Стрелок: Путь на Балканы. Путь в террор. Путь в Туркестан
Часть 59 из 225 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Кажется, я знаю, кого пошлет дражайший Иван Иванович, – шепнул на ухо Вельбицкому молчавший до сих пор Самойлович.
Жандарм в ответ промолчал, лишь чрезвычайно высоко подняв брови.
– Так значит, вашбродь, надо сходить в поиск и разузнать, сколько турок против нас стоит? – уточнил боевую задачу хмурый Будищев.
– Именно так, братец. Возьми людей сколько нужно и отправляйся.
– Где же их взять людей-то? – тяжело вздохнул унтер.
– У нас же целая команда! – изумился подпоручик.
– Для всякого дела нужен свой специалист, – объяснил свою озабоченность Дмитрий. – Я ведь их все больше натаскивал стрелять да окапываться, а тут совсем другой навык нужен. Кабы прежних охотников привлечь, глядишь бы и вышел толк, а эти… ну да ладно, раз надо, сходим!
Получив приказ, Будищев первым делом велел притащить с поля боя несколько трупов турецких солдат, выбирая при этом наименее пострадавших. Затем, раздев их, стал переодеваться во вражескую форму. Большую часть он, впрочем, оставил свою, но вот шинель и феска в темноте придавали ему вид, неотличимый от других аскеров. Еще одной деталью стали обутые им болгарские опанки. В принципе, солдатские сапоги в обеих армиях были похожи, однако во многих таборах нижние чины вовсе не имели никакой другой обуви, кроме этих своеобразных кожаных лаптей. Во всяком случае, они были легче и удобнее, особенно если приходилось куда-то бежать.
Все это время подчиненные с любопытством наблюдали за его приготовлениями, иногда отпуская соленые шуточки, стараясь, однако, делать это вполголоса, ибо крутой нрав унтера им был хорошо известен.
– Егоров, а ты чего ждешь? – обернулся Дмитрий к открыто зубоскалившему артельщику. – Хватай тряпье да переодевайся! Со мной пойдешь.
Не ожидавший подобной подлости Степан раззявил от удивления рот, но спорить не стал и принялся ковыряться в груде забракованного Будищевым тряпья.
– Больно не копайся, – поторопил его унтер, – возьми шинель да шапку, чтобы хоть издали на турка похож был.
– В кровище вся, – поморщился солдат, переодеваясь во вражескую форму.
– Не сахарный – не растаешь! – отрезал Дмитрий, продолжая приготовления.
Свою винтовку он заменил на один из трофейных винчестеров, револьвер сунул за пазуху, а на пояс прицепил штык. Попрыгав на месте, убедился, что все подогнано как следует, и махнул рукой, пошли, дескать.
Вслед за ним и Егоровым двинулись еще три солдата из команды, назначенные притаиться подле османского лагеря и дожидаться возвращения разведчиков, после чего сопроводить их до своего бивуака. Линдфорс особенно настаивал на этой мере, помня, как Будищев вернулся в лагерь после боя из Езерджи, когда поднялась тревога и едва не погиб унтер-офицер Галеев.
Отсутствовали разведчики всю ночь, и все это время подпоручик ждал их, тревожно вглядываясь в темноту. Наконец под утро он ненадолго смежил веки, давая отдых усталым глазам, и сам не заметил, как заснул. Проснулся он от почтительного толчка часового, прошептавшего ему:
– Гляньте, вашбродь, кажись наши возвращаются!
И действительно в предрассветных сумерках скоро стали видны фигуры солдат, тащивших на себе связанного человека. Через несколько минут они подошли достаточно близко, чтобы их можно было узнать.
– Пропуск? – подал голос караульный.
– Полтава, – хмуро буркнул один из них и тут же спросил: – Отзыв?
– Лесная! – воскликнул Линдфорс и, не утерпев, побежал навстречу. – Ну как вы, все ли благополучно?
– Вашими молитвами, вашбродь, – прохрипел Будищев и начал сбрасывать с себя турецкую форму. – Клиент доставлен в лучшем виде, получите и распишитесь!
Через несколько минут они стояли перед зевающим полковником Тиньковым и чинами его штаба. Пленного развязали, похлопали по щекам, чтобы тот пришел в себя, и принялись расспрашивать. Тут выяснилась одна интересная подробность. Никто из русских офицеров не говорил по-турецки, а служивший переводчиком и проводником старик-болгарин куда-то запропастился. Положение спас подпоручик Линдфорс, вытащивший из кармана походный разговорник Сенковского[82], и, найдя нужную страницу, с важным видом принялся за допрос.
– Бу виляиетгпе, бу ордуда? Сердарынызын ады не дир? Эли алтыда кач-бин яя олур герек низам?[83]
Ответом на эти вопросы было лишь презрительное молчание. Причем пленник, судя по мундиру бывший офицером, чтобы подчеркнуть свое отношение, демонстративно сплюнул на землю.
– Экий мерзавец! – побагровел полковник. – Кабы не приказ о гуманном отношении… я бы тебе язык быстро развязал.
– А может, у господина подпогучика не слишком хогошее пгоизношение, – предположил стоящий тут же Венегер, картавящий от волнения даже больше, чем обычно. – И этот туземец его пгосто не понял?
– Тогда, может, вы попробуете? – не без сарказма отозвался Линдфорс и демонстративно протянул книгу.
– Боюсь, французский пронос Николая Августовича будет для османа еще менее понятен, – хмыкнул кто-то из офицеров Нежинского полка, вызвав улыбку у многих из присутствующих.
– И что же делать? – нахмурился Тиньков. – Куда же все-таки подевался этот чертов переводчик!
– Дозвольте мне, ваше высокоблагородие? – вмешался все еще стоявший рядом Будищев.
– Что? – удивился командир отряда. – Вот так новости! Однако если ты и по-турецки горазд, то попробуй. За взятого офицера тебе и так крест полагается, а уж если ты его, сукина сына, и допросить сумеешь, то за наградой дело не станет!
– Да куда их столько, скоро вешать некуда будет, – отмахнулся в ответ унтер и продолжил, как будто причитая: – Эх ты, матушка-Россия, какую сотню лет с турками воюем, а переводчиков так и не завели.
– Но-но! – прикрикнул Линдфорс на разговорившегося подчиненного. – Ты, Будищев, говори, да не заговаривайся!
– Как прикажете, ваше благородие, а только сделайте милость, посмотрите в вашей книжке, что по-ихнему означает «пся крев» и «холера»?[84]
– Но это, кажется, по-польски? – недоуменно воскликнул офицер.
– Вот-вот, и именно так он меня материл, когда у него изо рта кляп выпал. Поляк это, господа!
– Я вам ничего не скажу! – вдруг выпалил пленный, понявший, что его маскарад раскрыт, и с презрением добавил: – Москальски свиньи!
– Подумать только, на языке Пушкина! – ухмыльнулся Будищев. – Вот видите, господин подпоручик, когда к человеку по-доброму, то и он в ответ со всей душой.
Договорив это, Дмитрий подошел к пленнику и без тени улыбки в голосе прошептал на ухо:
– Слушай сюда, пшек! Или ты сейчас максимально подробно и честно расскажешь его высокоблагородию все, что знаешь, и останешься целым, или я тебе лично глаз на жопу натяну, и тогда ты все равно нам все расскажешь, только до конца жизни под себя кровью ходить будешь! Ты меня понял?
– Я скорее умру…
– Отрежу яйца и заставлю сожрать! – посулил ему унтер и коротко, без замаха, ударил под дых, на корню пресекая неконструктивные разговоры.
Согнувшийся от боли поляк с трудом удержался на ногах, а встретившись глазами с Будищевым, вдруг понял, что все это не дурная шутка и не пустая угроза. Этот страшный унтер вполне может привести в исполнение свою угрозу, и ни его начальство, ни обычаи войны не смогут ему помешать.
– Ну, хорошо, я все скажу, – сдался он и затравленно посмотрел на окруживших его русских.
– Я же говорил, к людям надо по-доброму, – отпустил пленника Будищев и устало отошел прочь.
Все произошло настолько быстро, что остолбеневшие офицеры даже не попытались вмешаться, хотя метод подобного экспресс-допроса им вряд ли пришелся по вкусу. С другой стороны, его эффективность оказалась настолько явственной, что наказывать унтера, явно превысившего свои полномочия, было не с руки. Между тем испуганный и разозлившийся на свою слабость поляк начал выкрикивать показания пополам с угрозами, так что начальству скоро стало не до того.
– Командует отрядом сам генерал Асаф! Вас всех убьют! У нас восемь таборов пехоты и двенадцать орудий! Вы не выдержите такого удара! А скоро подойдут еще вой ска! Вы все умрете! А совсем рядом еще целый корпус или, как говорят турки, – орда!
– Их орда, а нас – рать! – невозмутимо буркнул в ответ унтер, так что многие офицеры, услышав его, начали давить смешки.
Когда Линдфорс и его подчиненные вернулись к выделенной им позиции, уже светало. Гаршин встретил подпоручика докладом, что все благополучно, но тот, не дослушав его, махнул рукой и пошел дальше.
– Что это с ним? – удивленно спросил Всеволод у Дмитрия. – Он так посмотрел на тебя…
– Не выспался, должно, – зевнул Будищев. – Я бы и сам покемарил чутка, если вы все сделали.
– О чем ты?
– Окопы выкопали?
– Да, то есть почти.
– Что значит почти?
– Ну, твои выкопали полностью, а…
– А твои нет! – закончил за него Дмитрий.
– Но была ночь, а люди устали! К тому же никто кроме нас вообще ничего не копал…
– Я не могу спасти всех, – устало отозвался унтер-офицер. – Я могу попытаться помочь своим людям, а вот ты свой шанс упустил. Ладно, Сева, бог тебе судья. Я тут посижу малеха, может, задремлю… пока турки в атаку не пойдут, меня не будить, не кантовать и вообще не трогать. При пожаре выносить в первую очередь, но опять же, бережно, чтобы не побеспокоить!
Увы, отдохнуть уставшим в ночном поиске солдатам не удалось. Едва стало всходить солнце, в османском лагере запели трубы, загремели барабаны, и пробудившиеся ото сна аскеры начали готовиться к наступлению. Впрочем, расстояние от их лагеря было не близким, и когда они наконец накопились для атаки, было около девяти утра. Как выяснилось, генерал Асаф не был склонен к разного рода замысловатым перестроениям и другим маневрам, предпочитая один и тот же вид боя – фронтальную атаку. Однако на сей раз утреннее солнце било русским в глаза, и он справедливо рассчитывал на успех своего предприятия.
Турецкая пехота шла в бой плотными цепями, тяжело ступая под барабанный бой на холодную землю. Следом за ними катили свои пушки турецкие артиллеристы, или как их еще называли – «топчи». Они уже знали, что у гяуров всего два орудия и две митральезы, а потому были уверены в исходе дуэли и бодро двигались вперед.
К несчастью для них, их русские коллеги хорошо знали свое дело и еще вчера успели засечь все необходимы ориентиры и пристрелять окрестную территорию. К тому же они находились на возвышенности и в связи с этим имели некоторое преимущество в дальности. К сожалению, в бое комплекте четырехфунтовок не было новейших шрапнелей, которыми можно было заставить умыться кровью густые турецкие цепи, но для контрбатарейной борьбы довольно было и гранат.
Несмотря на то что солнце слепило наших наводчиков, они первые открыли огонь, и скоро среди наступающих врагов стали рваться снаряды. Не все из них легли хорошо, но те, что разорвались среди турок, собрали обильную жатву. Их артиллерия пыталась отвечать, но никак не могла пристреляться, и вражеские бомбы то с грохотом разрывались, недолетая до русских позиций, то со свистом перелетали их и падали с другой стороны холма, не нанеся никакого вреда.
Впрочем, бесконечно так везти не могло, и один или два турецких снаряда достигли цели, убив и ранив немалое количество наших солдат. Приободренные поддержкой своих артиллеристов, османы пошли в атаку, и тут заработали картечницы. Выпущенные ими очереди хлестали в самую гущу бегущих на гору аскеров, срезая их одного за другим. К вчерашним трупам быстро добавлялись свежие, но все же враги продолжали неудержимо рваться вперед и скоро почти достигли вершины холма, на котором засели русские. Наша артиллерия перешла на картечь и шарохи, но и они не смогли остудить наступательный порыв оттоманской пехоты, и скоро их волны докатились до русских позиций.
Полковник Тиньков, видя, что положение становится критическим, лично повел нежинцев и болховцев в контр атаку. С саблей в одной руке и револьвером в другой он бросился вперед, увлекая за собой солдат в штыковую. Какое-то время все висело на волоске, так что казалось – еще немного, и турецкая волна смоет русскую, но как это не раз бывало в той войне, стойкость наших солдат оказалось выше ярости османов. Озверевшие люди кололи друг друга штыками, били прикладами, а иной раз и просто кулаками, не зная ни пощады, ни сострадания. Но все же атака была отбита, и не выдержавшие ответного удара аскеры откатились назад.
Все это время Будищев и его подчиненные вели размеренный огонь по наступавшим туркам. В окопах им были не так страшны вражеские пули или снаряды, а потому потерь они по сравнению с открыто стоявшими солдатами линейных рот почти не несли. Когда противник подошел совсем близко, Дмитрий и несколько самых лучших стрелков отложили свои винтовки и взялись за припрятанные до сих пор винчестеры. Их было всего несколько штук, однако в критическую минуту их скорострельность оказалась весьма кстати. Почти все добравшиеся до них аскеры полегли перед позициями, и лишь некоторые ухитрились добраться до стрелков. Один из них свалился в траншею неподалеку от Будищева, как раз отдавшего Егорову для перезарядки свой винчестер, однако злой от недосыпа унтер не растерялся и, подхватив линнеманновскую лопатку, тут же раскроил незадачливому турку череп. Затем вытащив револьвер, двинулся дальше, перестреляв по пути остальных врагов.
Оглянувшись, он увидел, что османы, не выдержав штыкового боя, отступают, а вслед им бьют картечницы и пушки. Первая атака была отбита, и вот тут Асаф-паша сделал роковую ошибку. Если бы он просто сменил расстроенные неудачной атакой таборы на свежие, возможно, повторный натиск принес бы ему успех, однако он сначала попытался остановить бегущих, потом, приведя их в относительный порядок, снова послал в бой, а пока все это длилось, потерял драгоценное время. Солнце поднималось все выше и уже не слепило русским в глаза, а оробевшие после понесённых потерь аскеры наступали не так бодро. В общем, после этого ни одна волна атакующих так и не добралась до вершины, всякий раз останавливаясь под убийственным огнем русских. Артиллерия, как ни пыталась, не смогла помочь своей пехоте, поскольку всякий раз, когда она выдвигалась вперед, по ней тут же открывали огонь вражеские пушки или митральезы, и вскоре топчи понесли такие потери, что вынуждены были отказаться от подобных попыток.
Тем не менее сражение вышло крайне тяжелым. Пехотные роты к вечеру насчитывали едва ли половину утреннего состава, да и то многие из них были ранены. У артиллеристов потери были меньше, но снарядов осталось едва ли по десятку на орудие. У Самойловича ситуация была лучше, но и для его картечниц патронов оставалось не более чем на два часа боя. Утешало только, что турки понесли по меньшей мере вчетверо больший урон. Весь склон был усыпан трупами аскеров, причем перед позициями митральез и стрелков они лежали просто один на другом, образуя иной раз подобия валов.
– Господи, какой ужас! – тихо сказал Линдфорс, рассматривая лежащих перед позициями его команды павших врагов.
– Индустриальная война, – хрипло отозвался стоящий рядом с ним Будищев.
Подпоручик опасливо покосился на своего подчиненного, открывшегося ему сегодня ночью с совершенно неожиданной стороны. Унтер-офицер производил впечатление смертельно уставшего человека. Лицо его было совершенно серым от пыли и частиц сгоревшего пороха. Погон на левом плече болтался, очевидно, оборванный пулей. Кепи тоже прострелено, отчего имело вид одновременно несуразный, но при этом лихой. Из-под шинели выглядывали ноги в опанках, которые он так и не успел сменить на сапоги. В общем, вид у него был не слишком презентабельный, и только поблескивающие глаза со всей ясностью показывали, что сил у их обладателя еще много и он может в любой момент перейти от апатии к действию.
Жандарм в ответ промолчал, лишь чрезвычайно высоко подняв брови.
– Так значит, вашбродь, надо сходить в поиск и разузнать, сколько турок против нас стоит? – уточнил боевую задачу хмурый Будищев.
– Именно так, братец. Возьми людей сколько нужно и отправляйся.
– Где же их взять людей-то? – тяжело вздохнул унтер.
– У нас же целая команда! – изумился подпоручик.
– Для всякого дела нужен свой специалист, – объяснил свою озабоченность Дмитрий. – Я ведь их все больше натаскивал стрелять да окапываться, а тут совсем другой навык нужен. Кабы прежних охотников привлечь, глядишь бы и вышел толк, а эти… ну да ладно, раз надо, сходим!
Получив приказ, Будищев первым делом велел притащить с поля боя несколько трупов турецких солдат, выбирая при этом наименее пострадавших. Затем, раздев их, стал переодеваться во вражескую форму. Большую часть он, впрочем, оставил свою, но вот шинель и феска в темноте придавали ему вид, неотличимый от других аскеров. Еще одной деталью стали обутые им болгарские опанки. В принципе, солдатские сапоги в обеих армиях были похожи, однако во многих таборах нижние чины вовсе не имели никакой другой обуви, кроме этих своеобразных кожаных лаптей. Во всяком случае, они были легче и удобнее, особенно если приходилось куда-то бежать.
Все это время подчиненные с любопытством наблюдали за его приготовлениями, иногда отпуская соленые шуточки, стараясь, однако, делать это вполголоса, ибо крутой нрав унтера им был хорошо известен.
– Егоров, а ты чего ждешь? – обернулся Дмитрий к открыто зубоскалившему артельщику. – Хватай тряпье да переодевайся! Со мной пойдешь.
Не ожидавший подобной подлости Степан раззявил от удивления рот, но спорить не стал и принялся ковыряться в груде забракованного Будищевым тряпья.
– Больно не копайся, – поторопил его унтер, – возьми шинель да шапку, чтобы хоть издали на турка похож был.
– В кровище вся, – поморщился солдат, переодеваясь во вражескую форму.
– Не сахарный – не растаешь! – отрезал Дмитрий, продолжая приготовления.
Свою винтовку он заменил на один из трофейных винчестеров, револьвер сунул за пазуху, а на пояс прицепил штык. Попрыгав на месте, убедился, что все подогнано как следует, и махнул рукой, пошли, дескать.
Вслед за ним и Егоровым двинулись еще три солдата из команды, назначенные притаиться подле османского лагеря и дожидаться возвращения разведчиков, после чего сопроводить их до своего бивуака. Линдфорс особенно настаивал на этой мере, помня, как Будищев вернулся в лагерь после боя из Езерджи, когда поднялась тревога и едва не погиб унтер-офицер Галеев.
Отсутствовали разведчики всю ночь, и все это время подпоручик ждал их, тревожно вглядываясь в темноту. Наконец под утро он ненадолго смежил веки, давая отдых усталым глазам, и сам не заметил, как заснул. Проснулся он от почтительного толчка часового, прошептавшего ему:
– Гляньте, вашбродь, кажись наши возвращаются!
И действительно в предрассветных сумерках скоро стали видны фигуры солдат, тащивших на себе связанного человека. Через несколько минут они подошли достаточно близко, чтобы их можно было узнать.
– Пропуск? – подал голос караульный.
– Полтава, – хмуро буркнул один из них и тут же спросил: – Отзыв?
– Лесная! – воскликнул Линдфорс и, не утерпев, побежал навстречу. – Ну как вы, все ли благополучно?
– Вашими молитвами, вашбродь, – прохрипел Будищев и начал сбрасывать с себя турецкую форму. – Клиент доставлен в лучшем виде, получите и распишитесь!
Через несколько минут они стояли перед зевающим полковником Тиньковым и чинами его штаба. Пленного развязали, похлопали по щекам, чтобы тот пришел в себя, и принялись расспрашивать. Тут выяснилась одна интересная подробность. Никто из русских офицеров не говорил по-турецки, а служивший переводчиком и проводником старик-болгарин куда-то запропастился. Положение спас подпоручик Линдфорс, вытащивший из кармана походный разговорник Сенковского[82], и, найдя нужную страницу, с важным видом принялся за допрос.
– Бу виляиетгпе, бу ордуда? Сердарынызын ады не дир? Эли алтыда кач-бин яя олур герек низам?[83]
Ответом на эти вопросы было лишь презрительное молчание. Причем пленник, судя по мундиру бывший офицером, чтобы подчеркнуть свое отношение, демонстративно сплюнул на землю.
– Экий мерзавец! – побагровел полковник. – Кабы не приказ о гуманном отношении… я бы тебе язык быстро развязал.
– А может, у господина подпогучика не слишком хогошее пгоизношение, – предположил стоящий тут же Венегер, картавящий от волнения даже больше, чем обычно. – И этот туземец его пгосто не понял?
– Тогда, может, вы попробуете? – не без сарказма отозвался Линдфорс и демонстративно протянул книгу.
– Боюсь, французский пронос Николая Августовича будет для османа еще менее понятен, – хмыкнул кто-то из офицеров Нежинского полка, вызвав улыбку у многих из присутствующих.
– И что же делать? – нахмурился Тиньков. – Куда же все-таки подевался этот чертов переводчик!
– Дозвольте мне, ваше высокоблагородие? – вмешался все еще стоявший рядом Будищев.
– Что? – удивился командир отряда. – Вот так новости! Однако если ты и по-турецки горазд, то попробуй. За взятого офицера тебе и так крест полагается, а уж если ты его, сукина сына, и допросить сумеешь, то за наградой дело не станет!
– Да куда их столько, скоро вешать некуда будет, – отмахнулся в ответ унтер и продолжил, как будто причитая: – Эх ты, матушка-Россия, какую сотню лет с турками воюем, а переводчиков так и не завели.
– Но-но! – прикрикнул Линдфорс на разговорившегося подчиненного. – Ты, Будищев, говори, да не заговаривайся!
– Как прикажете, ваше благородие, а только сделайте милость, посмотрите в вашей книжке, что по-ихнему означает «пся крев» и «холера»?[84]
– Но это, кажется, по-польски? – недоуменно воскликнул офицер.
– Вот-вот, и именно так он меня материл, когда у него изо рта кляп выпал. Поляк это, господа!
– Я вам ничего не скажу! – вдруг выпалил пленный, понявший, что его маскарад раскрыт, и с презрением добавил: – Москальски свиньи!
– Подумать только, на языке Пушкина! – ухмыльнулся Будищев. – Вот видите, господин подпоручик, когда к человеку по-доброму, то и он в ответ со всей душой.
Договорив это, Дмитрий подошел к пленнику и без тени улыбки в голосе прошептал на ухо:
– Слушай сюда, пшек! Или ты сейчас максимально подробно и честно расскажешь его высокоблагородию все, что знаешь, и останешься целым, или я тебе лично глаз на жопу натяну, и тогда ты все равно нам все расскажешь, только до конца жизни под себя кровью ходить будешь! Ты меня понял?
– Я скорее умру…
– Отрежу яйца и заставлю сожрать! – посулил ему унтер и коротко, без замаха, ударил под дых, на корню пресекая неконструктивные разговоры.
Согнувшийся от боли поляк с трудом удержался на ногах, а встретившись глазами с Будищевым, вдруг понял, что все это не дурная шутка и не пустая угроза. Этот страшный унтер вполне может привести в исполнение свою угрозу, и ни его начальство, ни обычаи войны не смогут ему помешать.
– Ну, хорошо, я все скажу, – сдался он и затравленно посмотрел на окруживших его русских.
– Я же говорил, к людям надо по-доброму, – отпустил пленника Будищев и устало отошел прочь.
Все произошло настолько быстро, что остолбеневшие офицеры даже не попытались вмешаться, хотя метод подобного экспресс-допроса им вряд ли пришелся по вкусу. С другой стороны, его эффективность оказалась настолько явственной, что наказывать унтера, явно превысившего свои полномочия, было не с руки. Между тем испуганный и разозлившийся на свою слабость поляк начал выкрикивать показания пополам с угрозами, так что начальству скоро стало не до того.
– Командует отрядом сам генерал Асаф! Вас всех убьют! У нас восемь таборов пехоты и двенадцать орудий! Вы не выдержите такого удара! А скоро подойдут еще вой ска! Вы все умрете! А совсем рядом еще целый корпус или, как говорят турки, – орда!
– Их орда, а нас – рать! – невозмутимо буркнул в ответ унтер, так что многие офицеры, услышав его, начали давить смешки.
Когда Линдфорс и его подчиненные вернулись к выделенной им позиции, уже светало. Гаршин встретил подпоручика докладом, что все благополучно, но тот, не дослушав его, махнул рукой и пошел дальше.
– Что это с ним? – удивленно спросил Всеволод у Дмитрия. – Он так посмотрел на тебя…
– Не выспался, должно, – зевнул Будищев. – Я бы и сам покемарил чутка, если вы все сделали.
– О чем ты?
– Окопы выкопали?
– Да, то есть почти.
– Что значит почти?
– Ну, твои выкопали полностью, а…
– А твои нет! – закончил за него Дмитрий.
– Но была ночь, а люди устали! К тому же никто кроме нас вообще ничего не копал…
– Я не могу спасти всех, – устало отозвался унтер-офицер. – Я могу попытаться помочь своим людям, а вот ты свой шанс упустил. Ладно, Сева, бог тебе судья. Я тут посижу малеха, может, задремлю… пока турки в атаку не пойдут, меня не будить, не кантовать и вообще не трогать. При пожаре выносить в первую очередь, но опять же, бережно, чтобы не побеспокоить!
Увы, отдохнуть уставшим в ночном поиске солдатам не удалось. Едва стало всходить солнце, в османском лагере запели трубы, загремели барабаны, и пробудившиеся ото сна аскеры начали готовиться к наступлению. Впрочем, расстояние от их лагеря было не близким, и когда они наконец накопились для атаки, было около девяти утра. Как выяснилось, генерал Асаф не был склонен к разного рода замысловатым перестроениям и другим маневрам, предпочитая один и тот же вид боя – фронтальную атаку. Однако на сей раз утреннее солнце било русским в глаза, и он справедливо рассчитывал на успех своего предприятия.
Турецкая пехота шла в бой плотными цепями, тяжело ступая под барабанный бой на холодную землю. Следом за ними катили свои пушки турецкие артиллеристы, или как их еще называли – «топчи». Они уже знали, что у гяуров всего два орудия и две митральезы, а потому были уверены в исходе дуэли и бодро двигались вперед.
К несчастью для них, их русские коллеги хорошо знали свое дело и еще вчера успели засечь все необходимы ориентиры и пристрелять окрестную территорию. К тому же они находились на возвышенности и в связи с этим имели некоторое преимущество в дальности. К сожалению, в бое комплекте четырехфунтовок не было новейших шрапнелей, которыми можно было заставить умыться кровью густые турецкие цепи, но для контрбатарейной борьбы довольно было и гранат.
Несмотря на то что солнце слепило наших наводчиков, они первые открыли огонь, и скоро среди наступающих врагов стали рваться снаряды. Не все из них легли хорошо, но те, что разорвались среди турок, собрали обильную жатву. Их артиллерия пыталась отвечать, но никак не могла пристреляться, и вражеские бомбы то с грохотом разрывались, недолетая до русских позиций, то со свистом перелетали их и падали с другой стороны холма, не нанеся никакого вреда.
Впрочем, бесконечно так везти не могло, и один или два турецких снаряда достигли цели, убив и ранив немалое количество наших солдат. Приободренные поддержкой своих артиллеристов, османы пошли в атаку, и тут заработали картечницы. Выпущенные ими очереди хлестали в самую гущу бегущих на гору аскеров, срезая их одного за другим. К вчерашним трупам быстро добавлялись свежие, но все же враги продолжали неудержимо рваться вперед и скоро почти достигли вершины холма, на котором засели русские. Наша артиллерия перешла на картечь и шарохи, но и они не смогли остудить наступательный порыв оттоманской пехоты, и скоро их волны докатились до русских позиций.
Полковник Тиньков, видя, что положение становится критическим, лично повел нежинцев и болховцев в контр атаку. С саблей в одной руке и револьвером в другой он бросился вперед, увлекая за собой солдат в штыковую. Какое-то время все висело на волоске, так что казалось – еще немного, и турецкая волна смоет русскую, но как это не раз бывало в той войне, стойкость наших солдат оказалось выше ярости османов. Озверевшие люди кололи друг друга штыками, били прикладами, а иной раз и просто кулаками, не зная ни пощады, ни сострадания. Но все же атака была отбита, и не выдержавшие ответного удара аскеры откатились назад.
Все это время Будищев и его подчиненные вели размеренный огонь по наступавшим туркам. В окопах им были не так страшны вражеские пули или снаряды, а потому потерь они по сравнению с открыто стоявшими солдатами линейных рот почти не несли. Когда противник подошел совсем близко, Дмитрий и несколько самых лучших стрелков отложили свои винтовки и взялись за припрятанные до сих пор винчестеры. Их было всего несколько штук, однако в критическую минуту их скорострельность оказалась весьма кстати. Почти все добравшиеся до них аскеры полегли перед позициями, и лишь некоторые ухитрились добраться до стрелков. Один из них свалился в траншею неподалеку от Будищева, как раз отдавшего Егорову для перезарядки свой винчестер, однако злой от недосыпа унтер не растерялся и, подхватив линнеманновскую лопатку, тут же раскроил незадачливому турку череп. Затем вытащив револьвер, двинулся дальше, перестреляв по пути остальных врагов.
Оглянувшись, он увидел, что османы, не выдержав штыкового боя, отступают, а вслед им бьют картечницы и пушки. Первая атака была отбита, и вот тут Асаф-паша сделал роковую ошибку. Если бы он просто сменил расстроенные неудачной атакой таборы на свежие, возможно, повторный натиск принес бы ему успех, однако он сначала попытался остановить бегущих, потом, приведя их в относительный порядок, снова послал в бой, а пока все это длилось, потерял драгоценное время. Солнце поднималось все выше и уже не слепило русским в глаза, а оробевшие после понесённых потерь аскеры наступали не так бодро. В общем, после этого ни одна волна атакующих так и не добралась до вершины, всякий раз останавливаясь под убийственным огнем русских. Артиллерия, как ни пыталась, не смогла помочь своей пехоте, поскольку всякий раз, когда она выдвигалась вперед, по ней тут же открывали огонь вражеские пушки или митральезы, и вскоре топчи понесли такие потери, что вынуждены были отказаться от подобных попыток.
Тем не менее сражение вышло крайне тяжелым. Пехотные роты к вечеру насчитывали едва ли половину утреннего состава, да и то многие из них были ранены. У артиллеристов потери были меньше, но снарядов осталось едва ли по десятку на орудие. У Самойловича ситуация была лучше, но и для его картечниц патронов оставалось не более чем на два часа боя. Утешало только, что турки понесли по меньшей мере вчетверо больший урон. Весь склон был усыпан трупами аскеров, причем перед позициями митральез и стрелков они лежали просто один на другом, образуя иной раз подобия валов.
– Господи, какой ужас! – тихо сказал Линдфорс, рассматривая лежащих перед позициями его команды павших врагов.
– Индустриальная война, – хрипло отозвался стоящий рядом с ним Будищев.
Подпоручик опасливо покосился на своего подчиненного, открывшегося ему сегодня ночью с совершенно неожиданной стороны. Унтер-офицер производил впечатление смертельно уставшего человека. Лицо его было совершенно серым от пыли и частиц сгоревшего пороха. Погон на левом плече болтался, очевидно, оборванный пулей. Кепи тоже прострелено, отчего имело вид одновременно несуразный, но при этом лихой. Из-под шинели выглядывали ноги в опанках, которые он так и не успел сменить на сапоги. В общем, вид у него был не слишком презентабельный, и только поблескивающие глаза со всей ясностью показывали, что сил у их обладателя еще много и он может в любой момент перейти от апатии к действию.