Странная погода

Пустой номер.

Он уставился на телефон сухими и воспаленными глазами, кляня Стива Джобса и своего оператора сотовой связи.

– Так нечестно, – сказал он бесполезному кирпичику из черного стекла в своей правой руке. – Ты не должен был попросту сдохнуть. С чего это ты взял и перестал работать?

В ответ у себя в сознании он услышал не свой голос, а голос инструктора Экса: «Какого черта, чел? Мы что, остановку сделали?» И пояснение пилота Ленни: «У меня электричества нет. Типа все враз сдохло».

Напрашивалась дурная мысль. У Обри были ручные часы, рождественский подарок матери, с кожаным ремешком и (честное-пречестное!) движущимися стрелками. Не было на них никаких приложений, они не соединялись с телефоном, они ничего не делали, кроме как красиво смотрелись да показывали время. Обри отогнул рукав комбинезона, взглянул на часы. Стрелки показывали 4.23. Секундная не двигалась. Он не мигая смотрел на циферблат часов, пока не убедился, что и минутная стоит на месте.

Облако что-то натворило с «Сессной», когда они пролетали над ним. Воздействовало какой-то электромагнитной силой, способной заставить заткнуться в тряпочку аккумуляторы легкого самолета, или батарейки часов, или смартфона.

Или видеокамеры.

Мысль была до того горька, что захотелось взвыть от смятения. Единственное, что остановило, это изнеможение. Кричать здесь, на холодном, сухом и разреженном воздухе, похоже, было намного выше его сил.

Теперь он четко понимал: никто не просмотрит видео, запечатлевшее на острове-облаке его, небесного Робинзона Крузо. Видео не станет вирусным. Вертолеты теленовостей не слетятся тучей вокруг человека, шагающего по небесам. Если подлетят близко, то камеры их не заснимут ничего, а вертолеты попадают вниз бетонными чушками. Только никто и не прилетит, потому как камера на шлеме его инструктора погорела вместе с аккумулятором под капотом самолета. На видео могли бы попасть несколько неприятных минут, когда у Обри от перевозбуждения поднималась тошнота, но камера точно отключилась задолго до того, как они сделали прыжок.

Несправедливость этого валила его с ног. Он тяжело плюхнулся на облако, обхватил руками колени. Только даже сидение требовало слишком больших усилий. Он свернулся калачиком на боку, став похожим на зародыш. Облачка клубились и устраивались вокруг него. Он решил закрыть глаза и немного подождать. Может, когда откроет их, обнаружит, что потерял сознание еще до посадки в самолет. Может, если будет глубоко дышать и отдохнет, то, когда поднимет в следующий раз голову, под ним окажется зеленая трава, а озабоченные лица (среди них и Хэрриет) склонятся над ним.

Было достаточно холодно, чтобы он почувствовал себя малость неуютно. В какой-то момент, устроившись в мягком, слегка эластичном гнездышке из материала облака, он машинально пошарил рукой, отыскал уголок одеяла, натянул на себя толстый покров из взбитой белой дымки – и уснул.





Глава 6




Сразу после пробуждения был один милостивый момент, когда он ничего этого не помнил.

Уставился в яркое чистое небо и чувствовал, что мир – место доброе. Мысли его обратились, естественно, к Хэрриет, что частенько происходило сразу, как он просыпался. Обри нравилось представлять, как он перекатывается на другой бок и видит, что она рядом с ним. Ему нравилось воображать ее тонкую голую спину, четкие, чистые линии ее лопаток и позвоночника. То была его любимая мысль по утрам.

Он перекатился с боку на бок и оглядел бесплодное облако.

Шок, словно разряд электричества, прошиб его насквозь, сразу выбил из него ленивое, расслабленное настроение типа а-куда-спешить-вставать. Обри сел и увидел, что он на широкой кровати под балдахином на четырех стойках, слепленной из белой ваты. Одеяло из кремовой дымки сползло ему на пояс. Подушки из ванильного крема высились у него под головой.

Его вешалка несла одинокую вахту в нескольких футах поодаль, шлем с упряжью болтались там, где он их и оставил.

Уже близились сумерки. Красный уголек солнца проглядывал на западе, почти вровень с ним. Тень его протянулась до дальнего края облака-острова. Тень от кровати было труднее заметить, чем тень, отбрасываемую призраком.

О кровати он не очень-то и думал – тогда. Она вроде вешалки была, только размером больше, а в тот момент он все еще слишком слаб был, чтоб еще и удивляться. Он выскользнул из-под одеяла и направился к хвостовой части острова, оставив всего четыре фута между собой и пропастью.

Земля внизу утопала в красном сиянии. Зеленые поля почернели. Взлетную полосу он не видел, вообще ничего внизу не узнавал. Как быстро двигалось облако? Достаточно быстро, чтобы оставить далеко позади штаб-квартиру «Приключения с парашютом. Облако-9». Он удивлялся, а заодно удивлялся и своему удивлению.

Обри всматривался в темнеющую карту Огайо внизу. Или, по крайней мере, ему казалось, что это все еще Огайо. Он видел лес. Видел румяные прямоугольники поджаренной солнцем земли. Видел алюминиевые крыши, вспыхивающие в угасавших проблесках дня. Заметил широкий темный штрих шоссе, почти прямо внизу, но кто знает, что это за шоссе.

Как ему казалось, его по-прежнему несло на север и на восток, во всяком случае, судя по тому, где садилось солнце. Что было впереди? Кантон? Могли пролететь и Кантон, пока он спал. Ему не удалось бы даже начать определять скорость, с какой двигалось облако, это никак не получится без какого-нибудь способа замерять время.

Заглядывать за край облака было для него делом мучительным. С помощью своего психотерапевта, доктора Ван, он сильно продвинулся, до того дошел, что в ощущениях оставил далеко позади свой страх высоты… один из дюжины невротических недугов, от которых она его избавляла. В конце их сеансов она привела его в лестничный колодец своего дома, и они вместе смотрели через поручень в семиэтажную пропасть. Долгое время он даже взглянуть не мог, до того головокружение одолевало, но в конце концов дошел до того, что мог, небрежно опершись о поручень, насвистывать мелодии Луи Армстронга в гулкую глубину. Доктор Ван свято верила в «пробы страха», в то, что тот постепенно теряет силу, когда ему противостоят. Только семиэтажный дворовый колодец – это одно, а площадка дыма, расположенная почти в двух милях над землей, – совсем другое.

Интересно, думал он, что бы сказала доктор Ван на его попытку прыгнуть с парашютом. Ей он об этом не говорил, потому как подозревал, что она скептически отнесется к его способности на такое, а ему скептицизм нужен не был. Кроме того, скажи он ей, что собирается с самолета прыгнуть, она спросила бы, зачем, и пришлось бы что-то такое говорить о Хэрриет, а в целях терапии перейти и на свои фантазии по поводу Хэрриет.

Он обернулся и оценил свою кровать под балдахином из облака, свою вешалку и свою вероятную судьбу.

Не было никакого проку не верить своему положению, оспаривать факты. Он был здесь и принимал то, что и дальше пребудет здесь, как бы упорно ни пытался отрицать действительность вокруг себя.

И это было здорово, и это было правильно. Обри был музыкантом, не математиком, не журналистом и, слава богу, не экономистом. Он не знал, верит ли он в призраков, но идея призраков ему нравилась. Однажды он с готовностью участвовал в сеансе с Джун и Хэрриет (держал руку Хэрриет целые полчаса!). Был вполне уверен, что Стоунхендж служил посадочной площадкой для пришельцев. Натуре Обри не было свойственно безжалостно исповедовать действительность, называть чушью всякое недоказанное понятие, всякую невероятную надежду. Признание было его естественным состоянием. Следовать обстановке было первым правилом хорошей импровизации.

Горло раздирало и ныло, глотать было пыткой. Изнеможение уже возвращалось, и ему хотелось, чтоб было уютное местечко, чтобы посидеть-подумать. Могла его истощенность быть простым проявлением боязни высоты? Разум Обри, обладавший бзиком на выработку наихудших вариантов развития, ухватился за новую мысль: он стоит на каком-то облаке радиации легче воздуха. Что бы ни прикончило электроэнергию в самолете и в его телефоне, оно скоро подавит все электрические импульсы, отвечающие за биение его сердца. Облако, возможно, производит столько же атомного яда, сколько и перегретые реакторы Фукусимы, превратившей несколько дюжин миль Японии в зону, непригодную для человеческой жизни.

Эта мысль обратила его почки в лохани холодной застойной воды. Ноги вдруг сделались дряблыми, и он, не раздумывая, потянулся к чему-то, на что можно было бы опереться, и рука его легла на подлокотник роскошного мягкого кресла.

Оно выпросталось из облака позади него, пока он отвлекся. Походило оно на громадный, мягкий на вид трон, отдававший приятным коралловым оттенком в свете уходящего дня.

Он оглядел его с интересом и подозрением, забыл на время про всяческие смертельные дозы радиации. Осторожно опустился в кресло. Все еще почти ожидая, что упадет сквозь него, но, разумеется, не упал. Кресло было мягким, просторным, удобным – каким мечтают быть все другие кресла.

Вешалка, кровать, кресло. То, что ему было нужно – когда у него возникала необходимость.

Когда он думал об этом.

Сохранял в уме, вертел мысль так и сяк, обдумывал.


Это было не облако. Пора перестать думать о нем как об облаке. Это было… чем? Устройством? Машиной? В каком-то роде – да. Что вызывает следующий очевидный вопрос. Что под капотом? Где, черт возьми, этот капот?

Взгляд его нехотя перешел на обширное возвышение в центре, на ту часть острова, которую он не исследовал. Придется пойти взглянуть. Впрочем, не сейчас. Не было уверенности, сил ли, мужества ли ему недостает. Может, и того, и другого. Он проспал по меньшей мере час, но по-прежнему был изможден, и вид этого громадного бело-кремового купола почему-то действовал на него угнетающе.

Он поднял голову, отыскивая следующее свое озарение, и увидел крашенное вишневым цветом небо с раскиданными по нему первыми звездами. Поразительная ясность ранней ночи ошеломила его. На миг он ощутил проблеск чего-то опасного вроде признательности. Он не погиб, и звезды появлялись во всем их сияющем изобилии. Он смотрел до тех пор, пока небо не потемнело и созвездия не обозначили карту тьмы.

Когда колпак ночи надвинулся на Средний Запад, он осознал, что очень замерз. Холод не был непереносимым (пока не был), но он был достаточно неприятен, чтобы вернуть его мысли к насущным задачам выживания.

Показалось важным произвести инвентаризацию. На нем был комбинезон для прыжков и кеды с высоким верхом. Его уговорили оставить правый кед на земле, но он уже не помнил зачем. Сейчас это выглядело глупым. Зачем надо прыгать в одном-единственном кеде?

Под комбинезоном он носил бриджи до колен и футболку из толстых ниток вязаного хлопка. Это было его любимое одеяние, потому как однажды Хэрриет погладила рубашку и сказала, что обожает эту ткань.

Он был голоден в каком-то отвлеченном смысле. То есть, по крайней мере, пока мог перебиться. Вспомнил, как раньше утром сунул в бриджи батончик мюсли: хотелось иметь что-нибудь при себе на случай, если сахар в крови понизится. Батончик на месте. Жажда усилится, вот беда. Жажда до того мучила, что горло драло, и пока он даже не представлял себе, что с этим поделать.

Вернулся к инвентаризации. У него была упряжь и шлем. Он расстегнул молнию на комбинезоне и поежился от ворвавшегося холодного воздуха. Руками охлопал карманы бриджей, внося в реестр их содержимое.

Телефон: мертвый кусок из стали и стекла.

Его бумажник: кожаный прямоугольник с несколькими карточками, рассованными по кармашкам, и его студенческий билет. Ему он был рад. Если его сдует с облака или если оно вдруг утратит чудодейственную силу держать на себе, у разбитого ошметка его тела будет имя. Неужто хотя бы некоторых людей до потрохов не проймет, когда его размазанный в блин труп обнаружится на северо-востоке Огайо (или на юге Пенсильвании!) – в сотне миль от места, где его видели в последний раз прыгающим из самолета. Он вытащил бумажник и телефон, положил их на край столика.

Еще в одном кармане он…

Он резко повернул голову, глянул на край столика.

В летней темноте все облако переливалось серебром и жемчугом в ясном свете четвертинки луны. После вешалки, кровати и кресла его не очень-то ужасно удивило появление журнального столика в ответ на невысказанное пожелание, хотя встряску он таки испытал от того, как ему его подсунули. Только больше всего интересовало то, что столик был ему знаком. Точно такой же стоял когда-то между диваном, на который обычно прилегала мама, и креслом, где обыкновенно сидел он, когда они вместе смотрели телевизор (как правило, что-нибудь из «Шерлока Холмса» или «Аббатства Даунтон»). Как раз на столик и ставили попкорн.

Ему представилось, как Хэрриет звонит его матери, сообщая, что он погиб, прыгая с парашютом, и он тут же отмел эти мысли, не мог их вынести. Вообразить, как вскрикивает мать и срывается в истерические рыдания, – такого прямо сейчас ему было не выдержать.

Нет. Интересовал его этот самый журнальный столик. С широкой округлой столешницей, длинной – всей в бисере – опорой и на четырех ножках-веретенцах, он был близнецом того, что помнился ему с детства. Единственное различие: этот сотворен из облака, а не из вишневого дерева. И это что-то да значит… разве не так?

Рука его все еще шарила в карманах бриджей, пальцы нащупали несколько маленьких размякших кубиков. Он вытащил один и, сощурившись, стал разглядывать его в переливчатом свете. Когда понял, что это, то тело отозвалось дрожью радости и желания.

В самолетном ангаре, в маленькой полетной конторке на регистрационной стойке стояло стеклянное блюдо, полное карамелек в обертках. Он украдкой перебрал их, выискивая все бледно-розовые клубничные леденцы. Была у него к ним слабость, к тому же, как он воображал, конфетки могли и пригодиться: если в самолете он запаникует, то сунет одну в рот и сладостью ее утешится. Плюс, когда рот полон, то, скорее всего, ему будет не до трусливой безрассудной болтовни.

Однако, разумеется, карамельки лежали у него в бриджах, под комбинезоном и упряжью, куда ему было не долезть, а потом, три часа спустя, когда они уже в небо поднялись, собственные тревоги до того отвлекли его, что он позабыл про конфетки.

Сколько их у него? Три. Было пять, но две он сжевал, усмиряя нервы, пока читал предполетные документы.

Горло исходило болью и пальцы дрожали, пока он разворачивал фантик и забрасывал карамельку в рот. От физического удовольствия пробила дрожь. Конфетка, положим, не так здорово, как бутылочка воды, но и она теперь умерит жажду, а у него еще две штуки останутся на потом.

Если его царство облаков способно снабдить его креслом и столиком, не могло бы оно одарить его кувшином воды?

Нет. Он так не думал. Если бы могло, уже снабдило бы. Оно отзывчиво на его насущные нужды, удовлетворяет их, как только явится мысль. Так, значит, это что – телепатия? А что, разве нет? Как бы еще «облако» смогло узнать, как выглядел столик? Оно же не предложило какой ни попадя предмет мебели, а именно его, Орби, собственный идеал журнального столика. Это должно означать, что оно способно каким-то образом читать его мысли и верования на манер руководства к исполнению («Жизнь в человеческой среде»).

Так что ж не дать ему воды, гадал Обри, задумчиво посасывая свою последнюю карамельку. Разве вещество облака – это не просто вода в газообразном виде?

Возможно… но только не вещество этого облака. Твердея и обретая форму кровати или кресла, оно не обращалось в снег.

В приемной доктора Ван на кофейном столике лежали журналы: «Нью-Йоркер», «Кулинария», «Сайентифик америкэн». В памяти Обри мелькнуло фото, увиденное в одном из них: нечто похожее на призрак кирпича, полупрозрачный брусок бледно-бледно-голубого цвета, немыслимо покоящийся на нескольких вытянувшихся травинках. Называлось это аэрогелем. Изобрели его японцы: брусок твердой материи, что легче воздуха. У Обри возникла мысль, что вещество у него под ногами похоже по составу, только намного превосходит аэрогель.

Последняя фруктовая карамелька растаяла, оставив у него во рту липкий сладкий привкус. Воды хотелось – как никогда.

Он подумал, что все же стоит вообразить кувшин воды, прежде чем отказаться от этой затеи. Богу ведомо, до чего ж легко было представить посудину со свежей водой, кубики льда, клацающие друг о друга в запотевшем стакане. Но не успел он закрыть глаза и сосредоточиться, как до него дошло: вот оно, уже готово, на столике стоит. Само собой нарисовалось, пока его мысли витали где-то еще… идеальный кувшин – из тумана, не из стекла, – и стакан возле него.

Подняв кувшин за ручку, он стал лить. Пенящаяся струйка пара и маленькие кубики затвердевшей дымки медленно, сонно потянулись в стакан.

– Ну это охренительно здорово, спасибочки, – произнес он, поражаясь собственной горечи.

Кувшин пристыженно растаял у него в руке и улетучился. Стакан обратился в туман и тихонько стек со столика, вернувшись в облако.

Обри передернул плечами, ощупал свои ноги и натянул на них одеяло из клубящихся паров. Так лучше. Он утратил ход мыслей, пытался припомнить, на чем он остановился и куда путь держал.

Инвентаризация. Он составлял реестр. Завершил обследование своих материальных припасов. Теперь обратился к своим психологическим ресурсам, какими бы они ни были.

Он был Обри Лангдоном Гриффином, одиноким, мужского пола, единственным ребенком, 22 лет, идет 23-й. Он мастерски катается на роликах, способен весьма обстоятельно и со знанием дела поговорить о бейсболе и баскетболе, умеет охренительно играть на виолончели.

Обри никогда, за всю свою жизнь, не был так сокрушен своим почти полным отсутствием умений выживать. В школе у него был дружок, Ирвин Озик, который мог сделать компас из иголки и чашки с водой, только прямо сейчас, будь у Обри чашка воды, он выпил бы ее, а кроме того, чем бы смог компас, черти его съешь, ему помочь? Какая разница, в каком направлении он движется? В конце концов, управлять этой чертовщиной он не может.

– Или могу? – произнес он вслух.

«Облако» предложило кровать, когда он вымотался. Оно снабдило его вешалкой, когда у него нашлось, что повесить. Оно реагировало.

Мог бы он повернуть его обратно к Кливленду?