Странная погода
Часть 37 из 63 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Не успела эта мысль оформиться, как его захватила другая, более волнующая возможность. Мог бы он просто закрыть глаза и сосредоточиться на снижении? Отчего бы не взять да пожелать, чтобы оно вниз пошло?
Он закрыл глаза и долго-долго втягивал в себя прохладный воздух, от всей души уговаривая облако…
Но он еще не закончил мысленно формулировать, чего он желает, как почувствовал какой-то толчок назад. Больше это походило на физическое ощущение, нежели на психологическое воздействие. Мозг его был заполнен (вдруг и насильно) видением какой-то гладкой черной массы, стекловидной и плотной. Оно лезло в его мысли, сокрушая представления, в точности как каблук ботинка плющит пивную банку.
Он отлетел в свое кресло, вскинув руки ко лбу. Какое-то время был слеп. Какое-то время не было ничего, кроме черной глыбы (нет, не глыбы… жемчужины), заполнявшей всю его голову. От давления у него в ушах стучало. Неприятное покалывание прошлось по всем нервным окончаниям – неотступное ощущение щекочущего жара.
Когда зрение прояснилось, он вновь был на ногах. Когда вскочил – не помнил. Он потерял кусок времени. Непродолжительный, подумал. Секунды, а не минуты.
Темная глыба, что плющила его мысли (жемчужина), убралась, но оставила в нем ощущение, будто его выжали как лимон и одурманили. Нетвердо шагая, он добрался до кровати, залез под толстое, будто из снега, одеяло. Звезды кружили в неоглядной, кристальной черноте ночи. Небо обратилось в стекловидный черный круг (жемчужину), придавливавший и плющивший его.
Он закрыл глаза – и падал, падал, падал в бездонную тьму бессознательного.
Глава 7
Субботними вечерами Хэрриет с Джун играли в пабе под названием «Хливкие шорьки»[79]. В основном они выступали вместе, играли на гавайских гитарах и мило выглядели в свитерах, плиссированных юбках и забавных шляпках. На голове Джун сидел цилиндр из фиолетового бархата с маленьким чучелом коричневого вальдшнепа, глядящего из-за края. Хэрриет носила котелок из бесстыдно кричащей шотландки. Они исполняли лучшие песни таких групп, как «Белль и Себастиан» и «Вампирские выходные», примешивая к ним пару собственных мелодий. Время от времени Джун перебегала к роялю и играла.
Обри видел их на эстраде множество раз, в одних и тех же шоу. Сам он участвовал в переделке звукового сопровождения видеоигр в камерную музыку. Обри учился в консерватории Кливлендского института музыки, а летом у него было место в Кливлендском симфоническом оркестре и никакой надежды хоть что-то заработать.
Его группа (называлась она «Время бургера», шутка, которую не улавливал абсолютно никто) шла сразу после дуэта Хэрриет и Джун, «Джуникорн» (шутка, понятная абсолютно каждому: Хэрриет носила фамилию Корнелл). Он сидел в темноте на краю эстрады, уже вынув виолончель, чтобы можно было натереть воском смычок. «Джуникорн» заканчивал свое худшее из выступлений. Хэрриет облажалась с началом «Оксфордской запятой», и пьеса превратилась в бессвязную муру. Ее не столько закончили, сколько прикончили. Потом они немного препирались шепотом после того, как выяснилось, что Хэрриет забыла свое банджо, которое было нужно для их коронного номера, обычно вызывавшего восторг публики (исполнялась песня «Всегда смотри на яркую сторону жизни», которую зал охотно подхватывал).
Публики собралось немало, но никто не слушал. У Хэрриет от злости щеки красными пятнами пошли, и она старалась не утирать глаза, не хотела, чтоб кто-нибудь увидел, с каким трудом она сдерживает слезы. Джун, перестав пилить подругу шепотом, который, наверное, слышен был на улице, уселась за рояль, не в силах смотреть ни на Хэрриет, ни на публику. Стали спорить, что исполнять, при этом не глядели друг на друга, а Хэрриет просто шипела через плечо. Какой-то пьяный из толпы принялся реветь, требуя:
– Лабай из «КИССов»! «Вылижи»! «Эй, девки! Девки!», «Впистоним «КС» обратно в секс»! Заводи!
Наконец Хэрриет с Джун сошлись на «Чудесной стене». Шум публики на миг затих, и в этот момент почти полной тишины все находившиеся близко к эстраде могли слышать, как Джун бормочет: «Фа-а-диез! Фа, фа, как в «смотри не факнись». В публике, что была поближе, раздалось хихиканье.
Хэрриет стала перебирать струны акустической гитары, а Джун отыскала мелодию на клавишах. Они запели, обе звучали слабенько и удрученно, но толпа не стала слушать, пока Обри не заиграл за сценой, водя смычком по струнам, углубляя мелодию едва ли не с приливным звуком острой тоски. Сами девушки поначалу не заметили, не поняли, что только что стали трио. Зато поняли, когда вновь привлекли внимание слушателей, и они распрямились, голоса их усилились и слились воедино. Гомон стих, и песня заполнила зал. Пьяный взвыл:
– Желаю гребаных «КИССов»! «Вылижи-и-и-и-и»!
Потом его оборвал чей-то голос:
– Ты у меня щас вылижешь все, что на полу сыщешь, если хлеборезку свою поганую не заткнешь.
Когда они запели заключительные фразы, голоса их стали смелы и радостны, они поняли, что спасены, – вот тогда-то Хэрриет и услышала виолончель. Повернув голову, она увидела Обри в кулисах. Глаза ее расширились, брови вздернулись, вид такой, будто она вот-вот расхохочется. Когда песня смолкла и народ принялся признательно гикать и посвистывать, она не стала задерживаться, чтобы порадоваться аплодисментам, а прыгнула с эстрады, сняла свой котелок и нахлобучила его Обри на голову. Зверски поцеловала его в щеку.
– Кто бы вы ни были, хочу, чтоб вы знали: я стану любить вас вечно. Может быть, и дольше, – сказала она ему.
Джун сыграла три такта «Вылижи», потом вскочила на ноги, потом проехалась по крышке рояля на манер копа из боевика 80-х, скользящего по капоту своего «Феррари», и заорала:
– А ну, кто настроен на тройничок? – А потом запечатлела поцелуй на другой щеке Обри.
Она шутила, но, как это ни смешно, к лету они были одним целым. В тот май Обри отказался от своего места в Кливлендском симфоническом, чтобы быть свободным для выступлений с «Джуникорн» по Восточному побережью.
Глава 8
Он проснулся под порывистый холодный ветер, живот подводило от голода. Острая боль пронзала ему горло при каждом сглатывании.
Обри, закоченевший и слабый, съежился под пушистой периной своего облачного одеяла. Оно было легким, как перышко, и сохраняло кокон приятного, уютного тепла. Зато вот голова его торчала открытой всем стихиям, и в ушах стояло болезненное колотье от холода.
Он отыскал батончик мюсли, отогнул обертку и позволил себе разок куснуть: тягучий кокос, подсоленный миндаль, сладкая заливка из шоколада. В полубезумии он едва не сожрал остальное, но упрятал обратно в обертку, убрал в карман и застегнул молнию на комбинезоне, устроив еще одну преграду между батончиком и собой. Может, он проявил хотя бы одно свое умение выживать: свою сдержанность, отточенную за сотни ночей, проведенных на заднем сиденье машины Джун с Хэрриет. Иногда Хэрриет засыпала, положив голову ему на колени, бормоча ему почти в живот: «добрых снов, кукла любовная». Его самообладание не знало равных. Как бы отчаянно ему ни хотелось нынче есть, Хэрриет ему тогда хотелось гораздо больше, но он никогда не целовал ее, никогда не гладил по лицу, только за руку брал, когда она протягивала. Не считая того раза в «Сахарной Голове»[80], разумеется, но и тогда обниматься-целоваться стала она, а не он.
Он сосал карамельку, чтоб хоть чем-то смочить горло. Растягивал, чтоб ее хватило дольше, пока он проснется и в голове у него прояснится. Небо над ним затянуло облаками: сбивчивый серебристый пейзаж из свинцовых холмов и оловянных долин.
Когда, откинув одеяло, он встал, ветер прошелся по нему, и ослабевшие ноги едва не подогнулись. Порывы ветра трепали его волосы во все стороны. Он брел в кормовой конец облака.
Внизу расстилался холмистый простор, поросший густым лесом. Он высмотрел светло-коричневую ниточку ручья. Заплаты зелени, расчерченные сельхозугодья. Там и сям разбросаны закорючки дорог. Какому черту известно, на что он смотрел? Мерилэнд? Пенсильвания? Канада? Нет. Наверное, не Канада. Никак не верилось, что он мог пересечь обширное пространство озера Эри, пока спал. Трудно сказать, как быстро они перемещаются, но медленнее, чем машины, которые он видел ползущими по дорогам внизу.
– И куда вы меня несете? – вопрошал он, поеживаясь, чувствуя, что его лихорадит.
Он наполовину ожидал, что стекловидная чернота – жемчужина – опять шлепнет ему по мозгам, но ничего подобного не случилось.
А что оно такое было, интересно? Только он уже понял. То был ответ ему, решительное «нет». Так прозвучал отказ облака на его собственном телепатическом языке.
Выброшенный на чужой берег изгой обвел затуманенным взглядом свой остров. И скоро опять уперся им в центральное возвышение размером с купол собора Святого Павла да и по форме почти от него не отличавшееся.
Он начертил на тумане у своих ног мягкий, пушистый плащ, а еще шарф – полоску дымки футов в десять. Поворошил рукой в облаке и извлек себе шапку. Укутавшись таким образом с головы до ног, Обри отправился к центру облака: вылитый оживший снеговик.
Прошагал широкую кремовую лужайку, сквозь глубокую тишину и покой. Молчание это нервно настораживало. Никогда не осознаешь, сколько суматохи и шума издает мир, пока не окажешься в милях от него, вдали от любого другого человеческого существа.
Обри только-только добрался до молочно-белого купола в сердцевине облака, когда голову, ошеломляя его, обволокла вспыхнувшая чернота. Рука взлетела к голове, и он припал коленом к склону купола. Боль (жемчужина) стихла, оставив язву в сознании. Обри ждал, чувствуя колотье в висках, еще одного телепатического взрыва черноты: человеческая кегля, готовящаяся быть сбитой с ног катящейся обсидиановой жемчужиной. Пронесло.
Обри полагал, что знает, что произойдет, если он пойдет дальше. И потащился вверх по куполу. Подъем был крутой, ему приходилось руками и пальцами ног зарываться в самое облако. В его вязкую кремовую поверхность. Было похоже на то, что он взбирается на кусок полуотвердевшего пудинга.
Обри взобрался на два ярда, и вновь на него обрушилась стирающая все в порошок чернота. Будто веткой по лицу хлестнуло. На глазах слезы выступили. Он остановился, замер. Предостережение (эдакий легкий шлепок, так похожий на то, как человек хлопает щенка по носу свернутой в трубочку газетой) на этот раз проникло в сознании глубже. Этот всесокрушающий умственный взрыв был хуже беспамятства. Он был – небытием. На мгновение Обри исчез.
– Чего такого ты не хочешь, чтоб я там увидел? – выговорил он.
Облако не ответило.
Он решил продолжить подъем, просто чтоб посмотреть, что из этого выйдет… насколько «облако» настроилось растрясти его до потрохов, если он станет упорствовать. Он еще раз уцепился рукой, и еще раз, и
!
Сознание придавило тяжким грузом, будто падающей люстрой.
Однако, когда его влажные, слезящиеся глаза прояснились, он увидел, что продолжал подниматься даже в те черные моменты, когда казалось, что он попросту переставал существовать. Добрался он до половины купола и больше не поднимался, а полз на четвереньках, потому как изгиб сделался более пологим. До верхушки оставалось барахтаться не более десяти минут, при том что Хозяин не удумал раздавить его разум, как человек плющит козявку между большим и указательным пальцами.
Обри прикрыл глаза и отдыхал, лицо его вспотело от усилий втаскивать самого себя по склону.
Тогда он это и почувствовал. Что-то, прятавшееся в самом центре облака (жемчужина), как стеклянный шарик, который держишь во рту. Оно жужжало, едва слышно, низко, приглушенным баском волынки, хотя Обри расслышал его сразу. Может быть, это было еще одно его умение выживать – острый, чувствительный слух, способный различить единственную сбившуюся скрипку среди пятидесяти инструментов струнной группы. И вместе с гудящим шумом он ощутил что-то вроде боли. Способно ли одно существо уловить боль в другом? Сбивающая с толку, абсурдная мысль захватила его. Он стоял перед закрытой, запертой дверью темного дома. Внутри кого-то оплакивала семья. Мертвый дедушка недвижимо лежал в своей постели.
Обри спросил себя, посмеет ли он постучаться в дверь и спросить, как ему добраться домой.
Он был уверен: продолжи он взбираться, то скоро нарвется на еще один черный шлепок, может, и не такой сильный, как и тот, что свалил его в предыдущую ночь, прежде чем он попросил облако доставить его домой. Он повернулся, сел на склоне возвышения и оглядел свои владения, громадную белую вотчину пушистого, пустынного облака. Отсюда, сверху, может, этажа на четыре выше остального острова, но все еще вдалеке от вершины купола, ему не видны были его кучево-дождевые кровать, кресло и вешалка. Они терялись на бледном фоне, их было невозможно отыскать среди других ненормальностей облака.
Изгой сидел. Пока холодный ветер остужал пот на его лице.
Примерно в миле от себя он разглядел реактивный лайнер, какой-нибудь 747-й, собиравшийся у него над головой в слой облаков повыше. Он вскочил и замахал руками, безо всякого смысла. Пассажирам лайнера его было видно не лучше, чем ему свою облачную кровать. И все же он орал и подпрыгивал.
На третьем прыжке он потерял опору и заскользил на заднице по куполу обратно вниз. У подножия влетел лицом в подвижную бледность. Лицо ударилось о что-то пушистое и мягкое, но отличавшееся от упругой мягкости облака.
Досадуя на себя самого, ощупал вокруг, нашел и вытащил из дымки… плюшевого пурпурного коня с серебряным рогом и изящными радужными крылышками за передними ногами. Хэрриет прыгнула из самолета вместе с ним, но не удержала его, так что теперь, в конце концов, он не одинок на облаке.
Тут еще и Джуникорн.
Глава 9
Идея наделать единорогов-Джуникорн принадлежала Хэрриет: чтоб было что продавать наряду с футболками и их записанным своими силами диском, – и она оказалась успешным деловым решением. Пижоны покупали единорогов своим подружкам, девчушки покупали их для себя, родители покупали их для деток. Продали такую лошадиную дозу рогатой лошади, что, как выразилась Джун, члены группы практически стали героиновыми дельцами.
Диск содержал девять дорожек с записями, сделанными в музыкальной студии консерватории. Обри обеспечил доступ и сам надзирал за записью. В маленьком перечне аннотаций Хэрриет значилась автором одной песни, Джун – двух. Была и пара каверов, перепевов чужих песен. Все остальное принадлежало трио Корнелл-Гриффин-Моррис. Обри создавал мелодии, делал аранжировки, расписывал голоса, но, как он сам считал, с учетом дополнительных стихов Хэрриет и фортепианных пьес Джун они работали вполне на равных. Он очень здорово умел уговаривать себя верить, что это было по-настоящему рабочее сотрудничество. В каком-то смысле, он верил этому больше всех других.
– Неужто я единственная, кто считает, что глупо нам прозываться «Джуникорн», когда наш музыкальный гений – Обри? – вопросила однажды Хэрриет, когда они делали запись в просторной студии с торчащими бревенчатыми балками. – Нам следовало бы называться «Гриффин бэнд». Могли бы продавать плюшевых грифонов.
– Не подбрасывай ему идей, – сказала Джун, отстукивая на рояле ритм одной из своих песен – «Я грежу тобой». То ли ее, то ли «Китайской принцессы» группы «Колдплэй». Мелодии всех песен Джун были похожи на другие песни. Одна из них до того походила на музыку к фильму «Война теней», что Джун однажды оскандалилась: забыла свои собственные стихи и запела с эстрады песню, исполненную в фильме ее автором, Фионой Эппл. В толпе никто этого не заметил, а Хэрриет с Обри сделали вид, что тоже не заметили.
По халтурам они раскатывали на видавшем виды «Вольво» Джун, но коробки с единорогами следовали за ними в мрачном красном «Форде-Эконолайне», правил которым Ронни Моррис. Братья Моррисы отправлялись на все выступления в качестве техников, перевозящих реквизит и товар. Они успели убедиться, что если ты с оркестром, то частенько получаешь бесплатное пиво и реальный шанс подцепить шалав. Наряду с инструментами, единорогами и коробками футболок Ронни с Брэдом почти всегда прихватывали с собой Записного Дружка.
Записным Дружком Обри мысленно называл приятеля Хэрриет. Когда Хэрриет было девять лет, отец взял ее с собой в Сан-Диего в деловую поездку, которую растянул в продолжительные выходные, чтобы они успели попасть на бейсбол и сходить в зоопарк. В последнее утро отец взял Харриет с собой побродить по бережку и купил ей содовой. Когда шипучка кончилась, Хэрриет сунула в бутылку записку со своим адресом в Кливленде, прибавив к ней однодолларовую купюру и обещание дать еще денег, если нашедший бутылку станет переписываться с ней. Ее отец зашвырнул запечатанную бутылку на добрую сотню футов в море.
Он закрыл глаза и долго-долго втягивал в себя прохладный воздух, от всей души уговаривая облако…
Но он еще не закончил мысленно формулировать, чего он желает, как почувствовал какой-то толчок назад. Больше это походило на физическое ощущение, нежели на психологическое воздействие. Мозг его был заполнен (вдруг и насильно) видением какой-то гладкой черной массы, стекловидной и плотной. Оно лезло в его мысли, сокрушая представления, в точности как каблук ботинка плющит пивную банку.
Он отлетел в свое кресло, вскинув руки ко лбу. Какое-то время был слеп. Какое-то время не было ничего, кроме черной глыбы (нет, не глыбы… жемчужины), заполнявшей всю его голову. От давления у него в ушах стучало. Неприятное покалывание прошлось по всем нервным окончаниям – неотступное ощущение щекочущего жара.
Когда зрение прояснилось, он вновь был на ногах. Когда вскочил – не помнил. Он потерял кусок времени. Непродолжительный, подумал. Секунды, а не минуты.
Темная глыба, что плющила его мысли (жемчужина), убралась, но оставила в нем ощущение, будто его выжали как лимон и одурманили. Нетвердо шагая, он добрался до кровати, залез под толстое, будто из снега, одеяло. Звезды кружили в неоглядной, кристальной черноте ночи. Небо обратилось в стекловидный черный круг (жемчужину), придавливавший и плющивший его.
Он закрыл глаза – и падал, падал, падал в бездонную тьму бессознательного.
Глава 7
Субботними вечерами Хэрриет с Джун играли в пабе под названием «Хливкие шорьки»[79]. В основном они выступали вместе, играли на гавайских гитарах и мило выглядели в свитерах, плиссированных юбках и забавных шляпках. На голове Джун сидел цилиндр из фиолетового бархата с маленьким чучелом коричневого вальдшнепа, глядящего из-за края. Хэрриет носила котелок из бесстыдно кричащей шотландки. Они исполняли лучшие песни таких групп, как «Белль и Себастиан» и «Вампирские выходные», примешивая к ним пару собственных мелодий. Время от времени Джун перебегала к роялю и играла.
Обри видел их на эстраде множество раз, в одних и тех же шоу. Сам он участвовал в переделке звукового сопровождения видеоигр в камерную музыку. Обри учился в консерватории Кливлендского института музыки, а летом у него было место в Кливлендском симфоническом оркестре и никакой надежды хоть что-то заработать.
Его группа (называлась она «Время бургера», шутка, которую не улавливал абсолютно никто) шла сразу после дуэта Хэрриет и Джун, «Джуникорн» (шутка, понятная абсолютно каждому: Хэрриет носила фамилию Корнелл). Он сидел в темноте на краю эстрады, уже вынув виолончель, чтобы можно было натереть воском смычок. «Джуникорн» заканчивал свое худшее из выступлений. Хэрриет облажалась с началом «Оксфордской запятой», и пьеса превратилась в бессвязную муру. Ее не столько закончили, сколько прикончили. Потом они немного препирались шепотом после того, как выяснилось, что Хэрриет забыла свое банджо, которое было нужно для их коронного номера, обычно вызывавшего восторг публики (исполнялась песня «Всегда смотри на яркую сторону жизни», которую зал охотно подхватывал).
Публики собралось немало, но никто не слушал. У Хэрриет от злости щеки красными пятнами пошли, и она старалась не утирать глаза, не хотела, чтоб кто-нибудь увидел, с каким трудом она сдерживает слезы. Джун, перестав пилить подругу шепотом, который, наверное, слышен был на улице, уселась за рояль, не в силах смотреть ни на Хэрриет, ни на публику. Стали спорить, что исполнять, при этом не глядели друг на друга, а Хэрриет просто шипела через плечо. Какой-то пьяный из толпы принялся реветь, требуя:
– Лабай из «КИССов»! «Вылижи»! «Эй, девки! Девки!», «Впистоним «КС» обратно в секс»! Заводи!
Наконец Хэрриет с Джун сошлись на «Чудесной стене». Шум публики на миг затих, и в этот момент почти полной тишины все находившиеся близко к эстраде могли слышать, как Джун бормочет: «Фа-а-диез! Фа, фа, как в «смотри не факнись». В публике, что была поближе, раздалось хихиканье.
Хэрриет стала перебирать струны акустической гитары, а Джун отыскала мелодию на клавишах. Они запели, обе звучали слабенько и удрученно, но толпа не стала слушать, пока Обри не заиграл за сценой, водя смычком по струнам, углубляя мелодию едва ли не с приливным звуком острой тоски. Сами девушки поначалу не заметили, не поняли, что только что стали трио. Зато поняли, когда вновь привлекли внимание слушателей, и они распрямились, голоса их усилились и слились воедино. Гомон стих, и песня заполнила зал. Пьяный взвыл:
– Желаю гребаных «КИССов»! «Вылижи-и-и-и-и»!
Потом его оборвал чей-то голос:
– Ты у меня щас вылижешь все, что на полу сыщешь, если хлеборезку свою поганую не заткнешь.
Когда они запели заключительные фразы, голоса их стали смелы и радостны, они поняли, что спасены, – вот тогда-то Хэрриет и услышала виолончель. Повернув голову, она увидела Обри в кулисах. Глаза ее расширились, брови вздернулись, вид такой, будто она вот-вот расхохочется. Когда песня смолкла и народ принялся признательно гикать и посвистывать, она не стала задерживаться, чтобы порадоваться аплодисментам, а прыгнула с эстрады, сняла свой котелок и нахлобучила его Обри на голову. Зверски поцеловала его в щеку.
– Кто бы вы ни были, хочу, чтоб вы знали: я стану любить вас вечно. Может быть, и дольше, – сказала она ему.
Джун сыграла три такта «Вылижи», потом вскочила на ноги, потом проехалась по крышке рояля на манер копа из боевика 80-х, скользящего по капоту своего «Феррари», и заорала:
– А ну, кто настроен на тройничок? – А потом запечатлела поцелуй на другой щеке Обри.
Она шутила, но, как это ни смешно, к лету они были одним целым. В тот май Обри отказался от своего места в Кливлендском симфоническом, чтобы быть свободным для выступлений с «Джуникорн» по Восточному побережью.
Глава 8
Он проснулся под порывистый холодный ветер, живот подводило от голода. Острая боль пронзала ему горло при каждом сглатывании.
Обри, закоченевший и слабый, съежился под пушистой периной своего облачного одеяла. Оно было легким, как перышко, и сохраняло кокон приятного, уютного тепла. Зато вот голова его торчала открытой всем стихиям, и в ушах стояло болезненное колотье от холода.
Он отыскал батончик мюсли, отогнул обертку и позволил себе разок куснуть: тягучий кокос, подсоленный миндаль, сладкая заливка из шоколада. В полубезумии он едва не сожрал остальное, но упрятал обратно в обертку, убрал в карман и застегнул молнию на комбинезоне, устроив еще одну преграду между батончиком и собой. Может, он проявил хотя бы одно свое умение выживать: свою сдержанность, отточенную за сотни ночей, проведенных на заднем сиденье машины Джун с Хэрриет. Иногда Хэрриет засыпала, положив голову ему на колени, бормоча ему почти в живот: «добрых снов, кукла любовная». Его самообладание не знало равных. Как бы отчаянно ему ни хотелось нынче есть, Хэрриет ему тогда хотелось гораздо больше, но он никогда не целовал ее, никогда не гладил по лицу, только за руку брал, когда она протягивала. Не считая того раза в «Сахарной Голове»[80], разумеется, но и тогда обниматься-целоваться стала она, а не он.
Он сосал карамельку, чтоб хоть чем-то смочить горло. Растягивал, чтоб ее хватило дольше, пока он проснется и в голове у него прояснится. Небо над ним затянуло облаками: сбивчивый серебристый пейзаж из свинцовых холмов и оловянных долин.
Когда, откинув одеяло, он встал, ветер прошелся по нему, и ослабевшие ноги едва не подогнулись. Порывы ветра трепали его волосы во все стороны. Он брел в кормовой конец облака.
Внизу расстилался холмистый простор, поросший густым лесом. Он высмотрел светло-коричневую ниточку ручья. Заплаты зелени, расчерченные сельхозугодья. Там и сям разбросаны закорючки дорог. Какому черту известно, на что он смотрел? Мерилэнд? Пенсильвания? Канада? Нет. Наверное, не Канада. Никак не верилось, что он мог пересечь обширное пространство озера Эри, пока спал. Трудно сказать, как быстро они перемещаются, но медленнее, чем машины, которые он видел ползущими по дорогам внизу.
– И куда вы меня несете? – вопрошал он, поеживаясь, чувствуя, что его лихорадит.
Он наполовину ожидал, что стекловидная чернота – жемчужина – опять шлепнет ему по мозгам, но ничего подобного не случилось.
А что оно такое было, интересно? Только он уже понял. То был ответ ему, решительное «нет». Так прозвучал отказ облака на его собственном телепатическом языке.
Выброшенный на чужой берег изгой обвел затуманенным взглядом свой остров. И скоро опять уперся им в центральное возвышение размером с купол собора Святого Павла да и по форме почти от него не отличавшееся.
Он начертил на тумане у своих ног мягкий, пушистый плащ, а еще шарф – полоску дымки футов в десять. Поворошил рукой в облаке и извлек себе шапку. Укутавшись таким образом с головы до ног, Обри отправился к центру облака: вылитый оживший снеговик.
Прошагал широкую кремовую лужайку, сквозь глубокую тишину и покой. Молчание это нервно настораживало. Никогда не осознаешь, сколько суматохи и шума издает мир, пока не окажешься в милях от него, вдали от любого другого человеческого существа.
Обри только-только добрался до молочно-белого купола в сердцевине облака, когда голову, ошеломляя его, обволокла вспыхнувшая чернота. Рука взлетела к голове, и он припал коленом к склону купола. Боль (жемчужина) стихла, оставив язву в сознании. Обри ждал, чувствуя колотье в висках, еще одного телепатического взрыва черноты: человеческая кегля, готовящаяся быть сбитой с ног катящейся обсидиановой жемчужиной. Пронесло.
Обри полагал, что знает, что произойдет, если он пойдет дальше. И потащился вверх по куполу. Подъем был крутой, ему приходилось руками и пальцами ног зарываться в самое облако. В его вязкую кремовую поверхность. Было похоже на то, что он взбирается на кусок полуотвердевшего пудинга.
Обри взобрался на два ярда, и вновь на него обрушилась стирающая все в порошок чернота. Будто веткой по лицу хлестнуло. На глазах слезы выступили. Он остановился, замер. Предостережение (эдакий легкий шлепок, так похожий на то, как человек хлопает щенка по носу свернутой в трубочку газетой) на этот раз проникло в сознании глубже. Этот всесокрушающий умственный взрыв был хуже беспамятства. Он был – небытием. На мгновение Обри исчез.
– Чего такого ты не хочешь, чтоб я там увидел? – выговорил он.
Облако не ответило.
Он решил продолжить подъем, просто чтоб посмотреть, что из этого выйдет… насколько «облако» настроилось растрясти его до потрохов, если он станет упорствовать. Он еще раз уцепился рукой, и еще раз, и
!
Сознание придавило тяжким грузом, будто падающей люстрой.
Однако, когда его влажные, слезящиеся глаза прояснились, он увидел, что продолжал подниматься даже в те черные моменты, когда казалось, что он попросту переставал существовать. Добрался он до половины купола и больше не поднимался, а полз на четвереньках, потому как изгиб сделался более пологим. До верхушки оставалось барахтаться не более десяти минут, при том что Хозяин не удумал раздавить его разум, как человек плющит козявку между большим и указательным пальцами.
Обри прикрыл глаза и отдыхал, лицо его вспотело от усилий втаскивать самого себя по склону.
Тогда он это и почувствовал. Что-то, прятавшееся в самом центре облака (жемчужина), как стеклянный шарик, который держишь во рту. Оно жужжало, едва слышно, низко, приглушенным баском волынки, хотя Обри расслышал его сразу. Может быть, это было еще одно его умение выживать – острый, чувствительный слух, способный различить единственную сбившуюся скрипку среди пятидесяти инструментов струнной группы. И вместе с гудящим шумом он ощутил что-то вроде боли. Способно ли одно существо уловить боль в другом? Сбивающая с толку, абсурдная мысль захватила его. Он стоял перед закрытой, запертой дверью темного дома. Внутри кого-то оплакивала семья. Мертвый дедушка недвижимо лежал в своей постели.
Обри спросил себя, посмеет ли он постучаться в дверь и спросить, как ему добраться домой.
Он был уверен: продолжи он взбираться, то скоро нарвется на еще один черный шлепок, может, и не такой сильный, как и тот, что свалил его в предыдущую ночь, прежде чем он попросил облако доставить его домой. Он повернулся, сел на склоне возвышения и оглядел свои владения, громадную белую вотчину пушистого, пустынного облака. Отсюда, сверху, может, этажа на четыре выше остального острова, но все еще вдалеке от вершины купола, ему не видны были его кучево-дождевые кровать, кресло и вешалка. Они терялись на бледном фоне, их было невозможно отыскать среди других ненормальностей облака.
Изгой сидел. Пока холодный ветер остужал пот на его лице.
Примерно в миле от себя он разглядел реактивный лайнер, какой-нибудь 747-й, собиравшийся у него над головой в слой облаков повыше. Он вскочил и замахал руками, безо всякого смысла. Пассажирам лайнера его было видно не лучше, чем ему свою облачную кровать. И все же он орал и подпрыгивал.
На третьем прыжке он потерял опору и заскользил на заднице по куполу обратно вниз. У подножия влетел лицом в подвижную бледность. Лицо ударилось о что-то пушистое и мягкое, но отличавшееся от упругой мягкости облака.
Досадуя на себя самого, ощупал вокруг, нашел и вытащил из дымки… плюшевого пурпурного коня с серебряным рогом и изящными радужными крылышками за передними ногами. Хэрриет прыгнула из самолета вместе с ним, но не удержала его, так что теперь, в конце концов, он не одинок на облаке.
Тут еще и Джуникорн.
Глава 9
Идея наделать единорогов-Джуникорн принадлежала Хэрриет: чтоб было что продавать наряду с футболками и их записанным своими силами диском, – и она оказалась успешным деловым решением. Пижоны покупали единорогов своим подружкам, девчушки покупали их для себя, родители покупали их для деток. Продали такую лошадиную дозу рогатой лошади, что, как выразилась Джун, члены группы практически стали героиновыми дельцами.
Диск содержал девять дорожек с записями, сделанными в музыкальной студии консерватории. Обри обеспечил доступ и сам надзирал за записью. В маленьком перечне аннотаций Хэрриет значилась автором одной песни, Джун – двух. Была и пара каверов, перепевов чужих песен. Все остальное принадлежало трио Корнелл-Гриффин-Моррис. Обри создавал мелодии, делал аранжировки, расписывал голоса, но, как он сам считал, с учетом дополнительных стихов Хэрриет и фортепианных пьес Джун они работали вполне на равных. Он очень здорово умел уговаривать себя верить, что это было по-настоящему рабочее сотрудничество. В каком-то смысле, он верил этому больше всех других.
– Неужто я единственная, кто считает, что глупо нам прозываться «Джуникорн», когда наш музыкальный гений – Обри? – вопросила однажды Хэрриет, когда они делали запись в просторной студии с торчащими бревенчатыми балками. – Нам следовало бы называться «Гриффин бэнд». Могли бы продавать плюшевых грифонов.
– Не подбрасывай ему идей, – сказала Джун, отстукивая на рояле ритм одной из своих песен – «Я грежу тобой». То ли ее, то ли «Китайской принцессы» группы «Колдплэй». Мелодии всех песен Джун были похожи на другие песни. Одна из них до того походила на музыку к фильму «Война теней», что Джун однажды оскандалилась: забыла свои собственные стихи и запела с эстрады песню, исполненную в фильме ее автором, Фионой Эппл. В толпе никто этого не заметил, а Хэрриет с Обри сделали вид, что тоже не заметили.
По халтурам они раскатывали на видавшем виды «Вольво» Джун, но коробки с единорогами следовали за ними в мрачном красном «Форде-Эконолайне», правил которым Ронни Моррис. Братья Моррисы отправлялись на все выступления в качестве техников, перевозящих реквизит и товар. Они успели убедиться, что если ты с оркестром, то частенько получаешь бесплатное пиво и реальный шанс подцепить шалав. Наряду с инструментами, единорогами и коробками футболок Ронни с Брэдом почти всегда прихватывали с собой Записного Дружка.
Записным Дружком Обри мысленно называл приятеля Хэрриет. Когда Хэрриет было девять лет, отец взял ее с собой в Сан-Диего в деловую поездку, которую растянул в продолжительные выходные, чтобы они успели попасть на бейсбол и сходить в зоопарк. В последнее утро отец взял Харриет с собой побродить по бережку и купил ей содовой. Когда шипучка кончилась, Хэрриет сунула в бутылку записку со своим адресом в Кливленде, прибавив к ней однодолларовую купюру и обещание дать еще денег, если нашедший бутылку станет переписываться с ней. Ее отец зашвырнул запечатанную бутылку на добрую сотню футов в море.