Странная погода

Он поднялся вслед за ней, споткнулся и едва не упал на одно колено. Он был слаб, ощущал себя таким же легким, как и облако. До смертельного голода ему было еще далеко: на такое уходят недели, – но голод, который он испытывал, нагонял на него слабость и, когда он двигался слишком быстро, голова у него шла кругом.

Она взяла его за руку, и вскоре они подошли ко рву. У него сердце екнуло. Кольцо открытого неба окружало замок. Ему видны были зеленые складки земли в паре миль внизу, овраги и тенистые склоны, поросшие хвойными деревьями. Она потянула его за руку и повела по широкому подъемному мосту из дымки через дворцовые ворота.

Когда они оказались на другой стороне, он высвободил руку и медленно осмотрелся, вглядываясь во все вокруг. Они вошли в громадный зал с высокими арочными потолками цвета снега. Было похоже, что они стоят внизу у свадебного платья великанши.

Он до того закружился, вертясь во все стороны, что опять едва не упал. Хэрриет подхватила его под локоть, помогла превозмочь слабость, потом направила его к громаднейшему белому трону. Он сел, признательный за то, что можно дать отдохнуть дрожащим ногам, и она скользнула к нему на колени, вся из себя, с холодной стройной талией и округлыми бедрами. Он закрыл глаза и припал головой к ее прохладному, умиротворяющему плечу. В любом случае поддержка давала облегчение.

Но когда он открыл глаза, то обнаружил, что держит виолончель из облака. Гладкий, совершенный девичий зад, тонкая талия и бледная грудь стали корпусом инструмента.

Его облачная Хэрриет теперь сидела в ярде от него в шелковистом бледном длинном платье, глядя на него с обожанием собаки, сторожко следящей за человеком, держащим гамбургер.

Обри дотянулся до облака у себя под ногами и вытащил смычок, тонкий, как хлыст, и полупрозрачно белый, как рыбная кость. Он был голоден, и сразу же зазвучала музыка голода: Малер, симфония № 5, часть третья, раздумья о воздержании по осознании того, чего не было и не могло быть. Облачная виолончель звучала не так, как сделанная из дерева. У нее был низкий, навязчивый звук ветра под карнизами крыш, порыва, веющего над горлышком пустого кувшина, но при всем этом звучание было отчетливым.

Небесная Хэрриет поднялась со своего сиденья, качнулась и повернулась. Ему представилась морская пена, которую, словно ветку пальмы, качал на себе прибой, и, когда он сглотнул, в горле у него щелкнуло.

Она поворачивалась, как балерина в музыкальной шкатулке, девушка-стебелек с чертами неземной плавности. Получалось, будто он сам кружил ее, будто она была станком, вращаемым звучанием. Она поднялась с облака у себя под ногами и вознеслась на раскинувшихся крыльях галлюцинирующей красоты и принялась кругами витать над ним.

Он был до того заворожен, что забыл играть. Это было неважно. Виолончель звучала сама, без него, стоя у него между коленей, пока смычок плавал себе, задевая струны, которые Обри был способен чувствовать, но не очень различал.

Вид ее поднял Обри на ноги. Он закружился, потянувшись к ней. Хотелось, чтобы его держали – на лету.

Она снизилась, поймала его руку, потянула его в громадную вышину под дворцовой крышей. Желудок его остался где-то внизу. Воздух свистел, томилась виолончель, и он, вскрикнув, притянул ее к себе, так что бедра их сошлись. Они падали, стремительно летели вниз, вновь поднимались, кровь его, загустев, потяжелела, голова сделалась легкой. Возбуждение уже настигло его.

Его Хэрриет из туманов отнесла его на площадку наверху головокружительной лестницы. Они рухнули на нее вместе. Крылья стали простынями медового месяца, и он вновь взял ее, пока виолончель тянула внизу мелодию кабацкого непристойного томительного танца.





Глава 15




Джун делалось лучше, Джун делалось хуже. Было время, когда она добрый месяц передвигалась повсюду на алюминиевых костылях, с головой, закутанной в шарф, и говорила о том, как привыкает к своему новому состоянию. Потом перестала говорить о привыкании и слегла на койку в онкологической палате. Обри принес ей укулеле[82], но та так и стояла нетронутой на подоконнике между горшками с паучником.

Однажды, когда они остались вдвоем (Хэрриет с братьями Джун спустились в больничный ларек купить конфет), Джун сказала:

– Когда мы тут все закончим, хочу, чтобы ты подальше двинул – и как можно скорее.

– Ты бы предоставила мне самому разбираться в своих чувствах, а? – сказал Обри. – Может, тебя это и удивит, только не могу я… бездумно отрешиться от тебя, от вас в своей жизни. Вы ж не зонтик, оставленный мною в гостинице.

– Я не о себе говорю, глупый, – отозвалась Джун. – Я-то жду, что ты по мне скорбеть будешь, по крайнней мере дней десять. Хочу, чтоб был длительный период безутешной печали и хоть одна недостойная мужчины слезинка при всем честном народе.

– Тогда о чем ты?..

– О ней. Хэрриет. Не тупи: ничего этого нет. Ты играешь в нашем дерьмовом оркестрике почти два года в надежде на трах.

– Это уже произошло.

Джун смотрела в сторону, мимо своей запыленной гитары, в окно, выходившее на автостоянку. Дождь постукивал в стекло.

– А-а. Это. – Джун вздохнула. – Я бы не придавала этому особого значения, Обри. Ей выпала по-настоящему гадкая неделя, а тебе ничего не грозило.

– Почему мне ничто не грозило?

Джун скользнула по нему взглядом, будто ответ напрашивался сам собой. А может, так и было.

– Ты собирался уезжать на шесть месяцев. Бессмысленно начинать отношения с тем, у кого чемоданы собраны и кто одной ногой уже за порогом. Тебе ничего не грозило, и она понимала, что ей ничего не натворить такого, что заставило бы тебя ненавидеть ее.

С тех самых пор, как Джун впервые поставили диагноз: лимфома, – она все время выдавала крупицы кроткой мудрости, воображая себя трагическим ментором в каком-нибудь душеспасительном фильме о том, что по-настоящему ценно в жизни. Его это раздражало.

– Может, тебе лучше попробовать поспать, – сказал он.

– Знаешь, я на нее злилась, – призналась Джун, словно он и не говорил ничего.

– Из-за того, что напились допьяна и дурачились?

– Нет! Во мне злость на нее копилась. Все те вечера, когда она устраивалась головой у тебя на коленях в долгие поездки в темноте. Представляла тебя людям как свою куклу любовную. Такое нельзя позволять себе с людьми. Они могут в тебя влюбиться.

– Да ладно, – выговорил он тоном, означавшим: это не так.

– Ничего не ладно, – возразила она. – Это было очень несправедливо по отношению к тебе. Она обнималась с тобой, спала с тобой, набивала тебе голову этой целиком выдуманной совместной жизнью, какой никогда и быть не могло бы.


– Мы с Хэрриет вели разговоры, лучше и важнее которых у меня в жизни не было.

– У тебя в жизни. Не у нее. Вот ты написал песню про то, как здорово носить любимые свитера друг друга, и она спела ее, но, Обри… Обри. То была твоя поэзия. Не ее. Она просто спела слова, которые ты написал для нее. Вам нужно расстаться.

– А мы и не вместе.

– Вместе – мысленно. Тебе нужно порвать с выдуманной Хэрриет и влюбиться в ту, кто ответит тебе любовью на любовь. Не скажу, что реальная Хэрриет тебя не любит. Просто она любит тебя не так.

– Куда, к черту, провалилась эта реальная Хэрриет? – вспылил он. – По-моему, за этими конфетами она пошагала до самого Херши в Пенсильвании.

Она всегда устраивала эти вылазки с братьями Джун, охваченная желанием добыть для Джун какой-то особый шоколад, или особенную шипучку, или особо причудливую футболку, которые скрасили бы угрюмость еще одного дня заболевшей раком.

Джун тяжко, от всей души вздохнула и повернула голову к окну.

– Почему так много любовных песен о весне? Я весну ненавижу. Снег тает, и все воняет, как оттаявшее дерьмо собачье. Обри, не смей больше писать любовных песен про весну. Это меня убило бы, а умереть и один раз вполне паршиво.





Глава 16




Долгое время после он лежал, попыхивая, счастливо изнуренный и лоснящийся от холодного пота. Голова кружилась от голода, усугубленного напряжением, только ощущение это не было вовсе неприятным, оно сопровождалось впрыском одурманивающего удовольствия, которое, возможно, сродни круговерти каруселей на ярмарочной площади.

Она ускользнула (растаяла у него в руках, когда оргазм у него завершился), потекла по полу под содрогающимся пологом тумана. Ему нравилось думать, что и для нее это было хорошо. Оглянувшись в поисках нее, увидел через высокую арку, что она ждет его за призрачно-голубым столом.

Извиваясь, влез обратно в комбинезон и пошел в громадную столовую. Посмотрел на неоглядный стол, уставленный призрачными бокалами, белой, будто из ваты, индейкой и вазой с облакофруктами.

Обри изголодался (больше, чем изголодался: его трясло от голода), но вид дымчатой еды не радовал. Он не чувствовал ее запахов. То не обед был, а – скульптура.

Она отрезала ему кусочек пустоты, положила его на тарелку из небес рядом с колючим на вид облакофруктом. Следила за ним с едва ли не детским желанием угодить.

– Спасибо, – произнес он. – Выглядит прелестно.

Обри пустил в ход дымящийся нож, чтобы отрезать дольку от облакофрукта. Ткнул в него вилкой, оглядел в приглушенном свете и, решив: а пропади оно все пропадом, – откусил кусочек.

Фрукт хрустнул и раздробился, будто леденец. У него был вкус дождя, меди и холода. Он ошибся. Вблизи фрукт имел легкий запах. Он пах чем-то похожим на грозовой ливень.

Обри втянул его в рот.





Глава 17




Боль дала о себе знать на втором куске призрачной индейки… резкий, режущий приступ боли поперек живота. Обри слегка застонал, стиснув зубы, и кольцом свернулся на своем дымчатом стуле.

Во рту появился шелковистый осадок, дурно запахло, будто он обсасывал пригоршню грязной карманной мелочи. Еще одной иглой пронзило кишечник. Обри вскрикнул.

Небесная Хэрриет, сидевшая наискосок от него, тревожно потянулась к Обри, взяла его руку в свою. Свободной рукой она передала бокал белой дымки. В безрассудстве он стал пить белую пену, сделал два больших глотка, прежде чем понял, что это лишь еще один бог весть какой пенящийся яд. Он отбросил бокал в сторону.

Шмели яростно заползали по всем кишкам, жаля где и как попало.

Обри вскочил на ноги, случайно вырывая руку небесной Хэрриет. Похоже, ей было все равно. Согнувшись, он пробегал под аркой, когда его настиг еще один залп боли. Ему все кишки свело. О боже.

Обри спускался по лестнице (это походило на своего рода сдерживаемое падение, быстрая отчаянная скачка), не очень-то хорошо понимая, куда он направляется. Ощущение было такое, будто его внутренности стянуло удушающей петлей из стальной проволоки, затягивавшейся с каждым мигом все туже и туже. Никогда прежде он не был столь отчаянно близок к тому, чтобы навалить себе в штаны. Это походило на проигрыш в состязании по армрестлингу, только состязаться приходилось с задним проходом.

Он пролетел через высоченные ворота и помчался по мосту через ров. Туалет покорно ждал рядом с его кроватью размером с «Кадиллак». Последние пяток шагов он пробежал на трясущихся ногах с комбинезоном, спущенным до колен. И сел.

Прорвало. Обри застонал. Из него как будто выходил клубок осколков стекла. Кишки опять сжались, и он почувствовал, как боль отозвалась внизу, в коленях. Ниже в ногах покалывало, будто кровь перестала туда поступать. В третий раз внутренности свело судорогой, болью, как кинжалом, ударило за грудиной. Сильный толчок волнами разошелся по всей груди.

Его высотная Хэрриет следила за ним, стоя в десятке шагов, ее черты греческой богини хранили выражение потусторонней скорби.

– Прости меня, пожалуйста, – крикнул он, тужась от свежей массы осколков нержавеющий стали. На самом-то деле ему хотелось крикнуть: катись ко всем чертям от меня подальше. Или, может: ты же убила меня, сука. Только не было у него смелости для грубостей, не в его это было характере. – Мне надо побыть одному. Мне плохо.

Она растворилась в шелковый водопад сияющих паутинок, облачком свернувшийся у ее ног.