Странная погода

Я повела Темплтона через улицу. Не было видно никого, кто бы знал, уходить под крышу или нет. Грозовая туча была одиноким пиком тьмы на бескрайнем небесном просторе. Всем казалось ясным: ливанет на шесть минут, а потом снова станет ясно, жарко и славно. Только, когда в следующий раз грянул гром, внутри тучи разорвался яркий голубой пузырь молнии, отчего народ как бы зашевелился. М-р Уолдмэн, перестилавший кровлю, сунул молоток за пояс и стал пробираться к краю крыши, к лесенке. Мартина перестала болтать по телефону, поднялась на крыльцо, прихватив сложенный шезлонг, и с любопытством, смешанным с восторгом, уставилась в темнеющее небо. Там она и стояла, когда Андропов, слишком быстро разогнав свой черный «Крайслер» и пронзительно визжа тормозами, лихо развернулся рядом, потом выскочил из машины и с силой захлопнул за собой дверцу. Она насмешливо смотрела, как он на всех парах одолевал маленький клочок палисадника. При этом лицо у него было до того красным, словно кто-то показал ему фотографию, на которой его мать занималась сексом с клоуном.

Я дружески кивнула Урсуле, которая покачала головой с каким-то изнуренным недовольством: она всегда расстраивалась, когда Темплтон забывал вести себя как инвалид, – и снова исчезла в доме. Я привела Темплтона в гараж, приподняла его и усадила на высокий табурет за верстак его отца. Отца его не было в живых: погиб, когда, напившись пьяным, слетел с дороги в Саншайн-Каньон, – зато он успел оставить после себя ручную пишущую машинку с двумя отсутствующими буквами («х» и «ь»), на которой Темплтон и выстукивал свою вампирскую историю. Настукал пока шесть страничек и уже выпустил кровь почти из всех девок в Трансильвании. Я попросила его написать мне что-нибудь хорошее и кровавое, взъерошила ему волосы и пошла обратно к Йоланде и ее матери. До них я так и не дошла.

Йоланда стояла на заднем бампере «Тойоты Приус» и возилась с одним из тросов. Ее мама стояла на дороге, уперев руки в бока, и оказывала той моральную поддержку. Кое-кто из служителей кометы находился на улице, подбирая бумажные тарелки. Толстуха, стоявшая за грилем, с кислым видом косилась, щурясь, на грозовой фронт у себя над головой. М-р Уолдмэн уселся на верхнюю перекладину своей лесенки. Андропов ухватил Мартину за кисть, заломил ее и потащил подругу в их квартиру. Вот в таком положении и были все, когда разразилась гроза.

Я на шаг вышла за дверной проем гаража, и тут же что-то впилось мне в руку. Было похоже на болевой шок, а потом ноющее онемение, какие испытываешь после того, как сестра в тебя шприц всадит. Первая моя мысль: слепень укусил. Потом взглянула на свое голое плечо и увидела ярко-красную каплю крови и какую-то торчавшую из кожи штуковину – золотую колючку. Всхлипывающе придыхая, извлекла ее и стояла разглядывала. Колючка была дюйма два в длину и видом своим походила на булавку из острого, как игла, янтарного стекла. Очень красивая, как драгоценность, особенно яркая и красная от моей крови. Я никак сообразить не могла, откуда она взялась. Еще она была твердой, тверже кварца. Я крутила ее так и сяк, а она ловила неестественный розовый отблеск грозы и посверкивала.

М-р Уолдмэн закричал, и я, вовремя оглядевшись, заметила, как он шлепнул себя сзади по шее, как будто тот же слепень, что меня куснул, и в него только что впился.

Тогда уже я слышала, как приближается дождь, яростный грохот, становившийся все громче и громче. Грохотало шумно, словно тысячу канцелярских кнопок потоком ссыпали в стальное ведро. У какой-то машины сработала противоугонная система, на взгорке прерывисто завыла сирена. Мне показалось, что сама земля у меня под ногами зашаталась.

Испугаться – это одно, но то, что меня охватило, было сильнее. У меня вдруг появилось предчувствие беды, в животе будто что-то болезненно крутанулось. Я выкрикивала имя Йоланды, но не уверена, что она слышала меня сквозь набиравший силу разгульный перестук дождя. Она все еще стояла на заднем бампере. Подняла подбородок, вглядываясь в небо.

Темплтон позвал меня, и от волнения голос его звучал, как у очень маленького мальчика, каким он и был. Я обернулась и увидела, что он добрался до самого выхода из гаража, привлеченный ревом начавшегося дождя. Обхватив его рукою за грудь, я затащила его обратно в гараж, почему мы оба и выжили.

Оглянулась я в тот самый миг, когда дождь накрыл улицу. Он затрещал там, где ударился в твердое дорожное покрытие, и глухо зазвякал, лупя по крышам машин, я старалась уверить себя, что это град, но что-то во мне понимало: это не град.

Послушница кометы, деваха, собиравшая бумажные тарелки на улице, выгнула спину – как-то внезапно – и широко-широко раскрыла глаза, будто ее за задницу щипали. Я видела, как булавки бились о дорогу, как уже там и сям все покрывали серебристые, золотистые иголки, подпрыгивавшие с легким позвякиванием.

Сидевший на своей лесенке м-р Уолдмэн вдруг вытянулся, будто штык проглотил. Одной рукой он уже держался за шею у затылка, другая метнулась к пояснице. Там, на верхотуре, он пустился в какой-то бессознательный танец, вновь и вновь поражаемый уколами. Правая нога его спустилась к следующей перекладине, промахнулась, и старик полетел вниз, сбив лесенку и кувыркаясь на всем пути до земли.

Потом дождь ударил во всю силу. Толстуха за грилем все еще смотрела в небо (она была единственной, кто не побежал), и я видела, как ее иссекло в куски потоком крепких, как сталь, иголок. Морщинистый серебристый балахон дергался туда-сюда на ее теле, словно бы из-за него дрались невидимые собаки. Она вскинула вверх руки, словно капитулируя перед наступающей армией, и я видела, как в ее ладони и предплечья впились сотни иголок, отчего толстуха стала похожа на бледно-розовый кактус.

Миссис Рустед развернулась, держа голову книзу, сделала два шага от машины, потом передумала и вернулась. Она слепо шарила и нащупала ручку дверцы. Руки ее были сплошь покрыты иголками. И спина. И шея. Изо всех сил дергала она дверцу со стороны водителя, открыла ее и стала забираться вовнутрь. Увы, успела лишь одолеть половину пути до баранки, когда взорвалось ветровое стекло, осыпав ее стеклянной крошкой. Мать Йоланды повалилась и больше не двигалась, ноги ее так и остались торчать на улице. Задняя поверхность ее округлых полных бедер покрылась густой щетиной иголок.

Йоланда спрыгнула с бампера и повернулась ко мне. Бросилась бежать к гаражу. Я слышала, как она выкрикивала мое имя. Я сделала пару шагов ей навстречу, но Темплтон ухватил меня за руку и никак ее не отпускал. Вырваться от него я не сумела и не смогла потащить его за собой наружу. Когда оглянулась, девочка моя уже упала на колени, и Йоланда… Йоланда…

Йоланда.



Дождь был недолгим. Может, восемь-десять минут, пока он стал стихать. К тому времени все вокруг было укрыто толстым слоем стекловидных осколков, засверкавших под вновь вышедшим солнцем. Окна были повыбиты по всей улице. «Тойота Приус» миссис Рустед выглядела так, будто ее в тысяче мест молоточками ударили. Йоланда лежала на коленях, касаясь лбом дороги и закрыв руками голову. На коленях там, в смутном розовом мареве. Любовь моя выглядела кучей окровавленного белья для стирки.

Последние капли дождя падали с треском и каким-то приятным звоном, словно кто-то играл на стеклянном ксилофоне. Когда грохотанье стихло вдали, его место заняли иные звуки. Кто-то орал благим матом. Завывала полицейская сирена. Бесновалась сигнализация на машинах.

Почувствовав, что Темплтон отпустил мою руку, я оглянулась, увидела его мать, стоявшую с нами в гараже и обнимавшую его рукой. Ее худощавое умное лицо застыло от шока, глаза за очками были широко раскрыты. Я оставила их, не проронив ни слова, побрела к выходу. И первое, что сделала, это напоролась на иголки и вскрикнула от боли. Подняв ногу, увидела торчавшие в подошве кроссовка булавки. Вытащила их и приостановилась, чтобы рассмотреть одну получше. Она была не из стали, а из какого-то кристалла, присмотревшись, я увидела крошечные грани, как на драгоценном камне, хотя там, где грани сходились, булавка была не толще волоса. Я попробовала переломить ее, но не смогла.

Вышла на дорогу, как бы скользя ногами, расталкивая иголки вперед, чтоб ни одна больше не попала мне в ноги. Йоланда лежала в начале подъездной дорожки. Я опустилась на колени, не обращая внимания на колющую боль, когда я всем телом опустилась на все эти тоненькие сверкающие коготки. Когти. Небо разверзлось и пролилось дождем из когтей. Понимание этого наконец-то утверждалось во мне.

Йоланда обхватила руками голову, защищаясь от кристаллического ливня. Это не помогло. Ее иссекло в куски так же, как и всех остальных, кто не успел укрыться. Спина ее топорщилась иголками, такими же густыми, как на шкуре дикобраза.

Мне захотелось взять ее на руки, только это было нелегко: она превратилась в ком сверкающих блестящих шипов. Я только и смогла, что приблизить свое лицо к ней так, что мы оказались почти щека к щеке.

Припав к земле рядом с нею, я чувствовала, будто нахожусь в комнате, из которой Йоланда только-только вышла. Я чуяла сладкий аромат жожоба и конопли, которыми она умащивала косицы своих глянцевитых дредов, ощущала ее легкую, солнечную силу, сама же девчушка была сейчас где-то в другом месте. Я взяла ее руку. Я не плакала, только я вообще никогда плаксой не была. Порой думаю, что этот механизм во мне поломан.

Помаленьку весь остальной мир стал заполняться вокруг меня. Переливы сигнализации на машинах. Крики и рыдания. Случившееся с Йоландой случилось по всей улице, из конца в конец. По всему Боулдеру.

Отыскала на Йоланде местечко, куда могла поцеловать ее: в левый висок, и припала губами к ее коже. Потом оставила ее, чтобы посмотреть, что с ее матерью. Миссис Рустед лежала лицом вниз под лавиной голубого крошева автомобильного стекла, сквозь которую проглядывала ее спина, вся утыканная сверкающими иголками, как спинка ежика. Голова ее была повернута набок, и когти торчали у нее в щеке, один коготь пробил ей нижнюю губу. Глаза ее были широко раскрыты и уставились на мир в карикатурной пародии на удивление. Спина ее щетинилась иглами от самых бедер.

В замке зажигания торчал ключ с болтавшимся брелоком, по наитию я повернула его, включая энергоснабжение. Вернулось к жизни радио. Диктор читал новости быстрым бездыханным голосом. Сообщил, что в Денвере произошло необычное погодное явление, что с неба падали иголки, что необходимо оставаться в помещении. Сообщил, что ему неизвестно, вызвано ли это аварией на промышленном производстве, или это какой-то редкостный суперград, или явление вулканического порядка, однако люди, застигнутые снаружи, сильно рисковали погибнуть. Сообщил, что со всего города приходят сообщения о пожарах, погибших людях на улицах, а потом произнес: «Элани, прошу тебя, позвони мне на мобильный и успокой, подтвердив, что ты и девочки дома и в безопасности» – и принялся плакать прямо на весь эфир. Я слушала его рыдания чуть ли не минуту, потом опять отключила электрику.

Я обошла «Тойоту Приус» до багажника, открыла его, порылась, пока не нашла одеяло, которое бабушка Йоланды сшила для нее. С ним вернулась к Йоланде и завернула ее в это одеяло, а под ногами моими хрустели и скрипели иголки. Я собиралась поднять ее и отнести по лестнице к себе в квартиру, только Урсула Блейк, выждав, пока я закончила укутывать девчушку в саван, подошла ко мне.

– Давай-ка отнесем ее в мой дом, дорогая, – предложила она. – Я помогу тебе.

Ее тихое, убедительное спокойствие и то, как едва ли не бодренько взялась она позаботиться о Йоланде и обо мне, вновь, как и днем, чуть до слез меня не довели. В груди стало тесно от чувств, какое-то время было трудно дышать.

Я кивнула, и мы взялись за сверток с двух концов. Урсула держала за плечи, я – за ноги, так и понесли мы ее к дому Блейков, этому маленькому ранчо цвета сливочного масла с его опрятным двориком. Или, точнее, двориком, что был опрятным. За мгновение лилии и гвоздики покрошило в лохмотья.

Мы положили Йоланду в полутемной передней под неусыпным наблюдением Темплтона, стоявшего в нескольких шагах. Пластиковые клыки выпали из его рта, и он сосал большой палец, чего, наверное, не делал уже немало лет. Урсула исчезла в коридоре и возвратилась еще с одним одеялом. Мы вновь отправились на улицу забрать миссис Рустед.

Уложили их обеих бок о бок в прихожей, и Урсула тронула меня локтем (слегка-слегка), направляя в комнату, где усадила меня на диван. Сама пошла готовить чай, оставив меня глазеть в телевизор, который не работал. Электричество отключили во всем Боулдере. Вернувшись, Урсула принесла мне кружку ирландского чая на завтрак и свой ноутбук, работающий от аккумуляторной батареи. Модем у нее сел, но она ухитрилась подключиться к Интернету по сетевому сигналу. Компьютер она поставила на кофейный столик прямо передо мной. Я сидела недвижимо, пока не стемнело.

Что сказать, вам известно, каким был остаток того дня, были вы тогда в Колорадо или не были. Уверена, что смотрели вы ту же хрень по телику, что и я в простеньком черном ноуте Урсулы. Репортеров отправили по местам пинать иголки и сообщать об ущербе. Буря проложила по склону горы полосу шириной в четыре мили, захватив Боулдер и часть Денвера. Показали небоскреб, у которого с восточной стороны были выбиты все стекла, люди испуганно глазели в них на всех его сорока верхних этажах. Улицы заполонили беспорядочно брошенные автомашины, которым теперь было только на свалку. Потрясенные колорадцы бродили по полосам движения со скатертями, шторами, пальто и всем, что под руку попалось, чем можно было укрыть трупы на тротуарах. Помню, один репортер молол языком на камеру, а за ним в кадре проходил, шатаясь, весь утыканный булавками мужчина с мертвым песиком йоркширом на руках. Песик был похож на кровавую тряпку с глазами. На лице мужика не было ни кровинки. Из спины его торчало больше сотни игл.

Была обнародована расхожая версия (в отсутствие любого иного заслуживающего доверия объяснения) – терроризм. Президент успел укрыться в безопасном месте, но со всей силой ответил на угрозу в Твиттере. «НАШИ ВРАГИ, – запостил он, – НЕ ПОНИМАЮТ, ЧТО ОНИ НАЧАЛИ! ИМ, СУКАМ, ЕЩЕ ВОЗДАСТСЯ!!! #Денвер #Колорадо #Америка!!» Вице-президент пообещал изо всех сил молиться за выживших и погибших, поклялся целый день и всю ночь простоять на коленях. Ободряло знание того, что наши государственные руководители для помощи пострадавшим используют все имеющиеся в их распоряжении ресурсы: социальные сети и Иисуса.

Позже днем одна дама-репортер отыскала одного паренька, сидевшего скрестив ноги на бровке тротуара перед расстеленным куском черного бархата, по которому были рассыпаны изящные иголочки всех цветов. На первый взгляд, он весьма смахивал на одного из тех пацанчиков, каких видишь продающими часы на улице. Разглядывал свою коллекцию булавок в лупу ювелира, то на одну поглядит, то на другую. Дама-репортер задала вопрос, что он делает, и он ответил, что он геолог и изучает эти иголки. По его словам, он вполне уверен, что они являются какой-то формой фульгурита, или перуна, а на вопрос, что это такое, ответил: такой вид кристалла. К вечеру на всех кабельных каналах уже вещали эксперты, толковавшие примерно то же самое с добавлением разговоров про спектральный анализ и выращивание кристаллов.

Фульгурит и раньше образовывался в облаках. Это происходило всякий раз, когда извергались вулканы. Молния оплавляла хлопья пепла в когтистые кристаллы. Только в Скалистых горах никаких извержений уже больше 4000 лет не было, а фульгурит никогда прежде не образовывал таких идеальных иголочек. Химики с геологами не могли сослаться ни на один процесс в природе, который привел бы к случившемуся… что означало, что это было результатом процесса неестественного.

Кто-то сообразил, как сделать небо ядовитым.

Так что мы узнали, что по нам ударило, но не поняли, как такое могло случиться. Вульф Блитцер спросил одного из химиков, не могла ли произойти производственная авария, на что химик ответил: точно, – хотя по его нервному испуганному лицу видно было, что тот сам ничего не понимает.


Потом посыпались авиакатастрофы. Только в одной из них погибли двести семьдесят человек – сразу после того, как самолет пошел напрямую через облако. Поджаренные тела, пристегнутые ремнями к самолетным креслам, пробками плавали по всему озеру Барр. Хвостовая часть приземлилась в нескольких сотнях ярдов от озера на северном участке автомагистрали И-76, окутанная клубами черного дыма. Самолеты и прочие летающие средства падали вокруг всего Денвера, последствия катастроф украсили территорию радиусом в восемьдесят миль вокруг аэропорта.

Временами я выходила из забытья (глубокого транса, порожденного сценами развертывавшихся катастроф, действовавших на всех нас не слабее ужасов 9/11[94]) и до меня доходило, что мои родители, возможно, хотят знать, жива ли я. За этой потянулась и другая мысль: необходимо сообщить д-ру Рустеду о том, что случилось с его женой и дочерью, и сделать это необходимо мне. Было утро субботы, потому он и не поехал с ними в Боулдер, а остался дома подготовить проповедь для вечерней службы. Непостижимо, почему он до сих пор не позвонил мне. Подумала об этом и решила, что мне не очень-то по душе, что это могло бы означать.

Сначала я попробовала связаться с матерью. Неважно, что мы были не в ладах. Не важно, кто ты. Человеческий инстинкт: бежать к матери, когда сдерешь коленки, когда твою собаку сбила машина, когда небеса разверзаются и дождем сыплются иголки. Только дозвониться я до нее не смогла, не было слышно ничего, кроме раздражающего кваканья. Верняк, если б она ответила, то слышалось бы лишь такое же раздражающее кваканье!

Звонила отцу, жившему в штате Юта со своей третьей женой, но и до него не добралась – одно только электрическое шипение. То, что сотовая связь перегружена, меня не удивляло. Все кому-нибудь звонили, и, без сомнения, причинен немалый ущерб передающим вышкам. Удивляло, если честно, то, что Урсуле удавалось держать соединение.

Когда я стала пытаться дозвониться до д-ра Рустеда, то не ждала, что дозвонюсь. Ни до кого другого не получилось. Однако после восьми секунд мертвой тишины зазвучали гудки, но я надеялась, что никто не ответит. До сих пор паршиво себя из-за этого чувствую. С другой стороны, при мысли, что надо будет сообщить ему, что он потерял жену и дочь, у меня все тело начинало трястись от страха.

Гудки, гудки, а потом раздался его голос, приятный, радостный и добрый, просящий меня оставить сообщение, которое он с удовольствием прослушает. «Приветствую, доктор Рустед. Лучше вы перезвоните мне как можно скорее. Это Ханисакл. Мне нужно рассказать вам… просто позвоните мне». Потому что не могла я, чтоб он узнал о том, что произошло, от автоответчика.

Положила телефон на столик и ждала, когда он перезвонит, но он так и не позвонил.

Поздно вечером смотрели выложенные в Интернет видеозаписи, Урсула и я. Иногда картинка дробилась и застывала почти каждые двадцать минут, – но всегда восстанавливалась. Я могла бы смотреть, пока ноут не разрядится, но потом пошло видео от Си-эн-эн: повалившийся набок школьный автобус, полный шести-семилетней малышни, – тут Урсула встала, отключилась от сети и закрыла компьютер. Мы почти весь день просидели на диване, пили чай и укрывали друг другу колени одним одеялом.

В какой-то момент я взяла Урсулу за руку, и некоторое время она мне это позволяла, что было ей совсем не легко. Может, до смерти мужа она была другой, но когда я ее узнала, она едва-едва переносила любой телесный контакт, кроме как с сыном. Она больше растения любила, имела степень по агрономии и, наверное, могла бы выращивать помидоры даже на луне. К разговорам была не очень склонна, если только ей не нужно было лапшу на уши навесить про самые лучшие удобрения или когда лучше грядки опрыскивать, но она могла, на свой собственный лад, и утешить, и даже быть приятной.

Взяв одеяло, лежавшее у нас на коленях, она накинула его на меня, как будто мы уже договорились, что в ту ночь я останусь спать на ее диване: она меня, будто зернышко, укладывала в теплую, благоухающую постель земли. Уже много лет меня никто в постель не укладывал. Отец мой был ни к чему не пригодным пьяницей, он украл деньги, которые я заработала продажей газет, и потратил их на женщин легкого поведения, он и дома-то редко оказывался, когда мне спать пора было. У матери постоянно вызывало отвращение то, что я одевалась как мальчик, и она говорила, мол, коль скоро мне хочется быть маленьким мужчиной, а не маленькой девочкой, то я могу и сама себя в постели устроить на ночь. А вот Урсула Блейк завернула меня в одеяло, словно я просто была ее собственным ребенком, и была до того нежна, что я наполовину ожидала, что она поцелуем пожелает мне спокойной ночи, хотя она этого и не сделала.

Зато сказала:

– Мне так жаль Йоланду, Ханисакл. Я знаю, что она была дорога тебе. Она была и нам дорога. – Только и всего. Ничего больше. Не в ту ночь.



С ее стороны было здорово предложить мне диван, зато, когда она ушла, я взяла свое одеяло и понесла его в прихожую. Прочла про себя короткую молитву, опустившись на колени рядом с двумя завернутыми мертвыми женщинами. Я не прочь признаться, что отпустила несколько горячих фраз Тому-Кто-на-Самом-Верху. Заметила, что, что бы ни было в мире не так, в нем полно хороших людей, таких как Йоланда и миссис Рустед, и коли Он удумал лишить их жизни градом из иголок во имя какой-то праведной цели, то у меня найдется для Него откровение-другое! Сказала, что уверена: в мире полно ужасных грехов, но ни от единого их них не избавиться тем, чтобы изрешетить кучу первоклашек в школьном автобусе. Поведала Ему, что разочарована Его деяниями в последние двадцать четыре часа, и коли Он желает поквитаться со мной, то лучше Ему поспешить обрушить свой гнев на тех (кем бы они ни были), кто спустил на нас игольчатую грозу. Д-р Рустед, сказала я, всю свою жизнь потратил на распространение Благих Вестей, рассказывая грешным людям про то, как отыскать прощение и жить той жизнью, какой желал для них Христос, и самое малое, что Бог мог бы сделать, это позволить ему по-прежнему оставаться в живых и позаботиться о нем в час его скорби. Я известила Отца Нашего, что повел Он себя как чертовски гадкий пижон, забрав к себе близких доктора. Нечего сказать, славный способ выказать признательность за все его служение! Когда ты кобла, то есть у тебя одна добродетель: тебе уже известно, что ты угодишь в ад, – а потому нет причины не посвятить Бога в некоторые свои мысли, когда тебе на то охота придет.

Когда я утомилась лаяться с Господом, усталость почти совсем одолела меня, и я растянулась между Йоландой и миссис Рустед. Натянула на себя одеяло и положила руку на талию Йоланды. Забавно, до чего же я вымоталась, хотя ведь ничего и не делала, кроме как глазела в компьютер целый день. Горе – тяжкая работа. Оно загоняет тебя так, будто ты весь день канавы копала. Или, как мне видится, могилы рыла.

Короче, я вела благостную сонную беседу с Йоландой, свернувшись рядом с нею на полу. Рассказала ей, что останусь перед нею в долгу на всю оставшуюся жизнь за то, что она поделилась со мною своей семьей. Говорила, как до чертиков жалею, что не будет у нас больше времени на совместные глупости. Говорила, как мне всегда становилось хорошо, когда я слышала ее смех, такой громкий и открытый, что надеюсь сама когда-нибудь научиться смеяться так же. Потом замолкла и обхватила ее как это было возможно. Совсем прижаться к ней не могла: даже через одеяло все эти сотни игл в ее спине не позволяли крепко обняться. Я смогла лишь обхватить ее рукой, прижаться бедрами к ее ногам сзади и в таком положении наконец-то уснула.

Всего час или два прошло, как я открыла глаза. Что-то изменилось, только я не поняла что. Повела сонным взглядом вокруг и увидела стоявшего у меня над головой Темплтона в наброшенном на плечи плаще Дракулы и с большим пальцем во рту. Он целыми днями не выходил на улицу, и лицо его мертвенно бледнело в темноте. Повелитель вампиров, наведавшийся в свою общину мертвых. Сперва я подумала, что Темплтон и потревожил меня, но потревожило что-то другое, и чуть погодя он разъяснил мне, что.

– Они поют, – сказал мальчик.

– Кто? – спросила я, но потом замолкла, прислушалась и сама их услышала.

Дюжина нежных голосов плыла в теплой августовской ночи, и все они складывались в гармонию этой песенки Фила Коллинза[95] «Забери меня домой». Ее они и выводили какое-то время. Так что не стоявший надо мной Темплтон, а эти завывания и разбудили меня.

Я глянула сквозь толстое стекло в квадратном окошке посредине двери. Было похоже, что вся Христова церковь седьмого измерения[96] вышла в ночь, облачившись в блестящие серебристые балахоны с капюшонами, с бумажными свечными фонариками в руках. Они собирали своих мертвых, трех женщин, готовивших на улице обед, и заворачивали их в саваны из пузырчатой оберточной бумаги с металлическим блеском, а потому те выглядели чудовищными лепешками, обернутыми обычной фольгой. Конгрегация расположилась двумя концентрическими кругами вокруг помещенных точно по центру трупов. Внутренний круг вышагивал по часовой стрелке, а другой двигался в обратном направлении. Это было почти красиво, если не думать, насколько все они с ума посходили.

Я взяла Темплтона на руки, отнесла его по коридору в его спальню и вновь уложила в постель. Окно его было приоткрыто на щелочку, и пение верующих в комету доносилось из нее ясно, сочно и громко. Для сборища чудиков и жалких никчемышей они прилично умели держать мелодию.

Я ненадолго растянулась рядом с Темплтоном, чтобы попробовать его успокоить. Он спросил, считаю ли я, что душа Йоланды вознеслась к облакам. Я сказала, что куда-то она подевалась, потому как в теле Йоланды ее больше нет. Темплтон поведал, что мама рассказывала ему, что его отец на облаках и наблюдает оттуда за ним. Еще он рассказал, что когда обращается в летучую мышь, то всегда обязательно отправляется искать своего отца на небе. Я спросила, часто ли он отправляется в полет, и он сказал, что каждую ночь, но еще ни разу не замечал отца. Я поцеловала мальчишку в лоб, в то место, какое Йоланда называла у него дрожательным, и тот доставил мне удовольствие, слабенько, но радостно вздрогнув в ответ. Я попросила его никуда не улетать нынешней ночью, сказала, что время спать, и он кивнул торжественно, сказав, что больше полетов не будет никогда. Пояснил, что небо нынче полно иголок и честной летучей мыши в нем небезопасно. Потом он меня спросил, как, по-моему, пойдет ли еще такой же дождь, и я ответила, что так не считаю, потому как кто способен вообразить, что такое станет происходить постоянно? Если бы знала я в ту ночь, через что нам всем пройти придется, то не уверена, что сумела бы пережить ее.

Я велела Темплтону больше не думать об этом и встала, чтобы закрыть окно и пожелать спокойной ночи. Улыбку на лице я сумела сохранять, только пока в коридор не вышла. Потопталась вокруг тел тех, кого любила, и дала себе волю выбраться в пропитанную влагой и запахами летнюю ночь.

Я хотела попросить приберечь свое пение до того часа, когда честные люди не пытаются поспать, но, приблизившись, увидела то, что разозлило меня даже больше, чем музицирование. Три крепких молодца, повозившись на краю газона с м-ром Уолдмэном, потащили его через улицу. Торопливо стали заворачивать его в блестящую серебристую пузырчатую обертку. Старшой Бент наблюдал за ними, стоя в нескольких шагах. На его большой лысой голове черной тушью была наколота карта солнечной системы. Меркурий и Венера, Земля и Марс, Сатурн и Нептун светились на его черепе призрачным серо-голубым сиянием, тогда как отмеченные фосфоресцирующими точками орбиты указывали путь, каким им надлежало двигаться вокруг крашенного в ядовитый цвет солнца. Слышала я, что раньше он был гимнастом на трапеции, и его телосложение то подтверждало: тугие мышцы, жилистые руки. На нем был серебристый балахон, как и на остальных. Еще он носил на шее большущую золотую астролябию на золотой цепи, украшение, позволительное только мужчинам.

Я зову их сектой кометы, только это всего лишь ленивое поддразнивание и на самом деле вовсе не выражает их верования. Большинство из сектантов люди в возрасте, у кого явно не все дома. Одна потеряла всех троих детей, когда сгорел их дом, но станет уверять вас с улыбкой, что они вовсе не умерли, а перешли в новую форму существования – седьмое измерение. Был среди них мужик, который иногда брал в рот 9-вольтовую батарейку, чтобы принять «трансляции» от различных религиозных деятелей, которые, по его утверждению, вели передачи с Нептуна. Голосов их он не слышал. Он принимал их советы и идеи на вкус с содержащих медь контактов батарейки. Еще у одной прихожанки в глазах стоял туман и имелась склонность к приступам нервического отплевывания, будто ей жук в рот забрался. А у другого приверженца все руки были покрыты вырезанными смайлами – он их сам себе нарочно и порезал.

Грусть брала даже от попытки заговорить с ними, от чуши, в какую они верили, и от тех неприглядностей, что они творили. Все они скопом ожидали конца света, а в преддверии этого Старшой Бент обучал их подготовке душ к существованию в седьмом измерении, какое ждет после смерти. Он занимал их изучением звездных карт и починкой радиоаппаратуры (ее они по воскресеньям продавали на уличных развалах). Все они верили, что окончательное Евангелие Господа будет писано не на словах, а в виде схемы для особого рода сети. Даже не стану притворяться, будто понимаю все это. У Йоланды хватало больше терпения на сборище психов Старшого Бента, чем у меня, она всегда была мила и общительна с ними, случись им на улице столкнуться. В этом она была лучше меня. В ней было больше жалости к людям, которые меня больше всего выводили из себя.

Вот и тогда я была вне себя, а Йоланды, чтоб меня утихомирить, рядом не было. Я дошла до края их палисадника, где три молодца готовились заворачивать м-ра Уолдмэна в свой серебристый упаковочный материал, и встала на край материи, прежде чем они успели накинуть ее на него.

Молодцы, укутывавшие его в научно-фантастический саван, взглянули на меня с удивлением на лицах. Они были самыми младшими в команде Старшого Бента. Первый был ухожен и высок, с золотистой бородой и волосами до плеч – вполне мог изобразить Господа Нашего в спектакле «Иисус Христос – суперзвезда». Второй, мягкий круглолицый парень, такой тупица, у которого – знаешь точно – окажутся влажные горячие ладошки. Третьим был черный малый, страдающий болезнью под названием «пегая кожа», его очень черное лицо покрывали пятна ярко- (почти потрясающе) розового цвета. Все трое рты пооткрывали, будто сказать что готовились, но ни один ни слова не проронил. Старшой Бент взмахнул рукой, призывая к молчанию.

– Ханисакл Спек! Что привело тебя на улицу в такую славную ночь?

– Не знаю, что славного в том, что шесть, если не семь тысяч людей в клочки порвало по всему пути отсюда до Денвера.

– Шесть, если не семь тысяч человек вышли из этих жалких сосудов духа, – жест в сторону его покойников, – и транзицировали к следующей фазе. Они высвободились! Теперь они повсюду, в семи измерениях, их энергия стала фоновым треском действительности, темной материей, которая связывает воедино вселенную. Они прокладывают путь к следующему великому переносу.

– Что мне хотелось бы знать, так это почему мистер Уолдмэн был транзицирован на ваш палисадник. Что заставляет вас думать, будто ему хотелось быть обернутым в фольгу, словно чьи-то объедки?

– Он один из предвестников! Он отправляется пометить путь с множеством других. Нет никакого вреда в том, чтобы почтить его жертву.

– Он не приносил себя в жертву ради таких, как вы. Мистер Уолдмэн не принадлежал к вашей вере. Принадлежал он синагоге, а не сумасшедшему дому, и уж если его чествовать, так это долг его единоверцев, а не ваш. Может, оставите его в покое?! Отправляйтесь пить ядовитую шипучку и скакать верхом на комете, вы, падальщик! Ни черта-то вы не знаете!

Он лучезарно улыбнулся мне, этот жердина-выродок со светящейся в темноте головой. Его как ни оскорбляй, он всегда будет лыбиться тебе, будто вы очаровательный проказник.

– Так я же знаю! – сказал он. – Как раз чертово-то мне и известно: эта планета – чертова, и я знаю это! Я возвестил конец света 23 ноября этого самого года в 5 часов утра, и как видите… началось!