Странная погода

– Дашь услышать? Можно мне послушать?

– Мисс Акоста? Дочка моя спрашивает, не могли бы вы подержать телефон так, чтоб она могла послушать китов?

– Дайте ей трубку!

Лантернгласс опустила свой телефон и прижала его к уху Дороти. И стояла, вглядываясь в дочь. Восемь лет. Глаза очень большие, лицо спокойное, внимательное. Слушает, как ей поет мир.



13 июля, 8 час. 42 мин.

Келлауэй проснулся еще до девяти, отлепился от дивана и пошлепал в туалетную комнату помочиться. Когда минут через десять вернулся обратно с тостом и кофе, собственная его широкая, щетинистая, безучастная физиономия красовалась на телеэкране над титром: «ПАЛЬБА СЕБЕ НА БЕДУ?» Он заснул при работающем телевизоре с выключенным звуком и неплохо выспался под молчаливое мигание жутковатого света. Ему стало легче: у него снова было оружие – Джимов британец «Вебли-Скотт», – и он погрузился в сон рядом с лежавшим на полу револьвером.

Вот и сидел он на краешке дивана, машинально держа в одной руке револьвер, а в другой – пульт. Прибавил звук.

«…по следам той истории, что Рэндал Келлауэй был выдворен из армии после обвинений в неоднократном применении излишнего насилия во время своей службы в военной полиции, – проговорил ведущий утренних новостей. Говорил он в стиле, введенном в моду Волком Блитцером[68]: отрывочными предложениями, выделяя голосом любое слово, звучавшее с разумным драматизмом. – И вот «Сент-Поссенти дайджест» выходит с шокирующим сообщением, что Келлауэю было запрещено иметь легкое стрелковое оружие из-за его угроз жене и маленькому сыну. Судебный пристав администрации шерифа Лорин Акоста подтвердила «Дайджесту», что Келлауэю ни в коем случае не было бы разрешено в виде исключения, как охраннику торгцентра, являться с оружием на работу и что наличие у него пистолета явилось бы прямым нарушением судебного запрета, принятого против него.

Ни слова не сказано, почему миссис Келлауэй обратилась в суд за запретом или характере угроз, обращенных мужем против нее. Мистеру Келлауэю и полиции Сент-Поссенти еще предстоит ответить на наши просьбы высказаться по этому поводу, но мы ждем, что сегодня начальник полиции Риклз сделает заявление, когда прибудет в торговый центр «Чудо-Водопады» в одиннадцать часов на церемонию зажжения свечей в память о павших во время недавнего нападения. Рэндал Келлауэй должен зажечь первую свечу и, возможно, тоже выскажется… точно мы не знаем, но мы там будем, вести в прямом эфире…»

Это все она, само собой. Эта черная, Лантернгласс, что заявилась вчера вечером к телестудии, чтобы подстроить ему ловушку. Не смогла оставить его в покое. Ей наплевать, увидит ли он еще когда-нибудь своего сына. Он для нее – всего лишь персонаж мерзкой статейки, которую она может использовать, чтоб какие-то там газеты продавались.

Он даже самому себе не смел признаваться, что какой-то частью своего существа начинал верить, что сумеет использовать свою негаданную известность как рычаг, чтобы вернуть все обратно: Холли с Джорджем, конечно, но и еще кое-что. Его права – вот слова, пришедшие на ум, но они были и то, и не совсем то. Речь шла не о его праве иметь оружие. Это так, лишь часть. Ему виделось нечто непорядочное в той Америке, где какая-то лыбящаяся латинка может обязывать его держаться подальше от своего собственного сына, не беря в расчет, что он вкалывает по пятьдесят часов в неделю, не беря в расчет, чем он пожертвовал как солдат, представляя свое государство во враждебной, чужой стране. Мысль о чернокожей коротышке, с ухмылкой тычущей своим мобильником ему в лицо, задающей ему свои жульнические вопросы, бросала его в жар. Казалось нелепым, что он живет в обществе, где такие, как она, могут зарабатывать себе на хлеб, унижая его. Ей наплевать было, что Джордж услышит по телевизору, что его отец – больной человек, берущий на мушку членов собственной семьи. Ей плевать, что выскажут Джорджу ребята в школе, что его будут дразнить, над ним будут издеваться. Лантернгласс решила, что он преступник, едва он ей на глаза попался. Он был белым и мужчиной. Понятное дело, он был преступником.

Келлауэй выключил телевизор.

Снаружи по гравию захрустели шины.

Он поднялся, отодвинул штору и увидел Мэри, въезжавшую на дорожку на незнакомом ему «РАВ-4» бананового цвета. Кольца дыма сползали с верхушек пальм, обращаясь в золотистую пену в свете раннего утра.

Келлауэй оставил «вебли» на диване. Он открыл дверь, когда она остановилась и заглушила двигатель авто.

– Ты чо тут делаешь? – спросила она.

– То же самое тебя мог бы спросить.

Она стояла впереди «РАВ-4», тощая, жилистая, в паре обрезанных джинсов и мужской фланелевой рубахе. Одну руку держала козырьком над глазами, будто от солнца их загораживала, хотя оно и не особенно-то сияло.

– Пару вещей своих забрать, – сказала она. – Он тебе рассказал?

– Я знаю об этом, – ответил Келлауэй. – Тебе легко было жить на деньги его страховки, пока они не кончились, а потом сообразила, что надо бежать с корабля, так?

– По-твоему, – сказала она, – менять пеленки и каждую ночь член ему накачивать – это легко? Ты б сам попробовал, хоть ненадолго.

Келлауэй покрутил головой и сказал:

– Не знаю про смену пеленок, но не могла бы ты пройти и показать мне, где пузыри для мочи лежат? Тот, что на нем сейчас, ночью лопнул, там все мочой залило.

– О, Иисусе, – закатила она глаза. – Иисусе Христе. Сколько же ты вчера дал ему выпить?

– Чересчур, полагаю.

– Найми уж неполноценную. Я уберу.

– Спасибо, – кивнул он, уходя опять в дом. – Я тебя в спальне подожду.



9 час. 38 мин.

После того как дело было сделано и она оказалась на полу с дырой на месте правого глаза, Келлауэй вложил 44-й калибр Джима ей в руку. Он посидел немного на краю кровати, положив ладони на колени. Внутри него, казалось, все еще билось эхо выстрела, раскатисто повторяясь много дольше, чем должно бы. Было такое ощущение, словно его выключили изнутри. Пусто. Она плакала, глядя в ствол. Предлагала член ему отсосать, из ноздри у нее пузырь сопливый дулся. Немного слез и соплей – это хорошо. Похоже будет, что она рыдала, когда застрелилась.

Как копы воспримут это? Может, решат, после того, как обнаружат тело ее бывшего сожителя, что она решила соединиться с ним в иной жизни: убогая, тощая Джульетта поспешила за своим немощным диабетиком Ромео. С другой стороны, может, ее любовник не сможет заявить под присягой, что она провела с ним в постели всю ночь. Может, убийство Джима повесят на нее. Им не удастся найти предсмертную записку Джима. Келлауэй возьмет ее с собой и избавится от нее где-нибудь.

А может, полиция унюхает подтасовку, только что за дело кому, даже если и унюхает? Попробуй докажи что-нибудь. Пусть половят рыбку. Он соскочил с крючка в торгцентре, соскочит и с этого.

Захотелось свежего воздуха, и он вышел из дому продышаться. Только свежего воздуха не было. День смердел, будто пепельница. В доме ему едва ли не лучше было.

Мысли Келлауэя метались, словно искры от коллапсирующего огня. Он ждал, пока они улягутся, когда услышал (почти почувствовал) слабенькое треньканье в воздухе. Все вокруг него плавало в дымной копоти. Утро было полно странных колебаний и сотрясений. Склонив голову набок, он вслушался и разобрал далекий звон своего сотового.

Протопал к машине, схватил с пассажирского сиденья телефон. Семь пропущенных вызовов, большинство из них – от Джэя Риклза. Джэй и сейчас звонил.

Келлауэй ответил:


– Да-а?

– Где тебя черти все утро носят? – Судя по голосу, Риклз был зол.

– Прогуляться пошел. Голову захотелось прочистить.

– Прочистил?

– Будто бы.

– Хорошо, потому как тебе тут чертову кучу разгребать. Еще час, и все новостные каналы нашего штата поведают историю о том, как ты целился из пистолета в своего малого и грозил пристрелить его, если жена вздумает уйти от тебя. Понимаешь, как это выглядит?

– Откуда вы эту историю взяли?

– Откуда, по-твоему, я мог ее взять? Читал, мать их, протоколы твоих слушаний в суде, два часа назад. Добрался до них раньше всех, чтоб выяснить, с чем мне столкнуться предстоит. Тебе никогда не хотелось рассказать мне об этом заранее?

– С чего бы это я стал о таком рассказывать? О таком унизительном?

– С того, что это все равно наружу выползло. С того, что ты сидел рядом со мной на телевидении и вещал миру, какой ты великий герой, что свалил стрелявшую из пистолета, который не имел права иметь.

– Подумайте, как оно удачно вышло, что я запрету не последовал. Бекки Колберт только-только начала, когда я заявился.

Риклз издал долгий, неровный выдох.

– Я из Ирака с ПТСР[69] вернулся. Антидепрессантов я не принимал, потому как не хотел таблетками свои невзгоды лечить. Я никогда не наставлял заряженный пистолет на своего сына, но позволял себе кое-что, о чем сожалею. Такое, что, к моему сожалению, уже не вернуть. Не соверши я того, мой ребенок и сейчас бы жил со мной. – Многое из этого было правдой. Однажды он навел пистолет на Джорджа, чтобы дать понять Холли, только в тот раз он не был заряжен. И, насколько ему было известно, у него вполне мог быть ПТСР. Из Ирака больше возвращались с ним, чем без него. Он не обманывал, говоря, что никогда не принимал антидепрессанты. Ему их никто и не предписывал.

Долгое время Риклз не отвечал. Когда же заговорил, то в голосе его все еще хрипело возбуждение, но Келлауэй мог подождать, когда шеф полиции успокоится.

– И это то, что ты сообщишь сегодня прессе на зажжении свечей. В точности так и выскажешь.

– Вы ж понимаете, это та журналистка пытается дерьмо замесить, – сказал Келлауэй. – Чернокожая. Та, что пыталась ваше управление обгадить. Народ не верит, что черные тоже могут быть расистами, а они – могут. Я это понял по тому, как она смотрела на меня. Я белый с пистолетом, и для них все мы нацисты. Для черных. На вас она так же смотрела.

Риклз рассмеялся.

– Не в том ли и правда. Какая негритяткам разница, сколько игрушек я раздал сосункам, когда мамочки их на продовольственном пособии, а папочки в тюрьме. Черным не по себе ото всего, чего у них нет, и они в обиде на всех, у кого дела идут лучше. Никогда упорная работа не заводила их туда, где они оказались, всегда – расистская система.

– Вы уверены, что все еще хотите, чтоб я был на зажжении свечей? – спросил Келлауэй. – Может, лучше было бы нам двоим держаться на расстоянии.

– Наплюй, – бросил Риклз и опять рассмеялся. Келлауэй понял: все в порядке. – В любом случае уже слишком поздно. Мы всю неделю по всем кабельным новостям каждый вечер вместе сидели. Ты еще не знаешь, но я получил сообщение от главного в НСА[70]: хотят, чтоб мы вместе с программной речью выступили в следующем году в Лас-Вегасе. Номера в гостинице, билеты оплачивают, десять тысяч долларов – гонорар за выступление. Я говорил с ними про судебный запрет – их он вовсе не тревожит. По их понятиям, он только подтверждает, что государство обрекает людей на риск, лишая их присущих им прав. – Он вздохнул, а потом сказал: – Прорвемся. В этом ты по-прежнему хороший парень. Только… больше никаких сюрпризов, Келлауэй. Договорились?

– Больше никаких, – отозвался Келлауэй. – Увидимся у вас дома через полчаса.

Он завершил разговор и вдохнул запах обуглившейся сосновой кроны, высившейся в дыму горящего мира. Через минуту он бросил телефон обратно на пассажирское сиденье. Подумал, что, прежде чем отправиться в путь, можно было прихватить «вебли» и сунуть его в багажник. Джиму он больше не нужен.

Не нужно ему больше и оружие в гараже. Келлауэй решил улучить минутку и поискать вокруг, не найдется ли чего для него подходящего. Джим просил его ни в чем себе не отказывать.



9 час. 44 мин.

– Вот тут, – сказал Окелло, указывая себе под ноги.

Они поднялись до половины пролета большой, изгибающейся лестницы в центре торгцентра «Чудо-Водопады», в глубоком колодце солнечного света под открытой для неба застекленной крышей.

– Я пригнулся и просто оставался тут, – рассказывал Окелло. – Сара вынуждала меня эсэмэсить каждые тридцать секунд, чтоб она знала, что я все еще живой.

– Я собиралась спросить тебя об этом, – сказала ему Лантернгласс. – Давай поднимемся, пройдем остальную часть пути. Хочется заглянуть в «Бриллианты посвящения».

Они поднялись до конца, все втроем: Окелло, Лантернгласс и Дороти. Журналистка позвонила Окелло после завтрака и попросила его дать ей прочесть и, возможно, использовать в газете его эсэмэски своей подружке. Она не уточняла, что хочет взглянуть на время отправления его сообщений и понять, можно ли по нему определить, когда происходил каждый выстрел. Окелло предложил ей сделать еще лучше:

– Торгцентр сегодня утром снова открывается. В одиннадцать должна состояться церемония зажжения свечей.

– Знаю, – ответила Лантернгласс. – Я собираюсь быть там, чтобы написать об этом.

– Так приходите к девяти тридцати, до того, как магазины откроются. Встретимся у входа в обувной «БИГ». Я покажу вам свои эсэмэски и проведу вас, чтобы все показать, что я делал и что слышал.

– Тебя это не затруднит?

– Шутите? Да мои малышки-сестренки с ума сойдут от того, что про меня в газете напечатают. Совсем незнакомые спрашивали меня, нельзя ли им со мной селфи сделать. У меня, видно, вкус к славе появляется. По-моему, меня это устраивает.

Она улыбнулась на это, но в то же время и почувствовала, как в груди шевельнулось что-то теплое. В тот момент уж очень Окелло походил на Колсона.

Вход в «Бриллианты посвящения» все еще был огорожен желтой лентой места преступления. По ту сторону ленты двери были сведены вместе и заперты. В остальных магазинах по всей галерее шла оживленная подготовка к 11-часовой церемонии и ожидаемому наплыву любопытствующих. Звучали крики, эхом отдававшиеся в большом открытом пространстве центрального зала. Ставни были подняты в «Лидз», шляпном магазине рядом с «Бриллиантами посвящения», сонного вида укурок с густыми светлыми кудрями до плеч, пользуясь пистолетом с клейкой лентой, лепил на бейсболки ярлычки, возвещавшие о 20-процентной скидке.

– Шапки! – закричала Дороти, стиснув руку матери. Сегодня Дороти надела вязанную крючком желтую шапочку в виде цыплячьей головки, завязанную под подбородком. – Шапки! Мама!