностью правых и полностью виноватых, за долгую совместную жизнь супруги успевают причинить друг другу как много радости, так и много боли, и обижают, и часто бывают несправедливы. Что заслужили, то и получаем.

– Разве у вас с мамой так же? – поразилась Агата.

– Нет, – подумав всего мгновение, улыбнулся ей грустновато папа, – у нас с Анечкой по-другому. Мне невероятно повезло с вашей мамой, она редкий, удивительный человек. И я ее очень люблю.

Повезло, положим, не одному папе, а им всем четверым.

Да, он был прав: у Власа Антоновича со второй женой сложились какие-то уникальные, особые отношения. Может, оттого, что между ними была такая большая разница в возрасте и мама всю жизнь воспринимала мужа как учителя и наставника, как непререкаемый авторитет, всегда прислушивалась к его мнению и бесконечно училась чему-то у него.

Это никогда не было слепым, безоговорочным послушанием с ее стороны, и она не благоговела перед Власом Антоновичем как перед гуру. Анна Григорьевна личность сильная, самодостаточная и вряд ли бы позволила кому-то помыкать и управлять собой, она выслушивала доводы мужа, обдумывала, обсуждала с ним, если в чем-то была не уверена или сомневалась, и практически всегда соглашалась и делала то, что он ей советовал.

Всю жизнь мама обращалась к отцу на «ты», но исключительно по имени-отчеству, и дело не в наставничестве и не в той же пресловутой разнице в возрасте, а в том, что они искренне и преданно любили друг друга, и Анна глубоко уважала мужа, понимая значимость и целостность его неординарной личности. И ни разу за всю их совместную жизнь они не поругались, даже какого-то напряженного спора или недопонимания между ними не случилось.

Может, потому что они очень долго ждали, прежде чем соединиться, а может, потому что были просто счастливы вместе и гармонично совпадали?

Но еще большее счастье случилось у Анны и Власа Антоновича, когда они узнали, что ждут ребенка. А когда выяснилось, что не одного ребеночка, а аж двоих, они, как рассказывала дочерям мама, обнявшись, больше часа плакали от счастья, вытирая друг другу слезы, и никак не могли остановиться.

Да потому что это было реальное, стопроцентное чудо.

Дело в том, что за все годы, сколько длился их роман, с той самой незабываемой первой ночи на ночном дежурстве, Анне не удалось забеременеть ни разу, хотя они сразу договорились, что не станут предохраняться, а, наоборот, будут «работать» над тем, чтобы Анечка не осталась обделенной материнством из-за невозможности Соболевского уйти из семьи и родила ребенка.

Они провели все, какие только возможно, обследования и не обнаружили ни у Анны, ни у Власа Антоновича никаких патологий, препятствующих наступлению беременности. А зачали они своих доченек ровно через три месяца после их свадьбы.

Ох, чудны дела твои, Господи, ох, чудны!

Папе было шестьдесят лет, а маме тридцать четыре года, когда родились их двойняшки. Рожала Анечка в родной клинике, только в отделении для грудничков, наотрез отказавшись ехать в роддом. Понятно, что муж присутствовал на родах жены, не отходя от нее ни на минуту.

Девочки родились крошечные, но полностью доношенные и совершенно здоровенькие, просто такая конституция у обеих была: маленькие девочки. Первая доченька выразила недовольным криком свое появление на свет божий, а появившаяся на полчаса позже сестры младшенькая не закричала и не запищала, а издала странный звук, больше похожий на смешок-хохоток. Вот как посмеялась своему появлению на этот свет, так и продолжает смеяться по жизни.

Даже история с именами девочек получилась забавная и неординарная, как и вся их семейная жизнь.

Первую ночь мамочка с доченьками провела в том же отделении, где рожала, а на следующий день Влас Антонович перевел жену с детьми в их родное отделение. Нянечка, которая сменила утром ту, что работала в ночь, подготавливая новорожденных к кормлению и переводу, посмотрела на их бирки и ничего не поняла. «АГ. Соболевская» было написано что на одной, что на второй бирке.

– Нет, ясно, что это детки наших докторов из другого отделения, но почему у них имена такие странные, да еще и одинаковые?

Сосредоточенная на заполнении карточек пациентов дежурная медсестра, к которой обратилась нянечка, не вникая, о чем та спрашивает, рассеянно заметила:

– Да, наверное, просто сокращенно написали, и все.

– Как это сокращенно? – уставилась на нее недоуменно собеседница.

И, не дождавшись вразумительного ответа, решила прояснить непонятку, озадачившую ее, и отправилась в палату, где лежала роженица, очень удачно застав там еще и отца новорожденных.

– Влас Антонович, я чот не пойму, – поделилась своим недоумением женщина. – Так какие имена-то девицам вашим вписывать? Маша говорит, что их записали сокращенно и обеих: «АГ». «Аг» – это что? Я покумекала и так, и эдак, и на «Аг» припомнила только Аглаю и Агату, ну и Агриппину еще.

– «А. Г.», Василиса Марковна, – рассмеялся Соболевский. – Это «Анна Григорьевна», инициалы матери, а девочкам мы пока имена не подобрали.