Судьба непринятой пройдет

Как лечит наш народ сердечные драмы, известное дело – посидели соседи ночь за столом, разбирая, обсуждая ситуацию. Кто-то Валентину по мордасам надавал за такое гадское дело, так жену с детишками бросать, не до убоя и увечий побуцкали, но синяков наставили, да и угомонились-замирились к утру и разошлись по домам.

Соседи-то разошлись, только беда осталась, прочно поселившись в доме Лиды Югровой.

Отец развелся, все чин по чину и по суду, через три месяца. Только с жилплощади их московской так и не выписался.

Игорь, возненавидевший отца, считающий его предателем, изменником проклятым, долго возмущался этим обстоятельством, обвиняя родителя в расчетливости, кричал, что тот еще к ним свою новую семью притащит на московскую-то прописку, и требовал от матери, чтобы она пошла в жилконтору и выписала отца самостоятельно. Но Лида никуда не пошла. И не потому, что не хотела бы наказать, отомстить и насолить хоть таким образом, хотела, наверное, но не пошла и ничего делать не стала совсем по другой причине.

А то, что казалось Игорю в тот момент еще одним жутким отцовским предательством и расчетом, на самом деле позже спасло их с мамой и братом.

Как-то сразу, тяжело и быстро, от своего горя-беды бабского Лида начала спиваться. Этой заразе только поддайся, только прояви слабину, и она, как черный, безжалостный паразит, захватит тебя всего, полностью подчиняя себе, и сожрет.

А уж когда живешь в депрессивном районе, где бухают практически все знакомые и друзья, находясь в этом состоянии от святой «пятницы-тяпницы» до понедельника, кое-как перемогая рабочие дни до расслабухи в следующую пятницу с легким перманентным опохмелом в середине недели…

Сначала понемногу, вечерами по выходным, на кухне за столом с нехитрой закуской, Лида заливала свое горе, жалуясь подружке-соседке на мужа беспутного, на свою загубленную жизнь и несчастную бабскую долю. Постепенно «анестезии» больной душе требовалось все больше и чаще, практически уже каждый вечер, а вот нужда в обществе соседки, как благодатного слушателя, отпала – сама с собой беседовала Лида, себе жалуясь и пьяно рыдая.

А тут вдруг ухнула на хрен вся страна! Девяносто первый год. Пропали все сбережения на книжке, завод лихорадило: его то закрывали, объявляя банкротом, то открывали вновь, объявляя новую вводную, что пока все же не обанкротился и, оказывается, есть возможность отстоять и поднять завод заново. Зарплаты задерживали, не выплачивая по нескольку месяцев, народ зверел-дурел от непонятных страшных перемен и стремительного, безысходного обнищания.

А у Югровых, даже на этом фоне, было совсем все хреново. Пропадали они.

За регулярную пьянку Лиду выгнали с работы, и она перебивалась где могла, каким-то приработком – мыла полы в учреждениях, подрабатывала уборщицей и разнорабочей в гастрономе, порой просто за еду, продавала на рынке еще не обесценившееся окончательно добро – вещи свои и детские, что-то из хозяйской утвари.

А мальчишки были предоставлены самим себе и двору.

Правильней сказать – Игорь был предоставлен сам себе и улице, а вот за Феденькой он следил, водил в садик, кормил, спать укладывал, занимался с ним, и так весь тот страшный год после увольнения матери с работы.

Ему в ту пору не исполнилось еще и двенадцати лет, а был он уже пацанчик дворовой, кое-что понимавший о жизни, особенно о реалиях пьющих людей, к отряду которых можно было смело причислять почти всех отцов его приятелей и совсем ненамного отстающих от них матерей.

Однажды, улучив момент, когда мать была трезвой и даже не успевшей опохмелиться с утра и находилась в относительно нормальной осознанности, Игорек вошел в грязную, запущенную матерью за пьянкой и житейским безразличием кухню, где та возилась у плиты, готовя что-то простое, и заявил ультимативным, взрослым тоном:

– Мама, прекращай уже бухать!

– Я не бухаю! – взвилась тут же возмущением Лида, как любой пьющий человек не признававшая своей зависимости, считавшая себя практически трезвенницей. – Ты как смеешь матери такое говорить?! Я что, алкоголичка, по-твоему?!

– Поэтому и говорю, что пока не алкоголичка, но уже пьяница! – осадил ее очень строгим голосом Игорь. – И предупреждаю: если прямо сейчас не завяжешь с бухлом, я забираю Федьку и мы уходим в интернат. Я все узнал: нас возьмут. Когда мать пьющая, дети могут сами обратиться в опеку! И я обращусь.

И вдруг, не выдержав накопившегося напряжения и страха, в которых жил весь этот год, сорвался, закричал, не замечая, что заплакал:

– Нас с Федькой не только отец бросил, нас ты бросила и предала! Ты предательница похуже отца! Посмотри вокруг! – кричал он, захлебываясь слезами, обведя рукой кухню. – Во что ты превратила нашу жизнь?! В помойку! Грязь, срач, жрать вечно нечего, сама грязная, неприбранная, вонючая, всегда бухая, уже какие-то мужики ходить к нам налаживаются! Ты же была наша прекрасная мама! Веселая, улыбчивая, готовила вкусно, любила нас, и дома было хорошо, чисто!

И он ткнул обвинительно в ее сторону пальцем:

– Это не отец, это ты, ты сломала и предала нашу жизнь!

– Как я?.. – опешила от такого страшного наговора на нее Лида, да еще кем наведенного?! Сыном родным! – Это же он другую семью завел! – напомнила мать о своей самой жгучей жизненной обиде.

– А может, потому и завел, что ты такая! – вываливал все свои сомнения, страхи и непонимания в одну кучу упреков Игорь. – Может, потому и ушел, что ты слабая такая, только беда свалилась, так ты тут же детей бросила, водкой заливаясь! Он, между прочим, нам все время деньги шлет и письма нам с Федькой пишет. А еще он звонит, и мы с ним разговариваем! Я сначала не хотел с ним говорить, но Феденька упросил, я и поговорил. Он у нас прощения попросил много раз, повинился и зовет к себе. Говорит, что приедет и заберет, раз ты тут совсем пропащая!

– Как заберет?! – вплеснула руками Лида. – Мало того, что бросил, так еще и детей заберет! – И прокричала: – Я вас ему не отдам!

– Да мы сами отдадимся и тебя слушать не будем! Не к отцу, так в детский дом от тебя сбежим! Потеряла ты над нами управление! Пропила!

Лида начала задыхаться. Она хотела что-то сказать, ответить, даже ударить сына, чтобы наказать за такое ужасное, несправедливое обвинение, но переполнявшее ее возмущение и жгучая обида были столь огромными, что затопили собой сознание, перекрыв возможность вдохнуть и выкрикнуть слова…

Тяжело, некрасиво, боком, как куль с крупой, она рухнула на стул и разрыдалась.

Громко, надрывно, истерически, заливаясь слезами, все что-то пытаясь произнести – она рыдала, как умирала от беды, ужасно, невероятно напугав Игорька. Он кинулся ее успокаивать, носился суетливо по кухне, не в силах сообразить, что надо делать. Ронял какие-то банки и пачки с полок в поисках сердечных капель, решив, что с ней сейчас случится что-то совсем страшное и непоправимое, конечно, не нашел, налил стакан воды из-под крана и как-то заставил ее выпить, проливая на нее и на себя и не замечая этого. Набрал еще стакан и снова напоил уже чуть успокоившуюся мать.

Отгремев самым страшным выплеском, истерика Лиды пошла на убыль, оставив после себя лишь дикую слабость во всем теле. Она посмотрела больными, страдающими глазами на побелевшее от испуга лицо сына, сидящего перед ней на корточках, погладила его по голове и, с трудом улыбнувшись, сказала:

– Какой ты у меня взрослый стал, сынок.

– Станешь тут с вами, – пробурчал Игорек.

– Спасибо тебе, – поблагодарила вдруг она, притянула сына к себе, обняла за плечи и, прижавшись щекой к его голове, повторила: – Спасибо.

И он понял, за что она его благодарит. Понял и каким-то необъяснимым внутренним тонким, высшим разумом вдруг почувствовал, что в этот момент все изменилось в их жизни. И мама изменилась.

Два дня Игорь с мамой чистили, убирали и переставляли мебель, выдраивая всю квартиру, наводя генеральную уборку, наводя новый порядок и мироустройство их дома. А на следующий день все втроем, взяв и маленького Федьку, поехали в Москву в баню Сандуны, где парились-мылись целых три часа, словно смывая с себя всю грязь, все накопившиеся обиды и страхи, всю разрушительную жизнь.

Нет, разрушительная жизнь была еще впереди, но то следующая, а эту, которую побороли тогда, отмыли-очистили и зажили дальше, но по-новому.

С того дня Лида не пила. Никогда. Вообще. Ни рюмочку, ни глоточек, ни на Новый год, ни на дни рождения, ни по каким иным поводам, как радостным, так и печальным. Все. Как отрезало.


Игорь не соврал тогда маме, сказав, что у них с отцом наладилась какая-то связь. Понятно, что той близости, что была между отцом и сыновьями раньше, невозможно уж было возродить, как и полного доверия, но все же.

В тот жуткий год, когда Игорь переживал страшное, гибельное детское одиночество и полную свою беспомощность, с настоящим ужасом чувствуя и видя, как рушится их жизнь, как пропадает мама, утаскивая в полное разрушение за собой и их с братом, отец появился, пусть и на расстоянии, не лично, но появился и подставил сыну свое плечо – деньгами, моральной поддержкой и искренним, серьезным намерением забрать сыновей к себе. Даже то, что из-за отцовской прописки у Лиды с сыновьями не смогли отнять квартиру ушлые ребятки, обрабатывавшие пьяненькую мать на этот предмет, казалось в тот момент Игорьку уже не холодным, предательским отцовским расчетом, а продуманным шагом к их спасению.

Игорьку необходимо было верить, что хоть кто-то за них с Феденькой, хоть кто-то способен защитить и помочь. Может, поэтому так легко было ему поверить отцу и простить того, пусть и не до конца и с оговоркой, но преодолеть в себе и отпустить главную, самую жгучую боль-обиду он все-таки смог.

Да только… Страна стремительно разваливалась и нищала, и к девяносто второму году, когда мать вернулась к себе прежней и навсегда бросила пить, завод в Сибири, на котором работал отец, закрыли, заработки кончились, и теперь все они выживали как могли. Когда Валентину удавалось где-то подзаработать, он присылал бывшей семье, что мог.

Мама устроилась работать продавцом на вещевой рынок, которые расплодились в те годы, как грибы перед войной в лесах. Ее хозяева-челноки, что «держали» несколько торговых прилавков на рынке, Лиду очень ценили – непьющая, ответственная, аккуратная с деньгами, вежливая-приветливая с покупателями. Да только заработок у мамы был не очень-то и велик, хватало лишь на скромное житье.

А однажды у мамы с прилавка украли много вещей – разбитные-деловые ребятки подошли, припугнули ее пистолетом и, глумясь и хохоча, похватали первое, что под руку попалось, и сбежали, пока охранники не поймали. Гопота дешевая. Да только долг за украденные вещи хозяева «повесили» на Лиду.

Вот тогда-то их семью и прижало основательно.

Как-то незаметно и быстро повзрослевший Игорек, неосознанно, по умолчанию взявший на себя роль старшего мужчины, отвечающего за свою семью, понял, что ситуацию надо спасать и срочно искать дополнительный заработок.

И, разумеется, нашел самый «легкий» из всех возможных вариантов. А что еще мог придумать пацан тринадцати лет, живя-крутясь в реалиях той их Слободки, где без работы, без денег и без какого-либо будущего, уходя в алкоголическое и наркотическое беспамятство, пряталось таким образом от страшной действительности население.

Стал Игорек малолетним «гонцом», одним из многочисленной сети курьеров по доставке наркоты клиентам, на посылках у местного барыги, понятное дело, работавшего под «купцом» наркодилером, державшим весь их район.

Барыга строго-настрого запрещал малолеткам-курьерам пробовать дурь, даже затяжку марихуаны, в обиходе называемой «Маруськой», не сметь делать. И жестко наказывал за нарушение своего запрета, мог избить до полусмерти и выгнать, а в особо тяжелых случаях мог и… В том смысле, что, бывало, и пропадали пацаны.

Впрочем, это была не единственная причина, по которой гинули в неизвестности пацанчики, – жизнь подростков из рабочих районов в начале девяностых была полна поджидающих их везде гибельных, смертельных опасностей. А уж «гонцы» вообще считались материалом расходным: опасное это было дело – дурь толкать.

Еще барыга строго-настрого запрещал своим гонцам-малолеткам «фланировать», то есть прогуливать школу, чтобы никто не мог заподозрить их причастность к участию «в деле». Наоборот, требовал, чтобы они как можно лучше учились, всегда чисто-прибранно выглядели, хорошо одевались, вели общественную работу, были в числе первых учеников школы и… сбывали товар старшеклассникам, помимо других своих клиентов, доставкой дури которым они занимались по вечерам.

Они и учились. И сбывали.

Что говорить, эта курьерская работа Игоря стала существенной помощью семье, и месяца за три, совместными с мамой усилиями, они смогли закрыть ее долг перед хозяевами. И в принципе можно было бы и соскочить, да только кто ж по собственной воле соскакивает из такой «занятости».

За год чего только не пришлось навидаться и пройти Игорьку.

Дважды на него нападали совсем уж конченые нарики, пытаясь отобрать товар. Выслеживали, вычисляли его обычные маршруты к постоянным клиентам и нападали. Нарики – они такие, кого хочешь убьют за дозу или деньгу, когда их корежит в ломке. Четко помнивший главное правило выживания в тех реалиях: не пойман – не побили, Игорь по-зверски, отчаянно отбивался, вырывался, понимая, что его тупо убьют эти отморозки, и убегал, что первый раз, что во второй, и главное – товар не отдал, сохранил.

Повезло реально, а то бы… За утерянный товар барыга наказывал страшно.

Незаметно и неотвратимо Игорь становился малолетним циником, столкнувшимся, насмотревшимся и уже знавшим всю изнанку в помоечных жизненных отбросах. Дно.

И при всех этих знаниях, коробящих, ломавших и менявших его как личность, как человека, Игорю приходилось еще и хорошо учиться, очень хорошо, и выглядеть чистым, домашним мальчиком со светлым взором неиспорченного ребенка. Приглядываться и подбирать среди своих курьеров самых смышленых с дальним прицелом на поступление тех в вузы, чтобы там пополнять ряды постоянной клиентуры за счет студентов – такие вот задачи с долгосрочной перспективой задумывались «купцом» и ставились перед барыгой.

Не так уж и много отделяло Игоря от окончательного душевного омерзения и глубокой духовной деградации, за которой начинается утрата способности к какому-либо состраданию, любви и потеря базовых человеческих ценностей. Бывшие друзья-приятели у него на глазах становились отмороженными беспредельщиками без краев, пополняя собой ряды многочисленных банд, наводнивших в середине девяностых всю страну. И та же участь неотвратимо приближалась и к нему.

Но. Повезло тогда Игорьку необычайно. Причем дважды и по-крупному. Видать, кто-то крепко за него молился где-то там, наверху. Может, бабка отцовская, что когда-то жила в глухой деревне Вяземского района. Игорек никогда ее не видел, но много слышал от отца и его родни: те говорили, будто была бабка известной ведуньей и травницей. И она предрекла отцу в юности, что родится у него первый сын в их породу и будет он нужен стране.

Нужен ли Игорек Югров своей стране и насколько – был вопрос открытый и непонятный, поскольку имелись большие сомнения, что она нуждалась когда-либо в наркокурьерах. Но первым несомненным везением Игорька стал случай, когда в «верхах» наркодилеров и работающих на них ментов что-то не заладилось и пошло не по плану их договоренностей. Кто-то из высших эшелонов этого бизнеса не поделил сферы-районы влияния и, перестреляв по традиции шестерок друг друга, проредив, так сказать, ряды быстрой ротацией кадров, слил ментам конкурента, коим и являлся «купец» их района. И в один судьбоносный день, перевернувший всю жизнь Игоря Югрова, произошло, можно смело сказать, реальное чудо для него: крупная милицейская операция отдела по борьбе с наркотиками.

Оперативники накрыли не только всю их сеть, но задержали и барыгу, и самого «купца» наркодилера. Причем провели все задержания одновременно и сразу.

Игорька арестовали в числе прочих «гонцов», приняв прямо на выходе из школы после уроков. Неприятно и страшно, но к чему-то подобному был готов каждый из малолетних курьеров, все же не лютики-цветочки барышням по домам доставляли. И каждый из пацанов отлично знал, что последует за таким вот арестом, – они несовершеннолетние, их и посадить-то толком нельзя, отделаются всякой фигней в виде порицания. Хотя… имелись у прокуроров варианты обойти это препятствие и отправить пацанву в колонию.

В колонию Игорьку не хотелось. Но кто бы его спрашивал… кроме…

И это «кроме» было вторым необычайным жизненным везением Игоря Югрова. Он попал не к какому-то безразличному тупому менту, а к Александру Ивановичу Овчинникову, следователю наркоотдела.

И тот пожалел мальчишку, огрызавшегося на все его вопросы волчонком загнанным, в какой-то момент не выдержавшего психологического напряжения и сорвавшегося на крик:

– Да сажайте на фиг, что вы меня пугаете! А кормить мою семью кто будет? Мать? Так она изо всех жил тянется, на рынке вкалывая, пальцы на ногах отморожены. Или государство сраное о моих позаботится?! Сажайте, я хоть на казенных харчах буду, моим расходов на одного едока меньше.

Александр Иванович, у которого самого трое по лавкам, а старший пацан такого же возраста, как этот, и зарплата… да какая там зарплата! Э-э-э-х, мать его етить-колотить, эту жизнь говенную!

Пожалел он задиристого мальчишку, который не ради выгоды какой-то в это дерьмо полез и не для того, чтобы побухать-пожрать красиво, по клубешникам новомодным таскаться, пыль девкам в глаза пускать, а чтобы матери помочь да младшему брату не дать сгинуть.

Да и, будучи хорошим психологом, видел Овчинников, чувствовал, что не конченый совсем еще волчонок перед ним сидит, есть еще что-то в пареньке этом – сильное, неиспоганенное, не загубленное до конца.

– Вот скажи мне, Игорь Югров, – уставшим, севшим от бесконечного смоления дешевых, дрянных сигарет голосом поинтересовался следователь у Игорька, – для чего человеку дан мозг?

– Думать, – посопел недовольно, но все ж таки ответил Югров.

– Думать, Игорек, можно по-разному. Можно такую херню в голове гонять пустую-дурную, что уж лучше тогда и вовсе ничего не думать. А можно космические корабли придумывать и делать. Человеку разум дан для двух главных, базовых задач: первая – выжить, и вторая – развиваться, расти интеллектом, и знаниями, и духовным уровнем, – читал ему лекцию о развитии Александр Иванович. – То есть тактическая составляющая нашей мозговой деятельности – выживание, а стратегическая – улучшение условий этого самого выживания. Ибо любое развитие есть процесс учебы, получения новых навыков, умений и знаний.

Овчинников тяжко, вздыхая, поднялся со своего места, молча повозился со старым алюминиевым электрическим чайником с помятыми боками, набирая воды и включая тот в розетку. Достал с полки и поставил на стол две разнокалиберные чашки, одну поменьше, вторую побольше, с одинаково въевшейся в стенки чернотой от многочисленных заварок, бросил в них по чайному пакетику, достал из ящика стола вскрытую картонную упаковку с сушками, обсыпанными маком, разлил кипяток по чашкам, когда тот поспел, поставил ту, что поменьше, перед Игорем, большую себе, вновь тяжко вздохнул и сел на место, пододвинув к мальчишке сушки.

– Угощайся, – предложил он и, шумно сербнув еще обжигающе-горячего, медленно заваривающегося чаю, продолжил нотацию: – Вот взять, например, тебя, Игорек. Живешь ты как примат какой: ежеминутным, коротким разумом, не заглядывая вперед, не просчитывая перспективу. Хочу есть – значит, надо добыть еды самым простым и доступным способом, хочу пить – добыть воды, хочу бабу… ну это ладно, – крякнул Овчинников, останавливая себя.

Игорь тоже сделал пару глотков дешевого, отдающего сеном чая, взял из пакетика сушку, оказавшуюся закаменевшей от старости и дешевости муки, из которой была изготовлена, и громко хрумкнул, разгрызая маленький кругляш.