Странная погода

Нагнув голову, Обри пропахал прямо сквозь нее. Еще два шага, и он оказался за краем облака.

И камнем полетел вниз.





Глава 24




Падал он по прямой, ногами вперед. Восемьсот футов пронесся, прежде чем додумался выпустить из рук сверток шелка. Он понятия не имел, как высвободить его, и просто отбросил его от тела.

И все падал, падал и падал. Летел вниз в диком штопоре, таща за собой длинный запутанный жгут шелка.

Земля под ним крутилась и крутилась, как глобус на оси: прямоугольники любовно возделанной зелени, горбатые курганы поросших лесами холмов, приплюснутая деревенька, очертаниями похожая на кальмара. Он увидел три белые башни со шпилями, совершенно четко: изящные остроконечные выросты, обозначающие церкви. В отдалении виднелся широкий горизонт подернутой дымкой голубизны. Понадобилось несколько мгновений, чтобы распознать в ней одно из Великих озер, а может, и океан.

Ветер перехватывал дыхание. Сама кожа на лице пошла рябью поверх черепа. Падение все ускорялось и ускорялось. Веревки, туго натянувшись, хлопали. Ветер с дребезжанием тряхнул запутанную массу шелка, с шумом летевшую за Обри. Каким же сумасшествием было воображать, что шелк подхватит его в падении, что какой-то воздухоплаватель сто пятьдесят лет назад оставил ему средство покинуть тот одинокий остров в небесах.

И все же, как ни бесполезно было это сделанное сикось-накось древнее одеяло из старого шелка, а он ощутил, как сам раскрывается, словно парашют – ощутил размеренно ширящееся чувство радости. Он слегка подался вперед, расставив в стороны руки и ноги в позе, которую его инструктор по прыжкам называл аэроторможением.

Кэл. Вот как звали этого малого. Имя выскочило в голове Обри как-то вдруг: крутой Кэл, один-единственный. Как его угораздило забыть?

Он перестал крутиться и падал навстречу щедрой на зелень земле внизу. Если он и не был уверен, что не убьется при ударе, то считал, что вполне может отдать концы от всего этого великолепия. Слезы полились у него из глаз, и губы Обри Гриффина растянулись в улыбке.





Глава 25




Он был на высоте 6000 футов, когда тянувшийся за ним следом длинный жгут шелка развернулся и наполнился. Оболочка вздулась с оглушительным хлопком: широко вздыбилась, будто скатерть, встряхнутая официантом в воздухе. Обри подбросило вверх, на самом деле подняло почти на пятьдесят футов, желудок же оставался там, внизу, пока снижение не возобновилось… только теперь медленнее, с внезапным ощущением покоя. Он чувствовал себя семечкой одуванчика, летевшей на парашютике под теплым августовским ветерком. Ему опять стало тепло, падающие на лицо солнечные лучи нежно поджаривали его в комбинезоне.

Он закинул голову и увидел громадный распростершийся купол из красного и синего шелка, утыканный громадными белыми звездами. Солнце просвечивало сквозь потертости, широкие заплаты, где ткань держалась на одних ниточках.

Земля увеличивалась, надвигаясь на него. Почти прямо под собой он видел желтеющее пастбище, сосны позади него. С востока поле ограничивала черная лента двухполосного шоссе. Обри смотрел, как по нему скользил красный пикап с черно-белой колли в кузове сзади. Собака заметила его и залаяла, тявканье ее, унылое и негромкое, доносилось издалека. К северу стоял фермерский дом, с пыльным двориком позади и неприглядным амбаром поблизости. Обри закрыл глаза, вдыхая запах золотистой пыльцы, сухой земли, горячего гудрона.

Когда он открыл глаза, луг стремительно надвигался на него. Подумалось, что приземление может оказаться не таким спокойным, как все остальное падение. Потом удар… каблуки вперед… резкий толчок столкновения, болезненно сотрясший до самого копчика.

Он увидел, что бежит, путаясь в жесткой желтой траве. Бабочки трепыхались перед ним в красочной панике. Обветшавший парашют его все еще не отпускал. Он потащил его назад, свалил с ног, вновь поднял его в воздух, играючи, потянул через все поле. Он издавал хлопающие звуки всякий раз, когда, набравшись ветра, туго надувался и отрывался от земли. Обри не то что бежал – он просто остановиться не мог. Если остановится, то парашют тащит его. Обри принялся отстегивать карабины, борясь с твердыми, жесткими, как канат, тросами.

Он увидел впереди дорогу, ограду, прогнившие деревянные столбы с тремя рядами редкой ржавой колючей проволоки, натянутой между ними. Парашют вновь взлетел, таща его в воздух. Обри поджал колени почти к самой груди, и его перенесло через ограду.

Оказавшись на другой стороне, Обри попал ногами в канаву, споткнулся, и его безжалостно потащило на шоссе. Он тянулся руками назад, ожесточенно хватаясь за карабины на его спинной упряжи. Отстегнул один, второй. Полотно дороги обожгло колени под комбинезоном. Он подпрыгнул, извернулся, поймал третью защелку и раскрыл ее. Извернулся в талии, отыскивая последнюю. Она неожиданно щелкнула, отстегиваясь, и Обри бросило на грудь, поперек прерывистой желтой полосы разметки.

Он поднял голову и смотрел, как дергающиеся остатки его парашюта засасывало в листву огромного дуба на другой стороне улицы. Шелк сразу же сник, развесившись по веткам.

Обри перевернулся. У него ломило поясницу, ломило колени. В горле пересохло, будто по нему прошелся наждак. Он глянул в яркую, тугую голубизну, отыскивая свое облако. И вон оно – огромный белый диск, едва отличимый от других тучных, пушистых облачков в небе. Оно по-прежнему было похоже на корабль-матку, как и говорила Хэрриет. Хэрриет утверждала, что это НЛО – и была права.

Его охватил вдруг невыразимый трепет привязанности к нему… к дому, какой его небесная Хэрриет пыталась создать для него. Он чувствовал, будто все еще мягко спускается на Землю. Может, понадобятся дни, чтобы это ощущение прошло.

Он все еще лежал на спине посреди дороги, когда кто-то на черном «Кадиллаке» прикатил по шоссе с севера, замедлил ход, приблизившись, потом круто обогнул Обри. «Кадик» остановился совсем рядом с ним.

Водитель, старик с сердитыми глазами под пучками насупленных, как грозовые тучи, бровей, опустил стекло.

– Какого черта развалился на дороге? Тебя ж, засранец, раздавить могли бы!

Обри, не обидевшись, сел, опершись на локти.

– Послушайте, мистер. Это где? Я в Пенсильвании?

Старик глянул, худое лицо его потемнело, будто это Обри обозвал его засранцем.

– Ты какой это дрянью наширялся? Надо копов вызывать!

– Так, значит, не Пенсильвания?

– Попробуй Нью-Гэмпшир!


– Уф. Кроме шуток. – Обри не был уверен, что уже смог бы убраться с шоссе. Здесь было ужасно приятно, теплый асфальт под спиной, солнце в лицо сияет. Он совсем не спешил к тому, чему (чем бы оно ни оказалось) предстояло последовать.

– Господи! – буркнул старый сыч, слова сорвались у него с губ вместе со слюной. – Перестань в облаках витать!

– Только что перестал.

Старик зло поднял стекло в окошке и уехал. Обри, повернув голову, смотрел ему вслед.

Когда шоссе осталось в его распоряжении, он поднялся на ноги, отряхнул комбинезон сзади и пошагал. Сверху он тогда видел фермерский дом неподалеку. Если кто-то есть дома, подумал Обри, он попросит воспользоваться их телефоном. Представилось, как могла бы обрадоваться его мать известию, что он жив.





Дождь




Когда полил тот дождь, под него попали почти все, кому дома не сиделось.

Вас, может, удивляет, почему так много народу погибло под тем ливнем, с которого все началось. Те, кого там не было, недоумевают: неужто в этом колорадском Боулдере не знают, что в дождь надо прятаться по домам? Ну, позвольте, я объясню. Была, вы помните, последняя пятница августа и стояла Ж-А-Р-А, жарко было. В одиннадцать-то утра?! Не было видно ни облачка. Небо было до того голубое, что долго на него смотреть больно было, и человеку просто было не усидеть в четырех стенах. Великолепие такое, как в первый день в Эдеме.

У всех, казалось, нашлись какие-то дела и занятия вне дома. Мистер Уолдмэн, кому суждено было погибнуть первым, сидел на крыше дома прямо через улицу, громыхая молотком по новой кровле. Рубаху он скинул, и его худющая старческая спина покраснела на солнце, как вареный краб, но его, похоже, это не занимало. Мартина, русская стриптизерша, жившая в квартире подо мной, вышла на наш пропыленный задний дворик позагорать в черном купальнике-бикини, до того крохотном, что складывалось впечатление, будто за просмотр в нее, как в автомат, нужно монетки бросать. В соседнем дряхлеющем доме колониального стиля все окна были открыты нараспашку. Там прижились последователи культа кометы – Старшой Бент со своим «семейством» кротких недотеп. Трое женщин секты находились во дворе, одетые, как и все они, в серебристые балахоны и с церемониальными колпаками на головах. Одна из них, дородная деваха с печальным отсутствующим лицом, похожим на грейпфрут, переворачивала колбаски на гриле, синий дым от которого разносился по улице, вызывая у народа чувство голода. Две другие, стоя на травке за деревянным столом, готовили фруктовый салат: одна нарезала ананас, а другая выбирала маленькие красные зернышки из гранатов.

Сама я убивала время с Малышом Дракулой в ожидании той, кого любила больше всех на свете. Йоланда с матерью ехали на машине из Денвера. Йоланда переезжала жить ко мне.

«Малыш Дракула» – это мальчик по имени Темплтон Блейк, живший на другой стороне улицы по соседству с мистером Уолдмэном. Мы с Йоландой обе порой приглядывали за малышом по просьбе его матери, Урсулы, которая жила одна после того, как годом раньше умер ее муж. Иногда Урсула пыталась заплатить нам, но обычно нам удавалось убедить ее избрать какую-нибудь иную форму компенсации за труды: несколько ломтиков пиццы или свежие овощи с ее огорода. Я их жалела. Урсула была сухощавой маленькой обходительной дамой, страдавшей гаптофобией в легкой форме и не выносившей ничьих прикосновений. Настолько, что порой мысль закрадывалась, как у нее ребенок-то мог появиться. Ее девятилетний сын обладал словарным запасом сорокалетнего социолога и почти никогда не покидал дом: он всегда болел то одним, то другим и сидел либо на антибиотиках, либо на антигистаминах. В день, когда выпал тот первый дождь, он излечивался от возвратной ангины и не мог выходить наружу, потому как лекарство делало его сверхчувствительным к солнечному свету. В тот день в Боулдере погибло множество здоровых, бойких детишек: по всему городу родители гнали своих чад из комнат побеситься на свежем воздухе в один из последних, прелестнейших дней лета, – тогда как Темплтон уцелел, поскольку был чересчур болен, чтобы забавляться. Подумайте об этом.

Однажды мальцу сказали, что он изжарится, стоит лишь солнцу коснуться его, так он ударился в вампиризм, ходил повсюду в черном шелковом плаще, а во рту – пара клыков из пластика. Мать его была дома, но в тенистом сумраке их гаража ребенком занималась я – чисто от неугомонности, в хорошем смысле слова. Йоланда была в пути. Она позвонила, как только они с матерью отправились из Денвера, откуда всего час езды.

Вместе мы были уже полтора года, и Йоланда множество раз пребывала в дневной лени и неге у меня в квартире на Джэкдоу-стрит, однако родителям своим она открылась всего год назад и хотела дать им побольше времени, чтобы свыкнуться с мыслью, что их дочь открыто живет со мной. Она была права: чтобы свыкнуться, им потребовалось время – минут пять, может, десять. Не знаю, как она могла вообразить себе, что родители способны на что-то еще, кроме как любить ее. Потрясло, правда, и то, как быстро они пришли к выводу, что станут любить и меня.

Доктор и миссис Рустед были выходцами с Британских Виргинских островов: д-р Рустед, отец Йоланды, служил англиканским пастором и имел степень доктора психологии. Ее мать владела художественной галереей в Денвере. Надо было увидеть лишь нашлепку на бампере их «Тойоты Приус»: «Голосование схоже с управлением автомобилем: ставишь на «R» – катишь назад, на «D» – едешь вперед»[89], – чтобы понять, что мы поладим. На следующий день после признания дочери д-р Рустед спустил с флагштока перед крыльцом их дома флаг Британских Виргинских Островов и заменил его радужным вымпелом[90]. Миссис Рустед сменила нашлепку на бампере на гибрид из розового треугольника с нанесенной поверх него надписью «любовь есть любовь». По-моему, они втайне лишь испытали гордость, когда их дом закидали яйцами, хотя и делали вид, будто кипели от возмущения из-за нетерпимости своих соседей.

– Я не в силах понять, как мо’ут быть люди столь нетерпимы, – возглашал д-р Рустед своим громким раскатистым голосом. – Йоланда нянчила по’овину детей на этой улице! Пеленки им меняла, спать укладывала. И после этого они суют на лобовое стекло под дворник анонимку, обзывают нашу дочь изв’ащенкой и требуют, чтобы мы вернули всем родителям деньги за ее работу нянькой. – Он крутил головой, будто бы от отвращения, но глаза его сверкали от удовольствия. Во всех проповедниках добродетели есть что-то чуточку от дьявола.

Йоланда с родителями провела лето на БВО в гостях у разросшейся родни, оставив меня наедине с самой собою – Ханисакл Спек, единственной 23-летней лесбиянкой-двойником Джо Страммера[91] во всем нашем квартале, изучающей право в Университете штата Колорадо в Боулдере, консерватором в делах финансовых, любительницей лошадей и отказавшейся от привычки сосать табак (подружка заставила бросить). Шесть недель не держала я ее в своих объятиях и в ожидании ее приезда от волнения прилично накофеинилась с утра.

Удачей для меня обернулась возможность подурачиться с маленьким вампиром. В глубине гаража стояла стальная стойка, на нее вешали велосипеды, и Темплтону нравилось, когда я поднимала его, переворачивала, и он, уцепившись коленями, повисал вниз головой, будто летучая мышь. По его словам, он каждую ночь летал в виде летучей мыши, выискивая свежих жертв. Спуститься он мог: под стойкой я расстелила матрас, и он, подготовившись, падал вниз, делая на редкость атлетическое сальто с приземлением на ноги. Зато вернуться обратно он не мог без того, чтобы кто-то не подсадил его. К тому времени, когда я услышала первый раскат грома, руки мои были ватными от бесконечного обхватывания и подвешивания мальчишки.

Тот первый раскат грома застал меня врасплох. Поначалу я подумала, что на дороге столкнулась пара машин, и я поспешила к открытой двери гаража, рисуя себе в воображении картинку лобового столкновения, в какое попали Йоланда со своей матерью. Странно, до чего же сильно нам хочется быть влюбленными, если принять во внимание обилие связанных с этим волнений и страхов, похожих на налог с денег, выигранных в лотерею.

Однако никакой аварии на дороге не было, небо же было, как всегда, сияющим и голубым, во всяком случае, с того места, откуда смотрела я. Впрочем, порывы ветра были сильными. На другой стороне улицы, там, где обитали последователи культа кометы, ветер подхватил стопку бумажных тарелок и раскидал их по траве и дороге. В воздухе я учуяла признаки дождя – или, во всяком случае, чего-то похожего на дождь. Веяло ароматом каменоломни, запахом дробленого камня. Высунув голову наружу и взглянув на горные вершины, я увидела ее, громадную черную грозовую тучу размером с авианосец, быстро надвигавшуюся утюгом, как это порой случается с авианосцами. Она была до того черной, что я удивилась… черная с розовыми подпалинами, такого мягкого призрачного розового цвета, какой бывает на закате солнца.

Долго я тучу не разглядывала, потому как в этот самый момент на Джэкдоу-стрит из-за угла вывернули Йоланда с матерью на своей лимонной «Тойоте Приус», к крыше которой амортизирующими тросами было приторочено кресло-качалка. Машина остановилась перед нашим домом поперек улицы, и я уже направлялась к ней. Йоланда подпрыгнула с пассажирского сиденья, визжа от радости, – долговязая чернокожая девушка с бедрами до того округлыми, что они казались пародией на женскую сексуальность, будучи посажены на худющие, как у аиста, ноги. Йоланда была склонна визжать, когда ее что-то радовало, и при этом пускалась кругами в забавный топающий танец вокруг того или тех, с кем ей было приятно увидеться. Она и вокруг меня пару раз протопала, пока я не схватила ее за руку и не притянула к себе… ну и похлопала по спинке, заключив в неловкие объятия. Позже я стану жалеть о том, что не обхватила ее за талию и не прижала к себе, впившись губами в ее губы. Увы, я была взращена на деревенский лад. Любой удосужившийся взглянуть на меня враз понял бы, что я из себя представляю. Один взгляд на белую майку с бретельками и стрижку «под ежик» – и вы признаете во мне коблу[92]. А вот на глазах у всех я теряла весь свой дух «а-пошло-оно-все-на-фиг», стеснялась касаться и целоваться, не желала навлекать на себя любопытствующие взгляды или оскорбления. При виде милой сердце у меня распирало до того, что в груди больно делалось, однако матушку ее обняла покрепче, чем прижала к себе любимую. Не было последнего объятия. Не было последнего поцелуя. С этим позором мне жить остаток жизни.

С минуту мы поболтали про обратный перелет с Британских Виргинских островов, и я еще поддразнила девчушку на предмет, сколько всего она понасобирала для большого переезда. «Ты точно обо всем помнила? Надеюсь, не забыла про батут. А как насчет каноэ? Хватило места втиснуть его куда-нибудь?»

Только разговор не был долгим. Еще раз ударил раскатистый гром, и Йоланда, подпрыгнув, опять завизжала. Что-что, а хорошую грозу эта девчушка обожала.

– Йо-лан-да! – окликнула ее Мартина со своего шезлонга. Мартина была русской стриптизершей, что жила внизу с Андроповым. Дразнясь, она заигрывала с Йоландой, что мне не очень-то нравилось, не потому, что я ревнива, а потому, что считала: ей нравится изображать дружбу с лесбиянками сверху, чтобы доводить до белого каления своего дружка. Андропов был угрюмым неповоротливым толстяком и прирожденным безработным, бывший химик, он перебивался случайными заработками в «Юбер»[93]. – Йо-лан-да, прелесть твоя промокнет.

– Что ты сказала, Мартина? – спросила Йоланда, вся из себя детская веселость и невинность, выслушивающая учительницу.

– Во-во, хочешь, попробуй еще разок это высказать, – сказала я.

Мартина бросила на меня лукавый взгляд и произнесла:

– Твое кресло, оно под дождь попадет. Большая туча его насквозь вымочит. Лучше поспеши. Ты ж захочешь, чтоб попочке твоей прелестное местечко досталось. – Она подмигнула мне и подняла с травы свой мобильник. Уже минуту спустя болтала с кем-то по-русски легко и смешливо.

Меня такое как крапивой жгло: слушать ее похотливые речи, какие она себе позволяла, притворяясь, будто не знает, что они означают, потому как английский не ее родной язык. Жаль, времени на разборки не было. В следующую секунду кто-то потянул меня за рукав, и, обернувшись, я увидела, что Малыш Дракула вышел к нам на улицу. Темплтон укутал голову своим плащом, оберегая лицо от солнца, и глядел на меня из-под лоснящихся черных складок. Ему Йоланда тоже нравилась, к тому же не хотелось упускать случай поглазеть на разгрузочную суету.

– Але, Темп, – заговорила я. – Мама твоя увидит, что ты на улицу вышел, и тебе уже не придется притворяться, что ты спишь в гробу.

Тут как раз мамаша его и закричала:

– ТЕМПЛТОН БЛЕЙК! – И материализовалась на крыльце их миленького, цвета сливочного масла ранчо. – ДОМОЙ! МИГОМ! ХАНИСАКЛ! – Последнее относилось ко мне, словно бы ее сынок пошел шататься исключительно по моей вине. Мать Темплтона только что дрожмя не дрожала (к здоровью сына она относилась очень серьезно), и так получилось, что ее забота о его благополучии спасла и мою жизнь тоже.

– Он со мной, – сообщила я.

– Мы занесем кресло в дом, – сказала мне мать Йоланды.

– Оставьте его. Я сразу же вернусь, – обратилась я к ним. И то было последнее, что я вообще кому-то из них сказала.