Странная погода
Часть 45 из 63 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– А как быть с провозглашенным вами концом света в октябре два года назад?
– Я говорил, что апокалипсис настанет 23 октября два года назад, и он действительно настал. Однако развивался он медленно. Не многие наблюдатели способны замечать его признаки.
– Еще вы говорили, что конец света настанет в 2008 году, было такое?
Наконец-то он глянул меня в расстройстве:
– Астероид, который наверняка должен был поразить нас, отвратила в сторону коллективная воля тысячи молившихся, чтоб было даровано нам больше времени для совершенствования наших умов для жизни в трехмерном мире. Только день наш и час наш теперь почти пробил! И на сей раз нам не отвратить его. Мы приветствуем его радостной песней из глоток наших. Мы воспоем занавес, скрывающий эту жизнь. Мы уже сейчас воспеваем конец ее.
– Может, вы вернетесь к воспеванию утречком? Некоторые из нас пытаются поспать. А коль скоро вы предаетесь этому, то не смогли бы вы петь что-нибудь не из Фила Коллинза? Разве мы и без того не довольно настрадались сегодня?
– Слова значения не имеют! Только радость, что вызывается песней! Мы храним их как источники, аккумуляторы радости. Мы заряжены почти полностью и готовы в путь! Разве не так? – воззвал он к своим людям.
– Готовы в путь! – рявкнули те в ответ, слегка покачиваясь и не сводя глаз со звездного неба на его лысине.
– Готовы в путь, – безмятежно повторил Старшой Бент, сплетя пальцы рук на своем плоском животике. Наколки на голове сияли в темноте, а вот звезды на костяшках пальцев ему кололи простой черной краской, когда он в тюрьме сидел. Два года отсидел за то, что учинил со своей женой и ее детьми от ее прежнего замужества. Однажды он почти все лето продержал их взаперти на чердаке, давая по чайной ложке воды, чтоб рот сполоснуть, утром и по одному вафельному печенью на всех вечером, заставляя весь день составлять карту планетных орбит. Если кто-то один пререкался или отлынивал от участия в «занятиях», другим приказывалось пинками привести ее или его к послушанию. Однажды вечером жена сбежала от него, когда он позволил семейству выйти из дому для наблюдения за звездами. Полиция бросила его в кутузку, но он там долго не пробыл. Обрушился с воззванием, мол, по первой поправке к Конституции имеет право исповедовать свою религию, что, очевидно, предусматривало морить голодом и издеваться над теми последователями, кто не пел его гимны в верной тональности. Что еще хуже, падчерицы вновь присоединились к нему, как только он оказался на свободе. Теперь они преданные сестры этой веры. Они и сейчас стояли у него за спиной, стройные и прелестные под своими нарядами с колпаками, и обе так и сверлили меня недобрыми взглядами.
Пока Бент распинался, внимание мое отвлекли трое тупиц, сидевших на корточках над м-ром Уолдмэном. Воспользовавшись моментом, они вновь принялись паковать его. Я услышала шелест серебристой фольги и опять наступила на материю, прежде чем они успели сотворить из нее кокон.
– Только попробуйте продолжить свое занятие, ребятки, и апокалипсис настанет для вас куда скорее, чем вы думаете, – предостерегла я их.
Молодцы нервно глянули на Старшого Бента, и через секунду тот сделал жест своей длиннопалой рукой. Три молодца встали и крадучись отошли от тела.
– Вы что, Ханисакл, считаете, что кто-то отсидит по нему шиву?[97] Жена мистера Уолдмэна умерла. Сын его в морской пехоте, служит где-то в зарубежной части света и, возможно, еще немало месяцев не услышит про кончину своего отца. А если и услышит, то, возможно, никогда не вернется опять в Боулдер. Тягостные дожди только начали выпадать. Их будет больше, уверяю вас!
– Их будет больше, – повторил малый, похожий на Христа. Он теребил пальцами большую золотую астролябию у себя на шее. – И мы единственные, кто готовы к этому. Мы единственные, кто знаем, чему суждено…
Но тут Старшой Бент коротко взмахнул длиннопалой рукой, и малый заткнулся. Потом Старшой продолжил:
– Разве не следует кому-то почтить его жизнь? Разве любой ритуал не лучше, чем никакого вообще? Принесет ли это хоть какой-то вред? Если когда-нибудь его сын вновь появится в Боулдере, утратившая душу плоть будет здесь, и он сможет оплакивать ее, когда ему заблагорассудится. – Он помолчал, а потом сказал: – Или вы могли бы взять его. И как же вы отметите его кончину, Ханисакл? Отсидите по нему шиву? Вы хотя бы знаете, как?
Тут он меня подловил. Мне это не понравилось, но мне надо было о своих мертвых позаботиться.
– Ну… – промямлила я, – по крайней мере, умерьте звук. Там, на той стороне, ребенок уснуть не может.
– Вы должны петь с нами! Нельзя вам нынче ночью одной быть, Ханисакл. Идите садитесь. Не оставайтесь наедине с самой собой. Не бойтесь. Знаете, страх хуже боли. Избавьтесь от своего. От вашего страха дождя. От вашего страха смерти. Для всех нас уже слишком поздно любить друг друга и быть счастливыми… даже здесь, коль скоро пишется последняя глава человечества.
– Нет, спасибо. Если все мы стоим на выходе, то я хочу окончить жизнь в здравом уме, а не обнаряженной в юбку из металлической простыни и распевающей на свой лад величайшие хиты Фила Коллинза. Есть такая вещь, как смерть с достоинством.
Он одарил меня грустной, жалостливой улыбкой и сложил кончики пальцев вместе жестом, который напомнил мне о Споке[98], а вспомнив о Споке, я опять загрустила. Мы с Йоландой обе со страстью лесбиянок сохли по Закари Куинто[99].
Старшой Бент отвесил мне поклон и отвернулся, зашуршав своим серебристым балахоном. Трудно всерьез воспринимать мужика как духовного вождя, когда он шляется повсюду в чем-то похожем на платье для выпускного, сшитом из алюминиевой фольги. Молодцы, и тупица, и малый с «пегой кожей», вновь присели к телу м-ра Уолдмэна, но тот, что был похож на Христа, бегал пальцами по своим желтым локонам и сделал полшага поближе ко мне.
– Если б вы знали, что мы узнали, – зашептал он. – Вы б умоляли нас принять вас. Мы единственные, кто были готовы к тому, что сегодня случилось. Сообразительная девушка подумала бы об этом. Сообразительная девушка спросила бы себя, что еще нам известно… что ей не ведомо.
В словах его было много зловещего, но когда он с трагическим шуршанием повернулся, чтобы уйти, то наступил на иголку и завопил вовсю писклявым голоском, что испоганило весь эффект. Я смотрела, как он хромал прочь, – и тут какое-то движение, блик света, попалось мне на глаза, привлекло внимание, и я глянула вокруг.
Оказалось, это Андропов – у себя в квартире на первом этаже. Стоял за стеклом с керосиновой лампой, разглядывая нас. Разглядывая меня. От того, как он разглядывал, у меня живот подвело.
Он поднял к стеклу лист фанеры и исчез за ним, а я услышала, как он принялся бухать молотком. Он зашивал окна, отгораживая Мартину и самого себя от остального мира.
Когда я проснулась на диване Урсулы, передняя комната была заполнена сильным ясным светом, я уловила запах кофе и теплого кленового сиропа. Надо мной стоял Темплтон, потягивая эспрессо из маленькой кружки, плащ Дракулы лихо сидел у него на одном плече.
– Это террористы были, – произнес он безо всякого вступления. – Еще говорят, что есть 60 процентов вероятности дождя из иголок в Уичито. Хочешь вафли с пеканами?
Урсула, одетая во фланелевую пижаму, возилась у газовой плиты с чугунной вафельницей. Из ее ноута опять доносились новости. Вы ж знаете, что было в новостях в тот день, уверена, вы тоже их смотрели. Пришли письма в «Денвер таймс», «Нью-Йорк таймс» и «Драдж рипорт». Их показывали, зачитывали, обсуждали и поливали презреньем все утро.
«Сэры!
Настал ден’ вашей погибели. Буря большая, как ярость Алла’а, идет на вас – убийственный дожд’ пойдет, и по дорогам вашим потекет кровь. Парки ваши будут полны телов, ждущи’ погребения, – смердящая ферма для мушиной нации. Тысячи тысяч иголок дождем падут на вас за ваши войны ради грабежа нефти из мусул’манских земель, за ваши законы, не дающие мусул’манам доступа в ваше расистское государство. Скоро будете вы оглядыват’ся на 9/11 как на ден’ гармонии и покоя».
А понизу экрана лентой ползли названия школ и церквей, как тогда, когда что-то отменялось из-за сильных снежных заносов. Об этом-то я и подумала поначалу: перечень отмен. И только уже жуя первую вафлю, я сообразила: перечислялись места, куда свозить умерших.
Сообщали, что как минимум 7500 человек погибли в метро в районе Денвера, однако правоохранители ожидали, что к концу дня число это намного возрастет. Показали свадьбу, новобрачную в красном наряде, всю истыканную иголками. Она с воем оплакивала и держала то, что осталось от ее мужа. Его на клочки порвало, когда он защищал ее своим телом. Менее часа пробыли они супругами. Танцевали в выносном павильоне, когда дождь пошел. Новобрачная потеряла мужа, обеих сестер, своих родителей, деда с бабкой и своих племянниц.
По Си-эн-эн показали химика из Ситуационного центра. Он начал с повторения того, что мы уже знали: что тяжелый дождь состоял из кристаллического фульгурита, того, что еще иногда называют «окаменевшей молнией». Фульгурит, сказал он, в природе встречается, однако кристаллы, выпавшие на Боулдер и Денвер, оказались чем-то новым. Они представляют собой искусственную форму фульгурита, изготовить которую можно только в лаборатории. Ничем иным нельзя объяснить почти промышленное совершенство иголок, выпавших в Колорадо. Вульфу Блитцеру он сказал, что, вероятно, или даже скорее всего, кто-то засеял ими облако, используя, вероятно, простой самолет для опыления, – что подтверждало гипотезу о терроризме.
Тяжелый дождь, добавил химик, творил такое, чего никакой фульгурит никогда раньше не делал. Вместо того чтобы выпасть, смешавшись с дождем, он впитал в себя воду, используя каждую доступную частичку влаги для энергии своего роста. При этом не требовалось молнии для обращения в кристалл: хватало статического электричества.
Вульф Блитцер сообщил, что в районе Уичито идет игольчатый дождь, и спросил своего одомашненного химика, не из той же ли это тучи, что сыпала иголочками на Боулдер. Химик покачал головой. Сказал, что, возможно, в верхней стратосфере миллионы крупинок этой погани, что она может накапливаться в облаках, как и любая иная пыль. Часть выпадет в виде иголок и булавок. Другие подрастут немного, затем фрагментируют и разлетятся, образуя новые кристаллические крупинки для инфицирования будущих облачных систем. Вульф попросил его выразить свой ответ простыми словами. Химик поправил очки на носу и заявил, что со всех практических точек зрения это, возможно, станет новым компонентом глобального погодного цикла. Данный новый синтетический кристаллический фульгурит обладает способностью самовозобновляться, и сейчас он в атмосфере. Необходимо, сказал он, некое моделирование, но вполне возможно, что в конечном счете это вещество превратит всякое облако над землей в ферму по выращиванию кристаллов. Он назвал это «сценарием Воннегута». Стало быть, в конце концов обыкновенный дождь станет явлением прошлого.
Тут Вульф, похоже, забыл, что на него направлены камеры. Просто стоял торчком, и вид у него был болезненный. Спустя некоторое время он, запинаясь, сообщил, что они собираются перейти к событиям в Уичито, и предупредил, что лучше удалить от телевизоров детей.
До того момента Урсула склонялась над раковиной, быстренько обмывая наши чашки и сковородки и ставя их в сушилку. Но, услышав последнее сообщение, она сказала мне – мягко, – что, видимо, лучше выключить ноут и поберечь батарейки, и я поняла, что ей хочется уберечь Темплтона от вида любого другого побоища.
Я присоединилась к ней у раковины и стала вытирать вымытые стаканы. Понизив голос, рассказывала ей:
– Старшой Бент говорит, что этой осенью настанет конец света. По-моему, этот ученый на Си-эн-эн просто в одну дуду с ним. Меня тошнит. Все ужасно, и я не знаю, что делать.
Урсула молчала некоторое время, оттирая губкой вафельницу. Потом заговорила:
– В первые дни после смерти Чарли я, как никогда, чувствовала себя такой одинокой, или напуганной, или беспомощной. Нет ничего, что заставляло бы человека чувствовать себя хуже, чем беспомощность. Я была до того зла, что ничего не могла с собой поделать. Я не могла его вернуть. Не могла исправить. Не могла перемотать обратно случившееся и изменить его. Я понимаю, что ты чувствуешь, Ханисакл. Я уже наведалась в затерянное и одинокое место на краю света, и вот что только поняла: единственный способ идти дальше в том, чтобы делать то, что люди, тобой любимые, хотели бы, чтоб ты делала. Попробуй и представь себе, как бы Йоланда хотела, чтоб ты использовала время, какое тебе осталось. Это еще и способ оставаться близкой с нею. Если ты напугана, больна и нет сил думать, как жить ради себя самой, попробуй и подумай, как жить ради нее. Ты не будешь больше чувствовать себя беспомощной. Ты будешь знать, что делать.
Когда у нее иссякли слова, она легко потрепала меня по макушке, как обычно ласково треплют крупную, необычную собаку, если нервничают, как бы та не тяпнула. Паршивое проявление ласки, только я поняла, чего ей стоило даже решиться на нее, и была благодарна за это. И потом, она впустила меня достаточно далеко, чтобы показать проблеск ее собственной боли, а такое требует большего мужества, чем обнять кого-то.
Она спросила, не посижу ли я с Темплтоном немного, пока она повыдергивает выпавшие колючки у себя во дворе. Я сидела в гараже и смотрела, как мальчишка, стоя на мешке с каменной солью, клацал клавишами большой железной пишущей машинки, что было едва не единственное, что его отец оставил после себя. Я сидела под заключенным в рамку дипломом его папочки – доктора наук Университета Корнэлла. Темплтон был прямым потомком неспокойных нездоровых гениев, людей, которые уютнее чувствуют себя с микробами на пробных стеклышках, нежели с человеческими существами. Я точно не знала, умер ли Чарли Блейк в результате несчастного случая или нарочно, направив машину через барьер ограждения прямо в каньон после пары рюмок. Йоланда вместе с Урсулой ездили на опознание тела, пока я оставалась сидеть с Темплтоном. Позже Йоланда рассказала мне, что Чарли только что уволили. Фирма его перебралась куда-то дальше на юг и забрала с собой его исследование, но не его самого. Он скрепил своей подписью отъезд самых лучших своих идей, а получил за оказанные услуги только рукопожатие и золотой планшет. При падении ему череп проломило до мозгов, зато тот планшет был извлечен из разбившейся машины без единой царапины. Урсула отдала компьютер Йоланде: сама Урсула видеть его не могла.
Я сидела, пока Темплтон клацал по клавишам, и старалась думать, что бы Йоланде хотелось, чтобы я сделала. У меня оставалось процентов тридцать зарядки в телефоне, и я расходовала ее на попытки снова дозвониться до ее отца. На этот раз даже до голосовой почты не добралась. Подошла к открытой двери гаража. Миля голубого неба простиралась над Скалистыми горами, а в нем ничего, кроме нескольких толстых разрозненных островков облаков.
Урсула стояла посреди своего палисадника, опершись на грабли, и изучающе разглядывала меня. У ног ее собралась небольшая кучка сверкающих кристаллических осколков.
– Ты о чем думаешь? – спросила Урсула.
– Считаете, что дождь пойдет?
– Может, попозже накрапает, – осторожно ответила она.
– По-моему, мне следует наведаться к доктору Рустеду. Это отец Йоланды. Кому-то нужно поставить его в известность о том, что случилось с его дочерью. Легче мне поехать к нему, чем ему приехать ко мне. Ему шестьдесят четыре, и он совсем не троеборец.
– Где он живет?
– В Денвере.
– Как ты собираешься туда добраться?
– Думается, придется идти пешком. Никто сейчас никуда не ездит. На дорогах полно иголок.
– Ты знаешь, что это тридцать миль?
– Знаю, мэм. Потому-то и думала, что уж если идти, то лучше поскорее. Если выйти через часок, то завтра к ночи могла бы вернуться.
– К тому же завтра к ночи ты могла бы и погибнуть, если б под еще один ливень попала.
Я шею вытянула.
– Ну, я б за небом бдительно приглядывала и неслась бы под крышу, едва оно начало бы темнеть.
Урсула крепко обхватила ручку грабель и призадумалась, хмурясь своим мыслям.
– Я тебе не мать, – сказала она наконец. – Так что запретить тебе не могу. Только я хочу, чтобы ты эсэмэсками регулярно держала меня в курсе твоего продвижения. И когда вернешься, приходи прямо сюда, чтоб убедить Темплтона, что с тобой все в порядке, чтобы он за тебя не волновался.
– Слушаюсь, мэм.
– Жаль, у меня пистолета нет, чтобы тебе одолжить.
– Зачем? – спросила я, и вправду удивившись.
– Затем, что от закона едва что останется, а там целый большой город, полный охваченного ужасом народа. Люди проснутся нынче в отравленном мире, и кое-кто из них не найдет причин воздерживаться от жутких дел, о каких они всегда мечтали. – Подумав еще, она вскинула брови. – Есть у меня большое ржавое мачете. Его ты сможешь взять с собой. Я держу его, чтобы кусты подравнивать.
– Нет, мэм, – сказала я. – Если я в драку ввяжусь, то, скорее всего, промахнусь да по коленке себя тяпну, чем кого-то ударю. Лучше подержите его у себя. Я буду держаться основных автострад. Вряд ли среди бела дня придется тревожиться о чем-то.
Повернувшись, я пошла обратно в гараж. Темплтон уже все отстукал и заявил, что готов стать летучей мышью. Я обхватила его за талию, подняла и повесила вверх ногами на велосипедную вешалку. Он повис над заляпанным грязью матрасом, положенным на тот случай, если малый сорвется.
– Слышь, малец, – начала я.
– Я все слышал, – уведомил он. – Слышал, как вы говорили.
– Не хочу, чтоб ты хоть сколько-нибудь обо мне беспокоился. Если дождь пойдет, я укроюсь. Все со мной будет отлично. А ты сиди дома или в гараже, пока меня не будет.
– Мама так и так не даст мне выйти.
– Не даст, и правильно сделает. Кончились деньки, когда ты летучей мышью летал, где хотел. Кстати, я в Денвере загляну в Федеральное управление авиации, сообщу им, что ты вытворяешь. Пусть знают, что ты порхаешь в ночи без лицензии. Посмотрим, не обрежут ли они тебе крылышки раз и навсегда.
– Лучше тебе этого не делать, – потянул он.
– Я говорил, что апокалипсис настанет 23 октября два года назад, и он действительно настал. Однако развивался он медленно. Не многие наблюдатели способны замечать его признаки.
– Еще вы говорили, что конец света настанет в 2008 году, было такое?
Наконец-то он глянул меня в расстройстве:
– Астероид, который наверняка должен был поразить нас, отвратила в сторону коллективная воля тысячи молившихся, чтоб было даровано нам больше времени для совершенствования наших умов для жизни в трехмерном мире. Только день наш и час наш теперь почти пробил! И на сей раз нам не отвратить его. Мы приветствуем его радостной песней из глоток наших. Мы воспоем занавес, скрывающий эту жизнь. Мы уже сейчас воспеваем конец ее.
– Может, вы вернетесь к воспеванию утречком? Некоторые из нас пытаются поспать. А коль скоро вы предаетесь этому, то не смогли бы вы петь что-нибудь не из Фила Коллинза? Разве мы и без того не довольно настрадались сегодня?
– Слова значения не имеют! Только радость, что вызывается песней! Мы храним их как источники, аккумуляторы радости. Мы заряжены почти полностью и готовы в путь! Разве не так? – воззвал он к своим людям.
– Готовы в путь! – рявкнули те в ответ, слегка покачиваясь и не сводя глаз со звездного неба на его лысине.
– Готовы в путь, – безмятежно повторил Старшой Бент, сплетя пальцы рук на своем плоском животике. Наколки на голове сияли в темноте, а вот звезды на костяшках пальцев ему кололи простой черной краской, когда он в тюрьме сидел. Два года отсидел за то, что учинил со своей женой и ее детьми от ее прежнего замужества. Однажды он почти все лето продержал их взаперти на чердаке, давая по чайной ложке воды, чтоб рот сполоснуть, утром и по одному вафельному печенью на всех вечером, заставляя весь день составлять карту планетных орбит. Если кто-то один пререкался или отлынивал от участия в «занятиях», другим приказывалось пинками привести ее или его к послушанию. Однажды вечером жена сбежала от него, когда он позволил семейству выйти из дому для наблюдения за звездами. Полиция бросила его в кутузку, но он там долго не пробыл. Обрушился с воззванием, мол, по первой поправке к Конституции имеет право исповедовать свою религию, что, очевидно, предусматривало морить голодом и издеваться над теми последователями, кто не пел его гимны в верной тональности. Что еще хуже, падчерицы вновь присоединились к нему, как только он оказался на свободе. Теперь они преданные сестры этой веры. Они и сейчас стояли у него за спиной, стройные и прелестные под своими нарядами с колпаками, и обе так и сверлили меня недобрыми взглядами.
Пока Бент распинался, внимание мое отвлекли трое тупиц, сидевших на корточках над м-ром Уолдмэном. Воспользовавшись моментом, они вновь принялись паковать его. Я услышала шелест серебристой фольги и опять наступила на материю, прежде чем они успели сотворить из нее кокон.
– Только попробуйте продолжить свое занятие, ребятки, и апокалипсис настанет для вас куда скорее, чем вы думаете, – предостерегла я их.
Молодцы нервно глянули на Старшого Бента, и через секунду тот сделал жест своей длиннопалой рукой. Три молодца встали и крадучись отошли от тела.
– Вы что, Ханисакл, считаете, что кто-то отсидит по нему шиву?[97] Жена мистера Уолдмэна умерла. Сын его в морской пехоте, служит где-то в зарубежной части света и, возможно, еще немало месяцев не услышит про кончину своего отца. А если и услышит, то, возможно, никогда не вернется опять в Боулдер. Тягостные дожди только начали выпадать. Их будет больше, уверяю вас!
– Их будет больше, – повторил малый, похожий на Христа. Он теребил пальцами большую золотую астролябию у себя на шее. – И мы единственные, кто готовы к этому. Мы единственные, кто знаем, чему суждено…
Но тут Старшой Бент коротко взмахнул длиннопалой рукой, и малый заткнулся. Потом Старшой продолжил:
– Разве не следует кому-то почтить его жизнь? Разве любой ритуал не лучше, чем никакого вообще? Принесет ли это хоть какой-то вред? Если когда-нибудь его сын вновь появится в Боулдере, утратившая душу плоть будет здесь, и он сможет оплакивать ее, когда ему заблагорассудится. – Он помолчал, а потом сказал: – Или вы могли бы взять его. И как же вы отметите его кончину, Ханисакл? Отсидите по нему шиву? Вы хотя бы знаете, как?
Тут он меня подловил. Мне это не понравилось, но мне надо было о своих мертвых позаботиться.
– Ну… – промямлила я, – по крайней мере, умерьте звук. Там, на той стороне, ребенок уснуть не может.
– Вы должны петь с нами! Нельзя вам нынче ночью одной быть, Ханисакл. Идите садитесь. Не оставайтесь наедине с самой собой. Не бойтесь. Знаете, страх хуже боли. Избавьтесь от своего. От вашего страха дождя. От вашего страха смерти. Для всех нас уже слишком поздно любить друг друга и быть счастливыми… даже здесь, коль скоро пишется последняя глава человечества.
– Нет, спасибо. Если все мы стоим на выходе, то я хочу окончить жизнь в здравом уме, а не обнаряженной в юбку из металлической простыни и распевающей на свой лад величайшие хиты Фила Коллинза. Есть такая вещь, как смерть с достоинством.
Он одарил меня грустной, жалостливой улыбкой и сложил кончики пальцев вместе жестом, который напомнил мне о Споке[98], а вспомнив о Споке, я опять загрустила. Мы с Йоландой обе со страстью лесбиянок сохли по Закари Куинто[99].
Старшой Бент отвесил мне поклон и отвернулся, зашуршав своим серебристым балахоном. Трудно всерьез воспринимать мужика как духовного вождя, когда он шляется повсюду в чем-то похожем на платье для выпускного, сшитом из алюминиевой фольги. Молодцы, и тупица, и малый с «пегой кожей», вновь присели к телу м-ра Уолдмэна, но тот, что был похож на Христа, бегал пальцами по своим желтым локонам и сделал полшага поближе ко мне.
– Если б вы знали, что мы узнали, – зашептал он. – Вы б умоляли нас принять вас. Мы единственные, кто были готовы к тому, что сегодня случилось. Сообразительная девушка подумала бы об этом. Сообразительная девушка спросила бы себя, что еще нам известно… что ей не ведомо.
В словах его было много зловещего, но когда он с трагическим шуршанием повернулся, чтобы уйти, то наступил на иголку и завопил вовсю писклявым голоском, что испоганило весь эффект. Я смотрела, как он хромал прочь, – и тут какое-то движение, блик света, попалось мне на глаза, привлекло внимание, и я глянула вокруг.
Оказалось, это Андропов – у себя в квартире на первом этаже. Стоял за стеклом с керосиновой лампой, разглядывая нас. Разглядывая меня. От того, как он разглядывал, у меня живот подвело.
Он поднял к стеклу лист фанеры и исчез за ним, а я услышала, как он принялся бухать молотком. Он зашивал окна, отгораживая Мартину и самого себя от остального мира.
Когда я проснулась на диване Урсулы, передняя комната была заполнена сильным ясным светом, я уловила запах кофе и теплого кленового сиропа. Надо мной стоял Темплтон, потягивая эспрессо из маленькой кружки, плащ Дракулы лихо сидел у него на одном плече.
– Это террористы были, – произнес он безо всякого вступления. – Еще говорят, что есть 60 процентов вероятности дождя из иголок в Уичито. Хочешь вафли с пеканами?
Урсула, одетая во фланелевую пижаму, возилась у газовой плиты с чугунной вафельницей. Из ее ноута опять доносились новости. Вы ж знаете, что было в новостях в тот день, уверена, вы тоже их смотрели. Пришли письма в «Денвер таймс», «Нью-Йорк таймс» и «Драдж рипорт». Их показывали, зачитывали, обсуждали и поливали презреньем все утро.
«Сэры!
Настал ден’ вашей погибели. Буря большая, как ярость Алла’а, идет на вас – убийственный дожд’ пойдет, и по дорогам вашим потекет кровь. Парки ваши будут полны телов, ждущи’ погребения, – смердящая ферма для мушиной нации. Тысячи тысяч иголок дождем падут на вас за ваши войны ради грабежа нефти из мусул’манских земель, за ваши законы, не дающие мусул’манам доступа в ваше расистское государство. Скоро будете вы оглядыват’ся на 9/11 как на ден’ гармонии и покоя».
А понизу экрана лентой ползли названия школ и церквей, как тогда, когда что-то отменялось из-за сильных снежных заносов. Об этом-то я и подумала поначалу: перечень отмен. И только уже жуя первую вафлю, я сообразила: перечислялись места, куда свозить умерших.
Сообщали, что как минимум 7500 человек погибли в метро в районе Денвера, однако правоохранители ожидали, что к концу дня число это намного возрастет. Показали свадьбу, новобрачную в красном наряде, всю истыканную иголками. Она с воем оплакивала и держала то, что осталось от ее мужа. Его на клочки порвало, когда он защищал ее своим телом. Менее часа пробыли они супругами. Танцевали в выносном павильоне, когда дождь пошел. Новобрачная потеряла мужа, обеих сестер, своих родителей, деда с бабкой и своих племянниц.
По Си-эн-эн показали химика из Ситуационного центра. Он начал с повторения того, что мы уже знали: что тяжелый дождь состоял из кристаллического фульгурита, того, что еще иногда называют «окаменевшей молнией». Фульгурит, сказал он, в природе встречается, однако кристаллы, выпавшие на Боулдер и Денвер, оказались чем-то новым. Они представляют собой искусственную форму фульгурита, изготовить которую можно только в лаборатории. Ничем иным нельзя объяснить почти промышленное совершенство иголок, выпавших в Колорадо. Вульфу Блитцеру он сказал, что, вероятно, или даже скорее всего, кто-то засеял ими облако, используя, вероятно, простой самолет для опыления, – что подтверждало гипотезу о терроризме.
Тяжелый дождь, добавил химик, творил такое, чего никакой фульгурит никогда раньше не делал. Вместо того чтобы выпасть, смешавшись с дождем, он впитал в себя воду, используя каждую доступную частичку влаги для энергии своего роста. При этом не требовалось молнии для обращения в кристалл: хватало статического электричества.
Вульф Блитцер сообщил, что в районе Уичито идет игольчатый дождь, и спросил своего одомашненного химика, не из той же ли это тучи, что сыпала иголочками на Боулдер. Химик покачал головой. Сказал, что, возможно, в верхней стратосфере миллионы крупинок этой погани, что она может накапливаться в облаках, как и любая иная пыль. Часть выпадет в виде иголок и булавок. Другие подрастут немного, затем фрагментируют и разлетятся, образуя новые кристаллические крупинки для инфицирования будущих облачных систем. Вульф попросил его выразить свой ответ простыми словами. Химик поправил очки на носу и заявил, что со всех практических точек зрения это, возможно, станет новым компонентом глобального погодного цикла. Данный новый синтетический кристаллический фульгурит обладает способностью самовозобновляться, и сейчас он в атмосфере. Необходимо, сказал он, некое моделирование, но вполне возможно, что в конечном счете это вещество превратит всякое облако над землей в ферму по выращиванию кристаллов. Он назвал это «сценарием Воннегута». Стало быть, в конце концов обыкновенный дождь станет явлением прошлого.
Тут Вульф, похоже, забыл, что на него направлены камеры. Просто стоял торчком, и вид у него был болезненный. Спустя некоторое время он, запинаясь, сообщил, что они собираются перейти к событиям в Уичито, и предупредил, что лучше удалить от телевизоров детей.
До того момента Урсула склонялась над раковиной, быстренько обмывая наши чашки и сковородки и ставя их в сушилку. Но, услышав последнее сообщение, она сказала мне – мягко, – что, видимо, лучше выключить ноут и поберечь батарейки, и я поняла, что ей хочется уберечь Темплтона от вида любого другого побоища.
Я присоединилась к ней у раковины и стала вытирать вымытые стаканы. Понизив голос, рассказывала ей:
– Старшой Бент говорит, что этой осенью настанет конец света. По-моему, этот ученый на Си-эн-эн просто в одну дуду с ним. Меня тошнит. Все ужасно, и я не знаю, что делать.
Урсула молчала некоторое время, оттирая губкой вафельницу. Потом заговорила:
– В первые дни после смерти Чарли я, как никогда, чувствовала себя такой одинокой, или напуганной, или беспомощной. Нет ничего, что заставляло бы человека чувствовать себя хуже, чем беспомощность. Я была до того зла, что ничего не могла с собой поделать. Я не могла его вернуть. Не могла исправить. Не могла перемотать обратно случившееся и изменить его. Я понимаю, что ты чувствуешь, Ханисакл. Я уже наведалась в затерянное и одинокое место на краю света, и вот что только поняла: единственный способ идти дальше в том, чтобы делать то, что люди, тобой любимые, хотели бы, чтоб ты делала. Попробуй и представь себе, как бы Йоланда хотела, чтоб ты использовала время, какое тебе осталось. Это еще и способ оставаться близкой с нею. Если ты напугана, больна и нет сил думать, как жить ради себя самой, попробуй и подумай, как жить ради нее. Ты не будешь больше чувствовать себя беспомощной. Ты будешь знать, что делать.
Когда у нее иссякли слова, она легко потрепала меня по макушке, как обычно ласково треплют крупную, необычную собаку, если нервничают, как бы та не тяпнула. Паршивое проявление ласки, только я поняла, чего ей стоило даже решиться на нее, и была благодарна за это. И потом, она впустила меня достаточно далеко, чтобы показать проблеск ее собственной боли, а такое требует большего мужества, чем обнять кого-то.
Она спросила, не посижу ли я с Темплтоном немного, пока она повыдергивает выпавшие колючки у себя во дворе. Я сидела в гараже и смотрела, как мальчишка, стоя на мешке с каменной солью, клацал клавишами большой железной пишущей машинки, что было едва не единственное, что его отец оставил после себя. Я сидела под заключенным в рамку дипломом его папочки – доктора наук Университета Корнэлла. Темплтон был прямым потомком неспокойных нездоровых гениев, людей, которые уютнее чувствуют себя с микробами на пробных стеклышках, нежели с человеческими существами. Я точно не знала, умер ли Чарли Блейк в результате несчастного случая или нарочно, направив машину через барьер ограждения прямо в каньон после пары рюмок. Йоланда вместе с Урсулой ездили на опознание тела, пока я оставалась сидеть с Темплтоном. Позже Йоланда рассказала мне, что Чарли только что уволили. Фирма его перебралась куда-то дальше на юг и забрала с собой его исследование, но не его самого. Он скрепил своей подписью отъезд самых лучших своих идей, а получил за оказанные услуги только рукопожатие и золотой планшет. При падении ему череп проломило до мозгов, зато тот планшет был извлечен из разбившейся машины без единой царапины. Урсула отдала компьютер Йоланде: сама Урсула видеть его не могла.
Я сидела, пока Темплтон клацал по клавишам, и старалась думать, что бы Йоланде хотелось, чтобы я сделала. У меня оставалось процентов тридцать зарядки в телефоне, и я расходовала ее на попытки снова дозвониться до ее отца. На этот раз даже до голосовой почты не добралась. Подошла к открытой двери гаража. Миля голубого неба простиралась над Скалистыми горами, а в нем ничего, кроме нескольких толстых разрозненных островков облаков.
Урсула стояла посреди своего палисадника, опершись на грабли, и изучающе разглядывала меня. У ног ее собралась небольшая кучка сверкающих кристаллических осколков.
– Ты о чем думаешь? – спросила Урсула.
– Считаете, что дождь пойдет?
– Может, попозже накрапает, – осторожно ответила она.
– По-моему, мне следует наведаться к доктору Рустеду. Это отец Йоланды. Кому-то нужно поставить его в известность о том, что случилось с его дочерью. Легче мне поехать к нему, чем ему приехать ко мне. Ему шестьдесят четыре, и он совсем не троеборец.
– Где он живет?
– В Денвере.
– Как ты собираешься туда добраться?
– Думается, придется идти пешком. Никто сейчас никуда не ездит. На дорогах полно иголок.
– Ты знаешь, что это тридцать миль?
– Знаю, мэм. Потому-то и думала, что уж если идти, то лучше поскорее. Если выйти через часок, то завтра к ночи могла бы вернуться.
– К тому же завтра к ночи ты могла бы и погибнуть, если б под еще один ливень попала.
Я шею вытянула.
– Ну, я б за небом бдительно приглядывала и неслась бы под крышу, едва оно начало бы темнеть.
Урсула крепко обхватила ручку грабель и призадумалась, хмурясь своим мыслям.
– Я тебе не мать, – сказала она наконец. – Так что запретить тебе не могу. Только я хочу, чтобы ты эсэмэсками регулярно держала меня в курсе твоего продвижения. И когда вернешься, приходи прямо сюда, чтоб убедить Темплтона, что с тобой все в порядке, чтобы он за тебя не волновался.
– Слушаюсь, мэм.
– Жаль, у меня пистолета нет, чтобы тебе одолжить.
– Зачем? – спросила я, и вправду удивившись.
– Затем, что от закона едва что останется, а там целый большой город, полный охваченного ужасом народа. Люди проснутся нынче в отравленном мире, и кое-кто из них не найдет причин воздерживаться от жутких дел, о каких они всегда мечтали. – Подумав еще, она вскинула брови. – Есть у меня большое ржавое мачете. Его ты сможешь взять с собой. Я держу его, чтобы кусты подравнивать.
– Нет, мэм, – сказала я. – Если я в драку ввяжусь, то, скорее всего, промахнусь да по коленке себя тяпну, чем кого-то ударю. Лучше подержите его у себя. Я буду держаться основных автострад. Вряд ли среди бела дня придется тревожиться о чем-то.
Повернувшись, я пошла обратно в гараж. Темплтон уже все отстукал и заявил, что готов стать летучей мышью. Я обхватила его за талию, подняла и повесила вверх ногами на велосипедную вешалку. Он повис над заляпанным грязью матрасом, положенным на тот случай, если малый сорвется.
– Слышь, малец, – начала я.
– Я все слышал, – уведомил он. – Слышал, как вы говорили.
– Не хочу, чтоб ты хоть сколько-нибудь обо мне беспокоился. Если дождь пойдет, я укроюсь. Все со мной будет отлично. А ты сиди дома или в гараже, пока меня не будет.
– Мама так и так не даст мне выйти.
– Не даст, и правильно сделает. Кончились деньки, когда ты летучей мышью летал, где хотел. Кстати, я в Денвере загляну в Федеральное управление авиации, сообщу им, что ты вытворяешь. Пусть знают, что ты порхаешь в ночи без лицензии. Посмотрим, не обрежут ли они тебе крылышки раз и навсегда.
– Лучше тебе этого не делать, – потянул он.