Странная погода

Он тихо постучал в дверь и позвал Джима, позвал Мэри, но не удивился, когда ему никто не ответил. Почему-то он и не ждал ответа. И вошел в дом.

За гарью костра, которая пропитала все, Келлауэй различил застоявшийся запах выдохшегося пива и мочи. Щелкнул выключателем, зажигая свет в прихожей.

– Есть кто? – произнес он негромко.

Заглянул в гостиную. На экране телевизора чудища-грузовики вели гонки, петляя по большим, покрытым грязью холмам. Никого не было.

– Джим? – позвал он опять. Заглянул на кухню. Пусто.

К тому времени он уже понимал, что ему предстоит найти, еще до того, как нашел. Почему – этого он не мог бы объяснить. Может, он еще и на дорожке понял, когда почудилось, что Джим рядом в темноте. Ему не хотелось заходить в спальню, но он ничего не мог с собой поделать.

Все лампы были погашены. Джим лежал на кровати, его каталка стояла рядом. Келлауэй включил свет, но только на мгновение. Он не хотел смотреть. Щелкнул выключателем – и опять стало темно.

Немного погодя Келлауэй подошел к кровати и уселся в каталку. В комнате стояло резкое медное зловоние крови. Мерзкое местечко для смерти: пластиковые мусорки забиты одноразовыми подгузниками, весь пол в банках из-под пива, тумбочка у кровати завалена пузырьками с оранжевыми таблетками и порнографическими журналами. В нескольких шагах от кровати была кладовка. Келлауэй включил в ней свет. Благодаря ему можно было что-то разглядеть, осеняя более милосердным сиянием мужчину под простынью.

Джима Хёрста со стволом 44-го калибра во рту и мозгами, разлетевшимися по всей спинке кровати.

Он умер, не допив подаренный на день рождения виски: бутылка была еще на четверть полна. Джим положил ее на подушку рядом с собой, как будто знал, что Келлауэй заедет позже, и хотел вернуть ему подарок. Он оделся в парадный мундир с «Пурпурным сердцем»[65], приколотым на груди. Впрочем, сорочку надеть он не удосужился, и простыни прикрывали его тело чуть пониже большого выступа живота.

Когда Келлауэй потянулся через тело за виски, рукав его смахнул листок линованной бумаги. Он подхватил его, откинулся в каталке и, подняв к лившемуся из кладовки свету, стал читать. Его совсем не удивило, что записка была адресована ему.

«Рэнд!

Привет, братан. Если именно ты нашел меня (а я надеюсь, что это ты), то прости меня за это безобразие. Просто тянуть дальше мне было невмоготу.

Месяца три назад я заехал к своему врачу на очередное обследование, и ему не понравился хрип у меня в груди. Рентген обнаружил затемнение в правом легком. Док сказал, что обследование нужно продолжить. Я сказал, что подумаю.

Я и впрямь подумал об этом и надумал вот что: да зае…сь. Я уже не могу выносить вони собственной мочи, по телику ничего хорошего не показывают, а Мэри ушла. Вообще-то ушла она уже с год назад. Дни она еще проводила здесь, чтоб присматривать за мной, но уходила, когда наступала пора ложиться спать, к парнише, с которым познакомилась на работе. Почти все ночи с ним проводит, а когда домой возвращается, я этот запах на ней чую. Чую, что она с ним трахалась. Пару дней назад она объявила об этом в открытую, заявила мне, что пришло время ей сваливать.

Никто не должен так жить. Иногда я совал пистолет в рот и удивлялся, до чего ж это было приятно. Как сильно мне этот вкус нравился. Я у Мэри тысячу раз лизал и обсасывал и вот что тебе скажу: я бы предпочел облизывать 44-й калибр.

Это типа шутки, чтоб поддразнить вегетарианцев: коли Бог не желает, чтоб мы животных ели, ему не стоило бы создавать их такими вкусными. Если Кольт не желал, чтоб мы револьвер в рот совали, не надо было делать ружейное масло таким вкусным.

По-моему, как раз случившееся в торгцентре и придало мне достаточно смелости, чтоб решиться. Когда есть смысл, тогда не забздишь подняться и пустить пулю туда, где, как тебе известно, она сотворит благо. Ты умереть был готов, чтобы пресечь то, что следовало пресечь. И я в себе чувствую то же, брат. Жить, как я живу, больше не могу. Это требуется пресечь, и мне нужно быть вполне смелым, чтобы прекратить это. Пустить пулю туда, где она сможет сотворить благо.

Я бы не сделал этого, если б сообразил, как мне повеситься, или мне пришлось бы вены себе вскрыть, чтобы медленно истечь кровью. Знаю: я не смог бы. Струсил бы в последнюю минуту. Мозг мой – враг мой. Слава богу, есть способ отключиться враз.

А-а, слышь, если нужно мое оружие, оно все твое. Знаю, ты его оценишь и позаботишься о нем. Ха-ха-ха, почему б тебе не опробовать его на Мэри! Устроишь так, будто я убил ее, совершив убийство-самоубийство, и я женюсь на тебе на небесах.

Когда я говорю, что люблю тебя, я ничуть, ни капельки не гей, Рэнд. Ты единственный, кто навещал меня. Ты единственный, кто заботился. Были у нас с тобой времена, разве нет?

Всего наилучшего —

Джим Хёрст».

Раньше, когда Келлауэй еще не заходил в дом, ему казалось, что Джим поблизости, что старинный его друг каким-то образом (пусть такое и невозможно!) шагает рядом с ним. Теперь он вновь ощутил близость Джима. Он не лежал на кровати. То была лишь плоть да густеющая, остывающая кровь. Келлауэю казалось, что краешком глаза он видит Джима там, прямо за дверью: крупная, темная фигура, притаившаяся в коридоре.

Раньше мысль о шагающем рядом Джиме напугала его, зато теперь она ничуть не тревожила Келлауэя. Наоборот, это утешало его.

– Все в порядке, брат, – сказал он Джиму. – Теперь все в порядке.

Сложив записку, положил ее в карман. Вынул пробку из бутылки и глотнул виски. Спиртное огнем разлилось внутри.

Впервые с того самого утра пальбы в торгцентре он ощущал спокойствие, собранность. Он был уверен: окажись он на месте Джима, так застрелился бы еще на годы и годы раньше, – и все ж порадовался, что в конце концов Джим к тому и пришел.

Он не считал, что будет лучше, если он окажется человеком, обнаружившим тело. Путь его найдет Мэри. Или сестра Джима. Да кто угодно. Если пресса пристегнет его еще к одной жертве огнестрела… как это Риклз сказал ему? Они его верняк на мясо пустят.

Впрочем, уезжать Келлауэй не спешил. Некому было появиться в доме Джима Хёрста, почти в десять вечера. Никто не потревожит их обоих. Виски был приличным, а спать на диване Джима Келлауэю приходилось и раньше.

А кроме того, прежде чем уехать поутру, он мог бы зайти в гараж, взглянуть на оружие Джима.



21 час. 32 мин.

Услышав, что звонит сотовый, она поцеловала Дороти в носик, вышла из темной спальни дочери в коридор. Успела к третьему звонку, высветившийся номер был ей незнаком.

– Лантернгласс, – произнесла она. – «Поссенти дайджест». Что стряслось?

– А я не знаю! – отозвался веселый голос, в котором сквозь шипение сигнала, отскакивающего от спутника через треть земного шара, слышался легкий испанский акцент. – Вы мне звонили. Лорин Акоста, администрация шерифа. У-ху-у! – «У-ху-у», похоже, предназначалось не ей. Слышно было, как кто-то еще уху-у-кал поодаль.

– Спасибо, что отвечаете на мой звонок. Вы на Аляске?


– Ну да! Нам тут киты свои задницы кажут! У-ху-у! – С другого конца линии, прямо с Полярного круга, до Лантернгласс доносились вопли и разрозненные аплодисменты, а еще звук, будто кто-то брал ужасные ноты на трубе-тубе.

– Мне неловко мешать вашему отдыху. Хотите досмотреть ваших китов, а мне перезвонить как-нибудь в другой раз?

– Нет – я могу говорить и тут же любоваться, как эта тридцатитонная сексуальная животина крутит обратное сальто.

– А что за киты? – спросила Дороти. Она подкралась к двери ее спальни и стояла, держась за дверную раму, вперив взгляд в коридор, глазки девочки поблескивали в темных впадинах. На ней была полосатая красно-белая ночная шапочка, очень похожая на будто бы снятую с самого Уолли[66].

– Не твое дело, – сказала Айша. – Марш обратно в постель.

– Что вы сказали? – спросила Акоста.

– Простите. Я с дочерью говорила. Ее ваши киты с постели подняли. Что за киты?

– Горбачи. Стадо в восемнадцать голов.

– Киты горбачи, – повторила Айша. – А теперь брысь!

– Мне пописать надо, – упрямо заявила Дороти и шмыгнула мимо нее по коридору в ванную комнату. Хлопнула за собой дверью.

– Лорин, я звоню по поводу Рэндала Келлауэя. Вы, наверное, слышали…

– Ах, этот малый.

Лантернгласс замерла, ощутив забавное щекотание в позвоночнике, словно бы кто-то ей в шею у затылка дышал.

– Вы его знаете? Вы готовили документы на него?

– Ну да, я доставила ему судебный запрет. Пришлось забрать у него половину его арсенала. Моя напарница, Поли, вывезла остальное из его дома. У парня автомат «узи» имелся. Погодите, погодите, погодите… теперь лучше стало. У него пистолет-пулемет «стен» был! Знаете, кто носил «стены»? Злодеи-палачи в фильмах про Джеймса Бонда. А что там с Келлауэем? Надеюсь, он никого не пристрелил?

Лантернгласс оперлась о стену.

– Очуметь. Вы не знаете.

– Чего не знаю? Уж не… – произнесла Акоста, из голоса которой улетучилась вся радостная веселость. – Только не говорите мне, прошу вас, что он жену свою застрелил. Или своего сынишку.

– А почему… почему вы об этом подумали?

– Как раз из-за этого мы и изъяли оружие. Была у него дурная привычка целиться в членов своей семьи. Как-то раз его жена взяла с собой сына, чтобы посмотреть кино в доме ее сестры. Она оставила мужу записку, но та упала с холодильника, и потому он, вернувшись с работы, ее не нашел. И стал думать, что, возможно, жена от него сбежала. Когда же наконец она пришла домой, Келлауэй усадил маленького сына к себе на колени и спросил жену, знает ли она, что он сделает, если она когда-нибудь и впрямь оставит его. И он приставил пистолет к голове сына и произнес: бах. Потом наставил пистолет на жену и подмигнул. Он первосортный гребаный псих. Мальчик ведь не погиб, нет?

– Нет. Ничего подобного. – Лантернгласс рассказала ей, что случилось в торгцентре.

К концу ее рассказа Дороти вышла из ванной, прислонилась спиной к стене рядом с матерью, уткнувшись щекой ей в бедро.

– Марш обратно в постель, – показала одними губами Лантернгласс. Дороти не двинулась с места, сделав вид, что не поняла.

Акоста произнесла:

– Вот как.

– Было ли у него нечто позволявшее ему, в виде исключения, может, носить оружие по месту службы? По работе?

– Только не охраннику торгцентра. Был бы он настоящий коп – возможно. Или солдат. Не знаю. Вам надо бы достать протоколы его слушаний.

– Я заглянула на сайт официальной документации: там не было ничего по разводу.

– И не могло быть. Он пока не получил постановления о разводе. Жена слишком робка, у нее стокгольмский синдром[67]. Он много лет запрещал ей иметь свой сотовый телефон. Или свой собственный почтовый ящик в электронной почте. Единственная причина, почему она ушла от него, та, что сестру свою она боится больше, чем мужа. Судебный запрет на приближение есть в архиве суда. Вам со стороны до него не добраться. Я могу попросить кого-нибудь прислать вам по электронной почте копию запрета, если хотите. Завтра, послезавтра?

Лантернгласс затихла, обдумывая. Ей нужно будет посмотреть копии судебных решений до того, как Тим позволит ей обнародовать обвинение в том, что Келлауэй наставлял пистолет на свою жену и ребенка. Однако она могла бы хоть что-то черкнуть в завтрашнем номере про запрет на приближение, высказаться, что ему запрещено было носить оружие после… чего? Грозил своей жене и ребенку? «Грозил» – глагол вполне проходной», – задумалась. Тим вполне мог бы пропустить в ее заметке это «грозил».

– Да-а, – произнесла Лантернгласс. – Буду признательна. Только, если вас это не затруднит, я хотела бы втиснуть что-нибудь об этом в завтрашний выпуск. Источник в Администрации шерифа утверждает…

– А-а, к чертям все это! Воспользуйтесь моим именем. Даже лучше, проследите, чтоб мое фото сумели заполучить. Обожаю видеть свою физию в газете.

– Нормально будет впрямую сослаться на вас?

– О, вне всяких сомнений. Мы с Келлауэем, сказать правду, поцапались в тот единственный раз, когда встретились. Уверена, что он будет в восторге, узнав, что я до сих пор думаю о нем.

Труба-туба издала скорбный звук.

– Это противотуманная сирена? – спросила Айша.

– Это киты! – завопила Акоста. Рядом слышалось еще больше возбужденных криков. – Они нам серенаду поют!

Айша не поняла, как Дороти услышала сказанное Акоста, но девочка тут же запрыгала на месте.