Странная погода

Спустя немногим более двух месяцев она получила письмо от некоего Криса Тибальта. Тот возвратил однодолларовую купюру, присовокупив к ней свое фото и записку с пояснением. Крису было одиннадцать лет, он увлекался созданием и запуском моделей ракет. Он отправился на Имперский пляж к югу от Сан-Диего запустить свою новую ракету «Катон», а там из песка торчала бутылка из-под содовой. Он уведомил ее, что его любимый президент Джон Кеннеди, его счастливое число – 63 и у него всего четыре пальца на правой ноге (несчастный случай с шутихой). Стандартное школьное фото (голубой облачный фон) запечатлело рыжевато-белокурого мальчика с ямочками на щеках и подбородке и со скобками на зубах.

Три года они писали друг другу письма, прежде чем встретились, когда Записной Дружок вместе с бабушкой пересекал страну из конца в конец. Тибальт провел выходные в доме Хэрриет и спал вместе с бабулей в гостевой комнате. Хэрриет с Записным Дружком вместе запустили ракету, «Эстес Астро-Кем», которая сфотографировала их с высоты шестисот футов[81]: два бледных пятнышка на зеленом поле и фантастический стебелек розового дыма, тянувшийся до самых их ног. Ко времени, когда Хэрриет заканчивала школу, они уже «встречались», переключились на электронную почту и согласились, что любят друг друга. Он устроился в Кентский университет работать по программе воздухоплавания, только чтобы быть поближе к ней.

По мнению Обри, Записной Дружок был похож на прыщавого младшего научного сотрудника из какого-нибудь молодежного романа, даром что ему было вполне за двадцать. Он играл в гольф с выводящим из себя изяществом, выглядел так, будто и знать не знал, что такое угри, и имел привычку находить птиц-подранков и выхаживать их до полного выздоровления. Братцы Джун обожали его, потому как его было легко напоить, а когда он пьянел, то лез к ним с поцелуями, которые сам же называл братскими. Обри отчаянно хотелось, чтоб тот оказался тайным гомосеком. К сожалению, Тибальт был простым калифорнийцем. Когда Хэрриет и Записной Дружок обсуждали, как назовут своих детей: Джет, если мальчик, и Кеннеди, если девочка, – у Обри было такое чувство, словно жизнь его безысходна.

В фургоне Ронни Морриса для Хэрриет было место, но на выступления она всегда ездила с Джун и Обри на «Вольво». Вместо Записного Дружка.

– Крис говорит, что я должна, – объяснила она Обри в одну из поездок. – Говорит, что не хочет, чтоб я стала нашей Йоко Оно.

– А-а, – протянул Обри. – Мы, значит, разлучаем влюбленных. Езда на заднем сиденье со мной почти вид наказания.

– Мм-м, – произнесла она, закрывая глаза и поудобнее устаиваясь головой у него на коленях. – Типа еженедельной трепки.

Джун как-то по-особенному прокашлялась на переднем сиденье, и через мгновение Хэрриет недовольно промычала, села, потом отвернулась. У Хэрриет была своя собственная лошадка Джуникорн, она устроила из нее подушку и уснула, отодвинувшись от Обри на фут.





Глава 10




Ближе к вечеру ветер усилился, покрыв поверхность невозможного острова небольшой рябью. Его остров резцом врезался прямо в напор ветра, рыская из стороны в сторону. Обри учуял запах дождя.

Его корабль-облако пробился к мрачным уродливым тучам, прямо под черный шарф ливня в мили шириной. Первые шумные капельки ударили Обри сбоку, срывая с него облачное облачение. Он вздрогнул, заботливо прижимая к себе Джуникорн, как мать, застигнутая дождем, оберегает дитя. Он пошел назад, выискивая укрытие. Из облачной груды рядом с вешалкой показалась ручка зонтика из белого тумана. Он схватил его, раскрыл, и широкая ткань твердого облака распростерлась над ним.

Время от времени он отводил зонтик в сторону, и, закрыв глаза, открывал рот. Льдистые дробинки воды били по губам, холодные и приятные на вкус, они оставляли привкус, как от лезвия ножа, если лизнуть.

Еще больше дождя попадало в ванну на львиных ножках из плотного облака. Целый пруд воды, подвешенной в ледяной чаше. Глубокая лужа, повисшая в дымке.

Три часа пробыли они под проливным дождем, прежде чем его громадный корабль-облако ушел на восток и поспешил прочь от грозы. Обри лежал, распростершись в затухающем великолепии солнечного света, свесившись головой за край облака, и следил за тенью своего небесного острова, скользившей внизу по карте северо-востока.

К тому времени у него живот болел от всей выпитой им дождевой воды, которую он черпал из своей глубокой ванны ковшом размером с собственную голову. К тому времени он уже успел секунд тридцать помочиться прямо с острова, запустив параболой золотистую струйку в сияющее великолепие дня. К тому времени Обри Гриффин уже забыл, что когда-то боялся высоты. Это как-то – в тот момент – выскочило у него из головы.





Глава 11




Тот единственный раз, когда она скользнула ему в объятия, случился в вечер их халтуры у горы Сахарная Голова в штате Мэн: выступали в каком-то пабе для гурманов, рядом с лыжным склоном. В тот раз Записного Дружка с ними не было. Хэрриет сказала, что ему пришлось остаться, чтобы позаниматься, но Обри узнал от Джун, что милые поцапались: склочные рыдания, высказанные гадости, хлопающие двери. Хэрриет добралась до электронных посланий с западного побережья от подружки Записного Дружка, о которой тот даже и не упоминал никогда. Он клялся, что они уже разбежались, но не видел причин избавиться от фото. Селфи полуобнаженной парочки были не самыми гадкими из них. Та фотка, от которой у Хэрриет и впрямь живот подвело, изображала Имперский пляж с высоты пятисот футов (снято с «Астро-Кем»), Записной Дружок со своей Салли с западного побережья вместе уставились в небо. Салли с западного побережья в электронной переписке называла его «Ракетным Втыком».

Обри тошно делалось от таких известий – тошно от возбуждения. Через три недели он должен был лететь в аэропорт Хитроу. Предстоял семестр в Королевской Академии музыки, начинавшийся сразу после рождественских каникул. Он уже отдал скопленные за полгода деньги за снятую квартиру (вернуть эти деньги уже было нельзя), но вдруг взыграло дикое желание остаться, сделать безумный скачок, уловить мгновение с Хэрриет.

Она держалась холодно и отчужденно все двенадцать часов долгой поездки на шоу, в котором они предваряли выступление рок-звезды Нильса Лофгрена. Втихомолку Обри подсчитал, что гонорар не покроет расходов на бензин, однако им бесплатно предоставлялись номера на курорте, питание и подъемники им также оплачивались. В более счастливые времена Хэрриет с Записным Дружком уже строили бы планы катания на лыжах целый день. Знаком того, как все поменялось, служило уже то, что Хэрриет даже не взяла с собой лыжи, оправдываясь тем, что что-то там потянула.

«На самом деле потянул что-то как раз Втык, так ведь?» – спросила Джун, когда они грузились в машину. В ответ Хэрриет с силой захлопнула багажник.

Всю дорогу она обкусывала ноготь на большом пальце и смотрела в окно на снежные сугробы и горбившиеся под снегом ели. Снег валил всю неделю, и было похоже, что они ехали по туннелю в облаках: белые скалы изваяниями высились по обе стороны дороги.

В тот вечер они играли залу, набитому до самых стен людьми, что постарше и побогаче их, людей, желающих послушать какой-нибудь приятный шум-гам в субботний вечер после утомительного дня катания на лыжах и упражнений с кредитными карточками. В зале было жарко, несло хмелем, мокрой шерстью, мокрыми волосами и дымком костров. Хэрриет надела голубые джинсы с застежкой здорово ниже талии, и, когда она склонялась над своей гитарой, Обри был виден верх ее изумрудных трусиков. В тот вечер она была особенно хороша, бесшабашна и потешна, ее обычно чистый голос обрел приятную хрипотцу, словно она выздоравливала после простуды. Они играли, они пили – бельгийское пиво с розовым слоником на этикетке. Обри пил уже четвертый стакан и чувствовал, что захмелел, когда выяснил, что у пива крепость 12°.

В маленьком лифте не хватало места для них всех и Обри с виолончелью, так что Обри с Хэрриет поднимались вместе, оставив внизу Джун с братьями. Когда они вышли на третьем этаже, Хэрриет глянула в одну сторону, потом в другую, рассматривая вприщур белые цифры на дверях номеров. Она покачивалась и опиралась на руку Обри.

«Где мой номер? – спросила она. – Ты помнишь?»

Обри попросил у нее ключ-карточку, но из безликого черного прямоугольника не удалось понять ничего.

«Пойдем позвоним из моего номера», – предложил Обри, но они так и не позвонили.





Глава 12





Роем ярких искр в льдистой, ветреной темноте высыпали звезды. Ощущение такое, будто здесь, на высоте, в десяти тысячах футов над землей, стояла зима. Обри доел остатки мюсли и забился под кучу одеял вместе с Джуникорн, прижимая игрушку к лицу, пытаясь уловить в ней запах Хэрриет, вспоминая, как пахли ее волосы в ту ночь в штате Мэн – сосновой хвоей, можжевельником.

При мыслях о Мэне, вспоминая, как они срывали друг с друга одежду, как целовались едва ли не безрассудно, Обри охватывало такое же сильное желание обладать Хэрриет, как не так давно ему страстно хотелось пить. И в самую глубокую ночь она явилась, откинула одеяла и прилегла – осторожно, почти застенчиво – рядом с ним: созданная из облака Хэрриет с полной высокой белой грудью, прохладным льющимся шелком волос, губами из сухого тумана и холодным парком языка.

Признательно всхлипнув, он притянул ее к себе и провалился в нее долгим сладостным прыжком без парашюта.





Глава 13




Проснись Обри первым, он уверился бы, что вся его жизнь могла бы быть иной. Он не знал, что значит просыпаться, купаясь в солнечном свете, среди подушек и груды белых простыней – а рядом обнаженная Хэрриет. Не знал восторга увидеть свет на ее голой спине. Не изведал желания разбудить ее поцелуем в плечо.

Увы, когда он выкарабкался изо сна, Хэрриет уже ушла. На стук в дверь ее гостиничного номера она не ответила. Не появилась она и за завтраком. Он не виделся с нею все остальное время у Сахарной Головы, исключая один коротенький разочек: она стояла во дворике перед курортной гостиницей, дрожа в чересчур хлипком демисезончике, с глазами, полными слез, и говорила с кем-то по телефону. С дружком своим, уверился он и ощутил большой прилив надежды. «Они рвут отношения, – подумал. – Она порывает с ним, и теперь наступит наше время».

Он смотрел на нее через затемненные витринные стекла гостиничного вестибюля, и пошел бы к ней – хотелось быть рядом, если он ей нужен, если его молчаливое присутствие помогло бы ей одолеть это. Только в вестибюль он спустился с Джун, которую сильно мучала боль. Она призналась, что у нее были отвратительные судороги или, может, дало о себе знать что-то ею съеденное. Джун повисла у Обри на руке, и после того, как они оба посмотрели сцену во дворике, она потащила его к стойке регистрации.

– Оставим ее, – сказала Джун. – Мне ты нужен больше, чем ей. Из меня до того сильно льет, будто это кровотечение не месячное, а скорее послеродовое. Я не могу, чтоб из меня еще больше лило, а я не знаю, что это, чтобы купить себе прокладки.

Джун было настолько плохо, что она попросила Обри вести машину. Пока Обри спускался вниз с виолончелью, Хэрриет уже и след простыл. Она отправилась с братьями Моррисами. Джун сказала, что это потому, что у Хэрриет дико разболелась голова, и она решила выспаться у себя в кроватке в фургоне, однако Обри возмутился. Он почувствовал, что Хэрриет не столько уехала, сколько сбежала.

– По-моему, пойло с розовым слоном, что мы пили вчера, повлияло на мои месячные, – сказала Джун. – Наверняка от этого не легче. Мы все чересчур перебрали. Жаль, вчерашний вечер нельзя вернуть. Об заклад бьюсь, Хэрриет тоже жалеет. Как говорил Рейган, были допущены ошибки.

Обри хотелось спросить, что она имела в виду, хотелось понять, что Джун известно, не говорит ли она о чем-то большем, чем пиво, но ему не доставало смелости, и скоро Джун уже спала и очень противно храпела.

Вернувшись к себе в квартиру, он послал Хэрриет с десяток эсэмэсок, начиная с: «Вот это да! Итак, ЭТО произошло…» – затем: «Мне и вправду хотелось дать этому шанс…» – и кончая: «Ты где? С тобой все в порядке?» Она не ответила, и ее молчание вселяло в него смертельный ужас. Он не мог спать, не мог даже в постель улечься. Мерил шагами свою спаленку, желудок его бурчал. Потом играл в игры в своем телефоне – лишь бы не думать. Наконец забылся на своем потертом, много пережившем диване, из которого никак не выветривался запашок прогорклой пиццы.

Телефон известил наконец об эсэмэске в 4.15 утра.

«Я ужасный человек и очень сожалею. Мне не следовало делать этого, это было нечестно по отношению к тебе. Какое-то время мне нужно побыть одной. В моей жизни был мальчик, с самых моих девяти лет, а теперь мне надо сообразить, кто я без него. Пожалуйста, не презирай меня. Прошу тебя, никогда не презирай меня, мой друг Обри».

А внизу символ: сердце, разорванное пополам.

Три недели спустя он распаковывал вещи в квартире на Ист-Энде. И до самого марта ничего не знал о Хэрриет, пока она не прислала еще одно сообщение:

«Джун по-настоящему больна. Можешь позвонить?»





Глава 14




Он полагал, что его облачная Хэрриет уже уйдет, когда он проснется, но она прильнула головкой к его груди, девушка-паутинка, девушка-призрак со слепыми точеными чертами классической статуи. Ее волосы струились и кудрявились на ветру опереньем из белого шелка. От соития с нею весь член его пошел мурашками. Было немного похоже, будто он трахался с ведерком, наполненным остывшей кашей.

Впрочем, ей он об этом не сказал. Обри нравилось думать о себе как о джентльмене. И он произнес:

– А ты здорово целуешься.

Она взирала на него с обожанием.

– Ты понимаешь меня?

Она встала в постели на колени, уперлась ладонями в бедра и разглядывала его с восторженной и слегка дурацкой преданностью.

Он взял ее дымчатые руки и сжал, сдавил их, чуть-чуть нарушив их форму.

– Мне непременно надо вниз, на землю. Здесь, на высоте, я умру с голоду.

Ее руки выскользнули из его безо всяких усилий, как вода, утекающая меж пальцев. Показалось ненадолго, что она сжалась, пришла в уныние. Понурые плечи говорили ему: ты зануда.

– Ты должна заботиться обо мне, – вновь попытался он, – или позволить мне упасть. Но ты непременно должна понять. Я умру, если здесь останусь. От внешнего воздействия или от голода.

Облачная Хэрриет взирала на него невидящим взглядом крайней озабоченности, потом развернулась, спустила свои стройные ноги с кровати. Бросила через плечо робкий, просящий взгляд и кивнула, указывая в даль облака, словно предлагая обратить внимание на то, что ожидало там.

Облачный дворец, как чудо из «Сказок Шехерезады», виднелся вдали: возвысившаяся масса минаретов и арок, дворов и стен, лестниц и съездов. Великолепное строение вознеслось высоко в небо, сияя в свете раннего утра переливчатым жемчугом (жемчужина!), тысячью радужных цветов блистая на кремово-белом. Он вознесся в одну ночь и примыкал к возвышающемуся куполу в центре его плавучего острова.