Страх. Как бросить вызов своим фобиям и победить
Часть 8 из 17 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Если машина функционирует нормально и вполне управляема, легко забыть о том, какие мощные силы вступают в действие, когда две тонны металла несутся по дороге. Моя крутящаяся «тойота» приложилась к сугробу боком, проехала через него и перевернулась (раз? два?), скатившись с небольшого холма в канаву. Я слышала больше, чем видела: фонтаны осколков разбившихся окон, глухие удары, когда корпус машины то и дело врезался в замерзшую землю, и приглушенный стук и громыхание – это мои вещи разлетались внутри салона.
Когда внедорожник прекратил движение, он оказался лежащим на боку, дверь со стороны водительского сиденья прижата к земле, а со стороны пассажирского сиденья – там, где должна быть крыша. Я дотянулась до правого бедра, отстегнула ремень, осторожно встала, под подошвами захрустели осколки разбитого окна. Ветровое стекло вообще исчезло. Я нагнулась и вышла через отверстие там, где оно должно было быть.
Снаружи собралось около дюжины машин, и в канаву ко мне спешили несколько призрачных фигур. Очки у меня были забрызганы снегом и льдом. Я сняла их и дотронулась до макушки, где ощущались куски стекла и уже наливалась большая шишка.
Соображала я медленно. Сбивчиво отвечала на вопросы оказавшихся рядом людей, а потом врачей скорой помощи. Перед тем как скорая помощь повезла меня в больницу, ухитрилась попросить, чтобы из внедорожника достали мою сумочку, телефон и ноутбук. Пока мы ехали, молоденькая врач скорой помощи проверила мое давление, зрачки и на всякий случай надела на меня шейный бандаж. Она не казалась обеспокоенной. И, как только шок и адреналин отступили, все стало в порядке: у меня не оказалось никаких повреждений, кроме шишки на голове размером с гусиное яйцо – прямо иллюстрация киношной аварии.
И все же эта история ощущалась как личный упрек. Я только начинала становиться на ноги, а тут мироздание как будто сказало: «Нет, еще не время!» – и отправило меня обратно. И выбор времени казался жестоким. Я была так внимательна! Так осторожна, вплоть до последнего часа, до последних минут! Я знала, что поездка на машине будет потенциально опасной, но пересечь Северный полярный круг, добраться до самого замерзшего океана и вернуться обратно, а потом влететь в аварию на подъезде к Уайтхорсу? Это было нечестно. Помню, как подумала: «Когда же удача повернется ко мне лицом?»
30 апреля 2016 года – к югу от города Форт-Нельсон на Аляскинском шоссе
Три месяца после аварии на внедорожнике я жила без машины. Я ходила пешком, одалживала машину у подруги, на сеансы физиотерапии ездила на автобусе. Оказалось, что при аварии пострадала шея, и потребовались несколько недель, чтобы расслабить мышцы и нервы. Меня вполне устраивало подождать до конца зимы, прежде чем снова сесть за руль; у меня было подозрение, что последняя авария, возможно, повредила нервы не только в шее.
Я не беспокоилась о том, что мне нужна новая машина, потому что в Аризоне она меня уже ждала. Мама и отчим проводили там зимы в последние годы, у них был домик с верандой в пригороде Феникса. Прошлой осенью, когда мама умерла, отчим отогнал ее любимый красный хэтчбек «субару» в этот домик, так чтобы его могли использовать гости, приезжающие туда пожить; ему было жаль продавать его, и он предложил его мне. Но тогда у меня была машина, поэтому «субару» отправился на юг.
После аварии из больницы в Уайтхорсе я написала ему по электронной почте, хотела убедиться, что предложение еще в силе. А в начале апреля полетела на юг навестить его и забрать свои новые колеса.
И опять я не спеша отправилась на север, перемещаясь из Моаба в Бойсе, из Сиэтла в Уистлер. Поездка по жаркой, сухой местности проходила хорошо. Но, когда в конце месяца я направилась в сторону Британской Колумбии, у меня появилось мрачное предчувствие. Сначала я подумала о том, чтобы отправить машину на пароме из штата Вашингтон до Аляски с целью сэкономить три дня вождения в самой удаленной местности. Но с учетом неблагоприятного курса валют билет на паром стоил почти 1500 канадских долларов, так что от этой идеи пришлось отказаться.
И все же, выезжая из Уистлера, я была почти готова повернуть снова на юг по направлению к границе, была почти готова наплевать на все и отправить машину на пароме, уйдя в минус по кредитке. По поводу этой поездки у меня было нехорошее предчувствие, и я никак не могла от него избавиться.
Через сутки, ближе к концу дня, я подъезжала к Форт-Нельсону, где собиралась переночевать. Оттуда мне предстоял один полный день пути до дома. Но чуть раньше я едва не осталась в Форт-Сент-Джоне: я так и не могла избавиться от мрачных мыслей и подумывала о том, что не стоит ехать дальше. Но решила продолжить путь. Хотела добраться домой.
В горах погода меняется очень быстро. Я ехала по холмистой местности на самой северной кромке Скалистых гор, недалеко оттуда, где «сорвалась» во время ледолазания пару месяцев назад. Внезапно пошел ливень, дождь начинался и прекращался так резко, как будто кто-то открывал и закрывал кран. А потом я перевалила за гребень холма и увидела что-то на дороге в самом низу, подо мной.
Я ехала не очень быстро, но все равно притормозила и стала вглядываться через ветровое стекло. Почему впереди дорога выглядит так странно?
Через мгновение я въехала в полосу града. Он был везде, только что выпавший, толстым слоем лежал на дороге на протяжении, пожалуй, двухсот метров и закончился так же резко, как и начался. Это было похоже на шарикоподшипники: я как будто снова вернулась в прошлое, оказалась на той только что засыпанной гравием дороге. Почувствовала, как шины теряют сцепление с дорогой, – какое знакомое чувство!
Но с момента той аварии я выросла и многому научилась, поэтому сначала я не потеряла спокойствия и направила замедляющуюся машину к середине шоссе. Время тянулось. Я вцепилась в руль и смотрела на дорогу, приказывая чертовой машине выровняться, но чувствовала, как холодок ползет вверх по груди. В джипе не было времени испугаться, а в «тойоте» я думала, что бояться нечего.
Когда «субару» начало мотать, сначала чуть-чуть, мной овладел страх, и я завопила в ветровое стекло: «Нет, нет, только не это опять!» Машина вильнула влево и носом вперед полетела в канаву, со скрежетом врезавшись в противоположный край. А потом, как будто немножко подумав (когда я уже решила, что самое страшное позади), перевернулась, встав на крышу. И вот я снова вишу на ремне безопасности.
И снова на четвереньках я пролезала через водительское окно – на этот раз в канаву, заполненную жидкой грязью. И снова искала в перевернутой машине свой телефон и сумочку. И снова постепенно меня окружили проезжавшие мимо люди; первый из тех, кто приехал, тоже ушел в занос по граду и почти слетел с дороги, как и я, хотя моя машина, торчащая в канаве, служила хорошим сигналом того, что стоит снизить скорость.
Сезонные рабочие, направлявшиеся в Аляску, завернули меня в одеяло, угостили батончиком мюсли, дали бутылку воды и сухие носки. «Кажется, вы совершенно спокойны», – сказал один из них, и я ответила: «Не в первый раз», ничего подробно не объясняя. Одна женщина, местная, проехала немного вперед, до зоны действия мобильной сети, чтобы позвонить в полицию. Молодая семья, у которой в грузовичке было место, погрузила мои пожитки, походное снаряжение – и меня. С того момента, когда я выбралась из машины, я вела себя очень ровно, почти как робот (чувствовала себя опустошенной, говорила монотонно, находилась в состоянии оцепенения и не могла поверить, что все это происходит со мной), но, когда молодая мама наклонилась вперед с заднего сиденья кабины грузовичка и сказала: «Ваш ангел-хранитель за вами приглядывал», мое спокойствие улетучилось. Я не могла дышать. Глаза наполнились слезами, грудь сдавило, в горле запершило. Я испугалась, что, если позволю себе расплакаться, очень-очень долго не смогу остановиться.
Медсестры в больнице Форт-Нельсона оставили меня на ночь, якобы чтобы понаблюдать, хотя, я думаю, в основном потому, что знали, что мне некуда идти. Они разместили меня в пустой палате в детском отделении, и я свернулась клубочком на маленьком, обернутом пластиком матраце, а со стены на меня смотрели Покахонтас и несколько (из 101) далматинцев. Я долго смотрела в темноту, пока наконец не провалилась в сон. Чувствовала я себя ужасно. Дело не в том, что я снова попала в аварию (что со мной не так?), а в том, что при этом я уничтожила маленький красный «субару». Подруга, услышавшая об аварии, сразу же написала мне, что понимает меня. В первый раз, когда она разбила что-то из того, что подарил ей отец перед смертью, она была просто убита горем. Это трудно описать тому, кто не испытывал подобного, но мне почему-то казалось, что каким-то образом я предала маму. Ее уже нет, а я все еще ее подвожу.
На следующий день я отправилась домой на рейсовом автобусе, чувствуя себя хрупкой и потерянной. На той же неделе я снова с опаской пошла к физиотерапевту; шею опять нужно было расслаблять. Но, чтобы понять, что в этот раз урон был нанесен значительно больший, много времени мне не понадобилось. Через несколько дней после аварии я ехала в грозу на арендованной машине, и мне пришлось съехать на обочину шоссе, чтобы поплакать и восстановить дыхание. Каждый раз, когда мне нужно было совершить резкий поворот на сыром асфальте, я представляла себе, как переворачиваюсь и качусь в канаву. Снова и снова у меня возникало чувство, что шины теряют сцепление с дорогой, я живо себе это представляла – и мной овладевала паника.
Та же проблема возникла спустя несколько недель, когда в недавно приобретенном подержанном автомобиле я ехала к месту сбора, чтобы отправиться в путешествие на каноэ. Все было хорошо, если дорога была сухой, прямой и ровной, но повороты и подъемы-спуски, а также хоть какое-то количество воды на дороге заставляли меня представлять, как я лечу в канаву. Я могла реально почувствовать (не просто вообразить, я это знала!), как это будет звучать, какие будут ощущения.
Когда наступила зима, все стало еще хуже. Я вела себя настолько осторожно, что начала представлять опасность для других. По снегу и льду я ездила так медленно, что другие водители обгоняли меня рывком, несомненно костеря при этом меня. Друзья шутили, что после всех своих аварий я должна стать неуязвимой. Но сама я была уверена, что уже использовала все свои шансы. Я просто зациклилась на возможности следующей аварии и не сомневалась, что в ней уже не выживу.
В попытке меня успокоить мой друг Эрик заметил, что вождение – это очень-очень опасная штука, которой люди занимаются каждый божий день, но большинство, к счастью, забывает о том, чем это чревато. Он сказал, что просто иллюзия безопасности для меня рассеялась и теперь риск стал реальным и присутствует в моей жизни постоянно.
Однако дело было не только в этом. Тот фургон, выехавший на встречную полосу, подорвал мое доверие к другим водителям, но две аварии с переворотами, случившиеся одна за другой, подорвали мое доверие к себе.
Мне понадобилось очень много времени, чтобы признать: я могу использовать это слово – травма. В конце концов, я вышла почти целехонькой из всех своих аварий, так ведь? Но тем не менее вот она я. Пережившая травму.
В 1872 году Дарвин опубликовал книгу «О выражении эмоций у человека и животных» (The Expression of the Emotions in Man and Animals), продолжение «Происхождения видов» (On the Origin of Species) и «Происхождения человека» (The Descent of Man). В ней он описал то, как физически проявляются все возрастающие уровни страха. Когда человек достигает «смертельного ужаса», пишет он, «все мышцы тела то цепенеют, то они могут быть охвачены судорожными движениями. Кулаки то крепко сжимаются, то разжимаются и при этом судорожно подергиваются. Руки протягиваются вперед как бы для предотвращения ужасной опасности или иногда они бывают дико закинуты над головой. <…> В других случаях возникает внезапное и неудержимое стремление бежать без оглядки; порой оно бывает так сильно, что самые храбрые солдаты могут быть охвачены внезапной паникой»[8].
В этом описании есть нечто знакомое, нечто, напоминающее состояние, которое еще целое столетие ждало широкого внимания со стороны врачей и всеобщего признания. Во время грязной бойни Первой мировой войны британцы называли это состояние «военным неврозом». Помню, как еще в школе на уроке истории нам показывали прерывистые черно-белые кадры, на которых молодые мужчины безумно дергались, смотрели дикими глазами, и было понятно, что они утратили контроль над собственными телами от безудержного ужаса окопов. Вначале эти солдаты получили право на лечение и пенсии по инвалидности, но со временем этот диагноз пришлось ставить все большему количеству людей, и обеспокоенное военное руководство попыталось замять проблему.
В книге «Тело помнит все» Бессел ван дер Колк пишет: «Генеральный штаб Великобритании разрывался, чтобы и всерьез отнестись к страданиям солдат, и добиться победы над немцами. В июне 1917 года был выпущен указ под номером 2384, гласивший: “Ни при каких обстоятельствах не разрешается упоминать выражение ‘военный невроз’ как вслух, так и в любой отчетности”. Всем солдатам с психологическими проблемами предлагалось давать диагноз ‘NYDN’ (Not Yet Diagnosed, Nervous – диагноз еще не поставлен, раздражительный)»[9]. Такое замалчивание фактов могло бы показаться забавным, но на самом деле нанесло огромный вред.
Медицинские исследования с целью поиска способов лечения этого состояния также не поощрялись или пресекались до тех пор, пока не стали появляться новые случаи этого расстройства – уже во время Второй мировой войны. Эта картина повторилась снова, по меньшей мере в Соединенных Штатах, с ветеранами войны во Вьетнаме. Когда ван дер Колк, в то время молодой психиатр, попытался лечить ветеранов вьетнамской войны, страдавших этим расстройством по возвращении из Юго-Восточной Азии, он с потрясением обнаружил, что не может найти никаких источников, касающихся конкретно этого состояния, – нет ни учебников, ни описаний реальных случаев. Он пишет:
«В эти первые дни в клинике для ветеранов мы клеймили наших переживших войну пациентов всевозможными диагнозами – алкоголизм, наркотическая зависимость, депрессия, аффективное расстройство и даже шизофрения – и пробовали все рекомендуемые учебниками варианты лечения. Сколько бы мы ни старались… вскоре стало ясно, что толку от наших действий не было почти никакого. От назначенных нами сильнодействующих препаратов мозги наших пациентов затуманивались так, что они едва справлялись с повседневными делами. Когда мы призывали их подробней рассказать о породившем травму событии, тем самым мы зачастую непреднамеренно провоцировали полномасштабный приступ ярких болезненных воспоминаний, вместо того чтобы помочь с этой проблемой справиться. Многие из них прекращали лечение, потому что оно не только никак им не помогало, но порой только еще больше усугубляло»[10].
Эдна Фоа, ученица Джозефа Вольпе, которая взяла на себя инициативу по развитию и формализации экспозиционной терапии для лечения фобий и тревожности, тоже вспомнила об отсутствии материалов. «В области ПТСР вообще не было никаких исследований», – сказала она мне.
В 1980 году ПТСР впервые было включено в «Руководство по диагностике и статистике умственных расстройств» (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders). Это, по крайней мере, формализовало проблему. С того времени в терапии травмы произошла революция, вызванная отчасти притоком военных ветеранов после войны в Персидском заливе и кажущихся бесконечными войн в Ираке и Афганистане после событий 11 сентября. По мере того как накапливался клинический опыт ПТСР, росло и наше осознание поразительного масштаба проблемы. Теперь мы знаем, что ПТСР поражает не только солдат и гражданских лиц, выживших в военных действиях, но и операторов дронов, никогда не покидавших своих мест базирования; специалистов оперативного реагирования, от патрульных до волонтеров, разыскивающих людей, пропавших на шикарных горных курортах; выживших в автомобильных авариях, нападениях и переживших менее явные травмы. Предполагаемое количество американцев, переживающих ПТСР ежегодно, составляет восемь миллионов.
Во время Первой мировой войны германские врачи лечили пациентов, страдавших «военным неврозом», электрошоком. Во время Второй мировой популярным стал гипноз. В течение последующих десятилетий лечение ПТСР часто шло теми же путями, что и лечение других расстройств, связанных с тревожностью. Часто способы лечения фобий и ПТСР пересекаются.
Например, экспозиционная терапия, которую я самостоятельно пыталась разработать и применить для лечения своего страха высоты. Еще в начале 1980-х годов, когда этот диагноз только-только начали ставить, Эдна Фоа подумала, что экспозиционная терапия, которую она разработала для лечения фобий и обсессивно-компульсивных расстройств, может оказаться действенной и в случае ПТСР.
«Ну, я подумала, ведь это тревожное расстройство, поэтому ничто не мешает нам адаптировать этот метод, экспозиционную терапию, для лечения ПТСР», – сказала она мне.
Нельзя заново подвергнуть человека изнасилованию или взорвать рядом с ним бомбу, поэтому Фоа остановилась на программе воображаемой экспозиции травматическим воспоминаниям, и реальной экспозиции, in vivo, вторичным эффектам травмы: реакции избегания, которая может надолго сохранить силу травмы. Воображаемая экспозиция должна была проводиться во время сеансов с терапевтом, а экспозиция in vivo предлагалась в качестве домашнего задания: пациент должен был посещать места, напоминающие ему о травме, или те безопасные места, которые он считал опасными. Скажем, пациент, переживший жестокое нападение, должен был поздно вечером прогуляться по городским улицам, а свидетелю массовой перестрелки следовало снова пойти в торговый центр. Избегание часто означает сохранение, поэтому давняя идея о том, что нужно «посмотреть в лицо своему страху», остается основой многих способов лечения.
В течение 1990-х годов группа ученых под руководством Фоа обучала другие группы врачей проводить то, что Фоа назвала пролонгированной экспозицией (ПЭ), и контролировать результаты. Они обнаружили, что ПЭ оказалась эффективной почти в 80 % случаев: от 40 до 50 % пациентов, по существу, избавились от симптомов, а у 20–30 % некоторые повторяющиеся симптомы остались, но наступило значительное улучшение. Фоа говорит: «Мы добились успеха не на 100 %, но этого невозможно достигнуть и при других способах лечения».
Между тем, пока Фоа работала в Филадельфии и пыталась адаптировать свой метод лечения фобий для пациентов с травмами, в Северной Калифорнии разрабатывался еще один метод лечения ПТСР – десенсибилизация и переработка движением глаз (ДПДГ). Именно к этому способу лечения я потом и обратилась в попытке устранить свои навязчивые страшные воспоминания и панику при вождении.
Простыми словами, идея ДПДГ состоит в том, что в процессе работы над травматическими воспоминаниями со специалистом пациент ритмично двигает глазами (вправо-влево или вверх-вниз), и нечто в этом движении (действительный механизм полностью до сих пор не понят) помогает эти воспоминания перерабатывать. Как будто эти воспоминания были «подшиты» неправильно и высовываются из ящичка каталожного шкафчика в сознании, не дают ящичку закрыться, и это мешает нам жить. Теоретически ДПДГ убирает их туда, откуда они уже не могут причинить нам боль.
Похоже на научную фантастику, правда? В течение нескольких лет после изобретения, или открытия, ДПДГ многие ученые тоже относились к этому методу скептически. Но за последние тридцать лет эффективность метода была подтверждена целым рядом клинических испытаний. Я была готова испытать его на себе.
Этот метод лечения родился в 1987 году в городе Лос-Гатос, Калифорния. В течение восьми лет, с тех пор как у нее был диагностирован рак, Франсин Шапиро старалась понять связи между нашим телом и мозгом, в болезни и в здравии. «Мои искания привели меня на другой конец страны, – пишет Шапиро в «ДПДГ: революционный метод преодоления тревожности, стресса и травмы» (EMDR: The Breakthrough Therapy for Overcoming Anxiety, Stress, and Trauma), – я посетила множество мастер-классов, семинаров и обучающих курсов. На своем пути я сталкивалась со все новыми формами психотерапии».
Однажды солнечным весенним днем Шапиро решила сделать перерыв и немножко размяться. Она вышла из офиса и отправилась на прогулку к небольшому озерцу. В нем плавали утки, на травке люди устраивали пикники. Шапиро шла, а в голове у нее постоянно крутилась какая-то мысль, что-то ее беспокоило. Когда годы спустя она об этом написала, то уже не помнила, что конкретно ее мучило, понимала лишь, что это была «какая-то такая неприятная мысль, которую мозг пережевывает, но никак не может одолеть». Наверняка вам знакомы такие мысли: воспоминания о том, как с вами поступили нехорошо, от этого никак не отвязаться; или, еще хуже, мысли о том, что вы поступили нехорошо по отношению к кому-то. Такая странная, навязчивая идея или обрывки воспоминаний, от которых не можешь уснуть ночью или избавиться днем, и все идет наперекосяк.
И вдруг она осознала, что эта неприятная мысль больше не вертится у нее в голове. Шапиро попыталась ее вернуть и обнаружила, что мысль утратила отрицательное воздействие. Она ощущалась как совершенно нейтральная.
Шапиро, которая за годы исследовательской работы привыкла во всем искать связи, попыталась восстановить, что происходило в ее теле, пока сознание лишало плохие мысли их силы. И поняла, что, пока она шла и думала, глазами «стреляла» туда-сюда. Эта связь ее заинтриговала, и она попыталась это повторить. Она воскресила в памяти еще одну тревожную, ноющую, плохую мысль и сразу же начала водить глазами.
«И эта мысль тоже ушла, – написала Шапиро, – а когда я снова об этом подумала, воспоминание больше не было негативным».
В последующие месяцы Шапиро продолжала упражняться и экспериментировать над собой, проводила подобные опыты на друзьях и в конце концов на нескольких волонтерах. Она просила своих испытуемых рассказывать о тревожащих их воспоминаниях, а сама в это время определенным образом направляла движения их глаз. Она совершенствовала эти методы, например в определенном ритме качала двумя пальцами на расстоянии тридцати сантиметров перед глазами пациента, чтобы он следил за этим движением. После каждого упражнения Шапиро спрашивала испытуемых, как они себя чувствуют, а потом просила их сосредоточиться на этом ощущении во время следующего сеанса, погружаясь все глубже и глубже.
В конце 1987 года Шапиро организовала первое официальное исследование метода. Одна группа травмированных пациентов проходила лечение с использованием нового метода ДПДГ: контролируемых движений глаз. Чтобы отобрать контрольную группу, она лечила вторую «команду» испытуемых с использованием только вербальной составляющей метода: испытуемый рассказывает свою историю, Шапиро задает дополнительные вопросы о том, что он чувствует, и просит его сконцентрироваться на этих ощущениях. Таким образом, чтобы попытаться вычленить эффект именно от этого компонента, использовалось все, кроме движений глаз. В своей книге она замечает: «К сожалению, разговорный метод оказался почти столь же успешным в лечении ДПДГ, как сахарная пилюля». Поэтому его использование в качестве плацебо для контроля казалось вполне целесообразным.
В 1989 году Шапиро опубликовала результаты своего исследования в Journal of Traumatic Stress, а также Journal of Behavior Therapy and Experimental Psychiatry. Она обнаружила, что один сеанс с использованием ДПДГ уменьшал или устранял самые навязчивые симптомы (вспышки воспоминаний, ночные кошмары, панику) у 100 % испытуемых. В статье Шапиро написала, что «полученные данные совершенно очевидно показывают, что один сеанс процедуры ДПДГ дает хорошие результаты в плане десенсибилизации воспоминаний о травматических событиях, а также меняет когнитивную оценку испытуемыми собственных ситуаций». Другими словами, метод работал, и работал хорошо. Проведя контрольные мероприятия через три месяца, Шапиро обнаружила, что результаты оставались стабильными. Метод ДПДГ можно было использовать.
Но принят метод был не сразу. В 1993 году Journal of Traumatic Stress, в котором Шапиро публиковала свои первые статьи, опубликовал комментарии двух врачей, прошедших обучение у Шапиро. Эти врачи использовали метод ДПДГ, но для их клиентов он имел лишь небольшой эффект или оказался вовсе бесполезным, поэтому они раскритиковали его по всем пунктам. Авторов критической статьи больше всего настораживало то, что курс лечения был очень коротким: их беспокоило отсутствие связи между врачом и пациентом, а также то, что люди в этом случае выбирали не сложную работу со специалистом, а легкую и короткую процедуру. В статье говорилось: «Мы рекомендуем с особой осторожностью соглашаться на ДПДГ, использовать его или рекомендовать кому-либо… Особенное беспокойство вызывает атмосфера ажиотажа вокруг этого метода лечения и готовность сразу же принять его как панацею».
Психиатр и специалист по лечению травмы Бессел ван дер Колк в конце концов с энтузиазмом принял ДПДГ, но, как и многие другие, сначала относился к этому методу скептически. После двадцати лет использования ДПДГ в собственной клинической практике он написал: «Тогда я слышал только, что ДПДГ стала новым популярным методом терапии, и в ходе сеансов психотерапевты водили пальцем перед глазами пациентов. Мне и моим коллегам казалось, что это очередное помешательство, которых в области психиатрии было предостаточно»[11].
В 1999 году American Journal of Psychology опубликовал язвительный обзор книги о ДПДГ, написанной психотерапевтом, использовавшим метод Шапиро. Автор обзора под названием «Сила плацебо» (The Power of Placebos) Брюс Бриджмэн писал, что ДПДГ «обладает всеми чертами чудодейственного лекарства. Она претендует на сверхъестественные результаты, но они подкреплены лишь неубедительными свидетельствами. Метод очень прост, но овладеть им можно только на авторских семинарах или на немногочисленных утвержденных программах обучения; он основан на нескольких странных и специфических представлениях об устройстве сознания». Источая сарказм, Бриджмэн характеризовал содержащиеся в книге утверждения как «выдающиеся» и «поразительные». Он признал, что первое исследование Шапиро было, «как показывают клинические исследования, лучше остальных», но требовал, чтобы были проведены дополнительные испытания и большими группами испытуемых. Его желание было удовлетворено. В течение 1990-х и 2000-х годов было проведено множество клинических испытаний и опубликован целый ряд рецензируемых статей. В наши дни ДПДГ является широко признанной клинической практикой.
Однако без ответа остается еще один важный вопрос: ДПДГ работает, это понятно, но как именно? Никто не знает, каков реальный физический механизм или механизмы, которые делают лечение эффективным. Это загадка, над решением которой все еще бьются исследователи.
В июне 2018 года я пришла в кабинет психотерапевта в Уайтхорсе. Помню, что, когда я ехала на машине в центр, был солнечный день, дорога была сухой, и во мне не было страха. Я надеялась, что ДПДГ сможет научить меня сохранять это ощущение.
Я всегда думала, что психотерапия – это не мое. По моему мнению, психотерапия была для богатых людей, или для людей с серьезными проблемами, или для жителей Нью-Йорка, которых показывают в голливудских романтических комедиях. После развода родители пытались отправить меня к детскому психотерапевту, но я не помню, чтобы на ее сеансах я испытывала что-то кроме скуки, скуки и легкого презрения, потому что она все время повторяла, что развод родителей – это не моя вина. А я никогда так и не думала. Самым интересным в моих встречах с ней было то, что мне разрешали точить карандаши в ее большой электрической точилке.
Позднее, когда мне было уже за двадцать, я ровно дважды беседовала с психологами, оба раза по поводу несостоявшихся отношений. В первом случае это помогло, и я не пошла на следующую консультацию, потому что получила то, за чем пришла. Во второй раз, несколько лет спустя, толку не было никакого, и я решила не возвращаться.
Потом была психолог, которая специализировалась на работе с горем, к ней я время от времени ходила после смерти мамы, в ее кабинете я не расставалась с упаковкой бумажных салфеток. Эти визиты стоили дорого, но я поняла, что она и не старается исправить то, что нарушено у меня в голове. Она была просто сочувствующими ушами, помогала мне понять мои чувства.
Тем не менее за два с половиной года со времени последней аварии мне не стало хоть сколько-нибудь лучше от доморощенной самотерапии. Возможно, стало даже хуже. В сентябре 2016 года, через несколько месяцев после того, как я провела ночь в больнице в Форт-Нельсоне, я неожиданно попала в грозу на шоссе в Оклахоме во взятом напрокат автомобиле и вырулила на обочину, чтобы поплакать и отдышаться. Через несколько недель в Уайтхорсе я ехала на воскресные утренние занятия йогой по скользкой дороге после небольшого ночного снегопада и остановилась на красный свет. Ехала я медленно, времени у меня было предостаточно, пространства – тоже, и, когда машина заскользила, она проехала немножко и остановилась. Но даже в этом случае тело мое выдало полномасштабную реакцию страха. Просто от ощущения того, что шины теряют сцепление с дорогой. Снова сердце заколотилось в груди, я резко и часто задышала, грудь внезапно сжало. Когда опять зажегся зеленый свет, мне пришлось с усилием сделать несколько глубоких медленных вдохов, и только тогда я смогла снова включить передачу.
Зимой того года моя подруга Маура взяла недельный отпуск, чтобы сопроводить меня в дальней поездке на машине, причем почти все время за рулем сидела именно она. Это была рабочая поездка, и я была совершенно уверена, что сама не справлюсь. И следующим летом я уступила руль подруге, когда мы оказались под проливным дождем в прибрежной Аляске. На дороге я увидела две глубокие колеи, наполненные водой, и едва не ударилась в панику. Я просто не могла справиться с этим сама.
В марте 2018 года, почти через два года после последней аварии, в магазине я встретила подругу. Я пришла пешком, поэтому она предложила подвезти меня домой. Было скользко, а она ехала быстро, машину заносило на поворотах, но она справлялась с управлением, и это приводило в восторг ее ребенка-подростка на заднем сиденье. Я старалась держаться. Я знала, что она просто развлекается, что реальной опасности нет. Но грудь мне снова сдавило, воздуха в легких стало не хватать, голова закружилась, против моей воли мной овладел ужас. Я изо всех сил схватилась за дверную ручку у пассажирского сиденья, стараясь ничем себя не выдать, но внезапно расплакалась, дрожа и задыхаясь.
Это была последняя капля. До того момента со мной все было хорошо, когда я сама не сидела за рулем. Я все еще была убеждена, что мои друзья водят машину безопасно, что пострадала лишь моя уверенность в себе. И что же, теперь я теряла уверенность даже как пассажир? Это было слишком. И я начала подыскивать лучшие варианты психотерапии, чтобы избавиться от травматических воспоминаний.
Из-за неспособности оставить свои автомобильные аварии в прошлом я сама себе казалась смешной. В конце концов, я ведь ни разу серьезно не пострадала, отделалась только царапинами. Но оказывается, автомобильные аварии – это распространенная причина психологической травмы, и у одного из десяти человек, описывающих свои автомобильные аварии как «травматические», действительно развивается ПТСР. Я не вела себя глупо. Моя проблема была реальной, и в этом я не была одинока.
Посоветовавшись с несколькими друзьями, работавшими в сфере психиатрии, я записалась к психотерапевту из Уайтхорса, которая специализировалась на ДПДГ. Сам метод казался мне странным, но понравилась его энергетика: то, что в лечении будет задействовано тело, что работать будут глаза, а не только сознание. Это было телесное лечение проблемы, которую я ощущала как недуг тела и одновременно как недуг чувств. Моя реакция на вождение машины была слишком мощной, слишком полномасштабной и абсолютно не поддавалась моему контролю. Я не могла представить себе, что когда-нибудь смогу избавиться от этих чувств с помощью одних только разговоров. Мне нужны были более конкретные изменения.
Свенья, мой психотерапевт, начала со стандартного вводного сеанса. Она расспросила меня о жизни, о моей истории, о группе поддержки. Ей нужно было понять, каково мое общее состояние и какие изменения могут произойти в процессе прохождения ДПДГ.
Второй сеанс был посвящен восстановлению моих эмоциональных ресурсов и устойчивости. Свенья ознакомила меня с основами ДПДГ, ее историей, а потом предложила мне выбор. Изначально в ходе ДПДГ специалист водил пальцем перед лицом пациента, как метроном, чтобы заставить пациента двигать глазами из стороны в сторону. Но в наши дни многие психотерапевты используют либо наушники, поочередно издающие ритмичные звуковые сигналы в уши пациента, либо пару капсул, приборчиков, похожих на наушники, которые держат в руках и которые в определенные моменты жужжат и вибрируют. Я выбрала эти капсулы, и Свенья разрешила мне попробовать работать с ними на разных скоростях и с разной силой, пока я не подобрала настройки, которые показались мне самыми удобными и приятными. Потом мы выполнили серию упражнений, в которых капсулы направляли движение моих глаз. Как сказала Свенья, идея состояла в том, что создать «более глубокую неврологическую связь» между мной и моими эмоциональными ресурсами.
Прежде всего мы определили для меня нечто вроде «счастливого места»: место, реальное или воображаемое, где я чувствовала себя спокойно и в безопасности, где, по словам Свеньи, «никогда не случалось и не может случиться ничего плохого». Я закрыла глаза, держа в руках капсулы, которые поочередно жужжали, и почувствовала, как глазные яблоки поворачиваются из стороны в сторону по их сигналу. Я выбрала Луг фей в Национальном парке Наханни, где однажды провела неделю в походе, – место, которое, как мне кажется, приближается к земному совершенству. Мне потребовалось несколько минут, чтобы представить, что я туда вернулась: по зеленому лугу пробегает прозрачный ручеек, посвистывают друг другу сурки, рваные облака скользят по склонам гор, с горы Харрисон Смит с грохотом падают валуны… я увидела это как наяву. Я обнаружила, что, когда капсулы ритмично пульсируют, а под закрытыми веками туда-сюда двигаются глазные яблоки, очень легко и быстро можно перейти в состояние, похожее на глубокий сон.
Свенья спросила меня, что ощущает мое тело, чувствую ли я тепло, покалывание. Я сказала, что чувствую, как расслабляются плечи. Она поинтересовалась, каково мое эмоциональное состояние. Я чувствовала себя спокойной. Мы еще раз повторили ту же процедуру, и она вслух вела меня по моим чувствам и реакциям.
Эту процедуру, которую она назвала поиском ресурсов, мы повторили еще три раза. После «счастливого места» мне пришлось подумать о «наставнике» в моей жизни, а капсулы в это время продолжали жужжать. Мы со Свеньей заключили, что выбор мамы в качестве «наставника» может привести к лишним осложнениям (ведь я до сих пор о ней горевала), предполагалось, что ресурсы обеспечат только безусловно положительные мысли. Поэтому мы подумали о бабушке, папиной маме, которая умерла, когда мне было восемнадцать. Я представила ее у кухонного окна в ее домике в пригороде, она курит, выпуская дым через оконную сетку, вокруг рта и глаз морщинки. Блестящие стекла ее очков, яркие краски обивки дивана в гостиной, запах тайского бальзама и тонкие косточки, которые я чувствовала, когда ее обнимала. В руках у меня пульсировали капсулы. Глаза двигались туда-сюда за закрытыми веками. Я чувствовала, что меня любят. Я была в безопасности.
После «наставника» наступила очередь «защитника». Затем я выбрала «источник мудрости». Задача состояла в том, чтобы, когда настанет время справляться с навязчивыми негативными и травматическими воспоминаниями и чувствами, у меня были защитники.
Наконец, на третьем сеансе мы начали собственно ДПДГ. На этот раз капсулы использовались для «открытия» не только хороших, но и плохих воспоминаний. После того как я устроилась на маленькой кушетке в кабинете Свеньи, мы поговорили о том, с чего начать. В конце концов, мне было из чего выбирать. Этим утром Facebook напомнил мне, что сегодня – четвертая годовщина аварии на джипе, так что именно об этом случае я думала, о том, насколько близка была к смерти. Но в ходе нашего разговора мне стало ясно, что самой страшной фактически была авария на мамином «субару». Все, что я пережила раньше, эта последняя авария усугубила. Именно с ней были связаны самые сложные и негативные чувства, именно эти воспоминания мгновенно заставляли меня съезжать на обочину и плакать. Поэтому мы решили начать с нее.
Когда внедорожник прекратил движение, он оказался лежащим на боку, дверь со стороны водительского сиденья прижата к земле, а со стороны пассажирского сиденья – там, где должна быть крыша. Я дотянулась до правого бедра, отстегнула ремень, осторожно встала, под подошвами захрустели осколки разбитого окна. Ветровое стекло вообще исчезло. Я нагнулась и вышла через отверстие там, где оно должно было быть.
Снаружи собралось около дюжины машин, и в канаву ко мне спешили несколько призрачных фигур. Очки у меня были забрызганы снегом и льдом. Я сняла их и дотронулась до макушки, где ощущались куски стекла и уже наливалась большая шишка.
Соображала я медленно. Сбивчиво отвечала на вопросы оказавшихся рядом людей, а потом врачей скорой помощи. Перед тем как скорая помощь повезла меня в больницу, ухитрилась попросить, чтобы из внедорожника достали мою сумочку, телефон и ноутбук. Пока мы ехали, молоденькая врач скорой помощи проверила мое давление, зрачки и на всякий случай надела на меня шейный бандаж. Она не казалась обеспокоенной. И, как только шок и адреналин отступили, все стало в порядке: у меня не оказалось никаких повреждений, кроме шишки на голове размером с гусиное яйцо – прямо иллюстрация киношной аварии.
И все же эта история ощущалась как личный упрек. Я только начинала становиться на ноги, а тут мироздание как будто сказало: «Нет, еще не время!» – и отправило меня обратно. И выбор времени казался жестоким. Я была так внимательна! Так осторожна, вплоть до последнего часа, до последних минут! Я знала, что поездка на машине будет потенциально опасной, но пересечь Северный полярный круг, добраться до самого замерзшего океана и вернуться обратно, а потом влететь в аварию на подъезде к Уайтхорсу? Это было нечестно. Помню, как подумала: «Когда же удача повернется ко мне лицом?»
30 апреля 2016 года – к югу от города Форт-Нельсон на Аляскинском шоссе
Три месяца после аварии на внедорожнике я жила без машины. Я ходила пешком, одалживала машину у подруги, на сеансы физиотерапии ездила на автобусе. Оказалось, что при аварии пострадала шея, и потребовались несколько недель, чтобы расслабить мышцы и нервы. Меня вполне устраивало подождать до конца зимы, прежде чем снова сесть за руль; у меня было подозрение, что последняя авария, возможно, повредила нервы не только в шее.
Я не беспокоилась о том, что мне нужна новая машина, потому что в Аризоне она меня уже ждала. Мама и отчим проводили там зимы в последние годы, у них был домик с верандой в пригороде Феникса. Прошлой осенью, когда мама умерла, отчим отогнал ее любимый красный хэтчбек «субару» в этот домик, так чтобы его могли использовать гости, приезжающие туда пожить; ему было жаль продавать его, и он предложил его мне. Но тогда у меня была машина, поэтому «субару» отправился на юг.
После аварии из больницы в Уайтхорсе я написала ему по электронной почте, хотела убедиться, что предложение еще в силе. А в начале апреля полетела на юг навестить его и забрать свои новые колеса.
И опять я не спеша отправилась на север, перемещаясь из Моаба в Бойсе, из Сиэтла в Уистлер. Поездка по жаркой, сухой местности проходила хорошо. Но, когда в конце месяца я направилась в сторону Британской Колумбии, у меня появилось мрачное предчувствие. Сначала я подумала о том, чтобы отправить машину на пароме из штата Вашингтон до Аляски с целью сэкономить три дня вождения в самой удаленной местности. Но с учетом неблагоприятного курса валют билет на паром стоил почти 1500 канадских долларов, так что от этой идеи пришлось отказаться.
И все же, выезжая из Уистлера, я была почти готова повернуть снова на юг по направлению к границе, была почти готова наплевать на все и отправить машину на пароме, уйдя в минус по кредитке. По поводу этой поездки у меня было нехорошее предчувствие, и я никак не могла от него избавиться.
Через сутки, ближе к концу дня, я подъезжала к Форт-Нельсону, где собиралась переночевать. Оттуда мне предстоял один полный день пути до дома. Но чуть раньше я едва не осталась в Форт-Сент-Джоне: я так и не могла избавиться от мрачных мыслей и подумывала о том, что не стоит ехать дальше. Но решила продолжить путь. Хотела добраться домой.
В горах погода меняется очень быстро. Я ехала по холмистой местности на самой северной кромке Скалистых гор, недалеко оттуда, где «сорвалась» во время ледолазания пару месяцев назад. Внезапно пошел ливень, дождь начинался и прекращался так резко, как будто кто-то открывал и закрывал кран. А потом я перевалила за гребень холма и увидела что-то на дороге в самом низу, подо мной.
Я ехала не очень быстро, но все равно притормозила и стала вглядываться через ветровое стекло. Почему впереди дорога выглядит так странно?
Через мгновение я въехала в полосу града. Он был везде, только что выпавший, толстым слоем лежал на дороге на протяжении, пожалуй, двухсот метров и закончился так же резко, как и начался. Это было похоже на шарикоподшипники: я как будто снова вернулась в прошлое, оказалась на той только что засыпанной гравием дороге. Почувствовала, как шины теряют сцепление с дорогой, – какое знакомое чувство!
Но с момента той аварии я выросла и многому научилась, поэтому сначала я не потеряла спокойствия и направила замедляющуюся машину к середине шоссе. Время тянулось. Я вцепилась в руль и смотрела на дорогу, приказывая чертовой машине выровняться, но чувствовала, как холодок ползет вверх по груди. В джипе не было времени испугаться, а в «тойоте» я думала, что бояться нечего.
Когда «субару» начало мотать, сначала чуть-чуть, мной овладел страх, и я завопила в ветровое стекло: «Нет, нет, только не это опять!» Машина вильнула влево и носом вперед полетела в канаву, со скрежетом врезавшись в противоположный край. А потом, как будто немножко подумав (когда я уже решила, что самое страшное позади), перевернулась, встав на крышу. И вот я снова вишу на ремне безопасности.
И снова на четвереньках я пролезала через водительское окно – на этот раз в канаву, заполненную жидкой грязью. И снова искала в перевернутой машине свой телефон и сумочку. И снова постепенно меня окружили проезжавшие мимо люди; первый из тех, кто приехал, тоже ушел в занос по граду и почти слетел с дороги, как и я, хотя моя машина, торчащая в канаве, служила хорошим сигналом того, что стоит снизить скорость.
Сезонные рабочие, направлявшиеся в Аляску, завернули меня в одеяло, угостили батончиком мюсли, дали бутылку воды и сухие носки. «Кажется, вы совершенно спокойны», – сказал один из них, и я ответила: «Не в первый раз», ничего подробно не объясняя. Одна женщина, местная, проехала немного вперед, до зоны действия мобильной сети, чтобы позвонить в полицию. Молодая семья, у которой в грузовичке было место, погрузила мои пожитки, походное снаряжение – и меня. С того момента, когда я выбралась из машины, я вела себя очень ровно, почти как робот (чувствовала себя опустошенной, говорила монотонно, находилась в состоянии оцепенения и не могла поверить, что все это происходит со мной), но, когда молодая мама наклонилась вперед с заднего сиденья кабины грузовичка и сказала: «Ваш ангел-хранитель за вами приглядывал», мое спокойствие улетучилось. Я не могла дышать. Глаза наполнились слезами, грудь сдавило, в горле запершило. Я испугалась, что, если позволю себе расплакаться, очень-очень долго не смогу остановиться.
Медсестры в больнице Форт-Нельсона оставили меня на ночь, якобы чтобы понаблюдать, хотя, я думаю, в основном потому, что знали, что мне некуда идти. Они разместили меня в пустой палате в детском отделении, и я свернулась клубочком на маленьком, обернутом пластиком матраце, а со стены на меня смотрели Покахонтас и несколько (из 101) далматинцев. Я долго смотрела в темноту, пока наконец не провалилась в сон. Чувствовала я себя ужасно. Дело не в том, что я снова попала в аварию (что со мной не так?), а в том, что при этом я уничтожила маленький красный «субару». Подруга, услышавшая об аварии, сразу же написала мне, что понимает меня. В первый раз, когда она разбила что-то из того, что подарил ей отец перед смертью, она была просто убита горем. Это трудно описать тому, кто не испытывал подобного, но мне почему-то казалось, что каким-то образом я предала маму. Ее уже нет, а я все еще ее подвожу.
На следующий день я отправилась домой на рейсовом автобусе, чувствуя себя хрупкой и потерянной. На той же неделе я снова с опаской пошла к физиотерапевту; шею опять нужно было расслаблять. Но, чтобы понять, что в этот раз урон был нанесен значительно больший, много времени мне не понадобилось. Через несколько дней после аварии я ехала в грозу на арендованной машине, и мне пришлось съехать на обочину шоссе, чтобы поплакать и восстановить дыхание. Каждый раз, когда мне нужно было совершить резкий поворот на сыром асфальте, я представляла себе, как переворачиваюсь и качусь в канаву. Снова и снова у меня возникало чувство, что шины теряют сцепление с дорогой, я живо себе это представляла – и мной овладевала паника.
Та же проблема возникла спустя несколько недель, когда в недавно приобретенном подержанном автомобиле я ехала к месту сбора, чтобы отправиться в путешествие на каноэ. Все было хорошо, если дорога была сухой, прямой и ровной, но повороты и подъемы-спуски, а также хоть какое-то количество воды на дороге заставляли меня представлять, как я лечу в канаву. Я могла реально почувствовать (не просто вообразить, я это знала!), как это будет звучать, какие будут ощущения.
Когда наступила зима, все стало еще хуже. Я вела себя настолько осторожно, что начала представлять опасность для других. По снегу и льду я ездила так медленно, что другие водители обгоняли меня рывком, несомненно костеря при этом меня. Друзья шутили, что после всех своих аварий я должна стать неуязвимой. Но сама я была уверена, что уже использовала все свои шансы. Я просто зациклилась на возможности следующей аварии и не сомневалась, что в ней уже не выживу.
В попытке меня успокоить мой друг Эрик заметил, что вождение – это очень-очень опасная штука, которой люди занимаются каждый божий день, но большинство, к счастью, забывает о том, чем это чревато. Он сказал, что просто иллюзия безопасности для меня рассеялась и теперь риск стал реальным и присутствует в моей жизни постоянно.
Однако дело было не только в этом. Тот фургон, выехавший на встречную полосу, подорвал мое доверие к другим водителям, но две аварии с переворотами, случившиеся одна за другой, подорвали мое доверие к себе.
Мне понадобилось очень много времени, чтобы признать: я могу использовать это слово – травма. В конце концов, я вышла почти целехонькой из всех своих аварий, так ведь? Но тем не менее вот она я. Пережившая травму.
В 1872 году Дарвин опубликовал книгу «О выражении эмоций у человека и животных» (The Expression of the Emotions in Man and Animals), продолжение «Происхождения видов» (On the Origin of Species) и «Происхождения человека» (The Descent of Man). В ней он описал то, как физически проявляются все возрастающие уровни страха. Когда человек достигает «смертельного ужаса», пишет он, «все мышцы тела то цепенеют, то они могут быть охвачены судорожными движениями. Кулаки то крепко сжимаются, то разжимаются и при этом судорожно подергиваются. Руки протягиваются вперед как бы для предотвращения ужасной опасности или иногда они бывают дико закинуты над головой. <…> В других случаях возникает внезапное и неудержимое стремление бежать без оглядки; порой оно бывает так сильно, что самые храбрые солдаты могут быть охвачены внезапной паникой»[8].
В этом описании есть нечто знакомое, нечто, напоминающее состояние, которое еще целое столетие ждало широкого внимания со стороны врачей и всеобщего признания. Во время грязной бойни Первой мировой войны британцы называли это состояние «военным неврозом». Помню, как еще в школе на уроке истории нам показывали прерывистые черно-белые кадры, на которых молодые мужчины безумно дергались, смотрели дикими глазами, и было понятно, что они утратили контроль над собственными телами от безудержного ужаса окопов. Вначале эти солдаты получили право на лечение и пенсии по инвалидности, но со временем этот диагноз пришлось ставить все большему количеству людей, и обеспокоенное военное руководство попыталось замять проблему.
В книге «Тело помнит все» Бессел ван дер Колк пишет: «Генеральный штаб Великобритании разрывался, чтобы и всерьез отнестись к страданиям солдат, и добиться победы над немцами. В июне 1917 года был выпущен указ под номером 2384, гласивший: “Ни при каких обстоятельствах не разрешается упоминать выражение ‘военный невроз’ как вслух, так и в любой отчетности”. Всем солдатам с психологическими проблемами предлагалось давать диагноз ‘NYDN’ (Not Yet Diagnosed, Nervous – диагноз еще не поставлен, раздражительный)»[9]. Такое замалчивание фактов могло бы показаться забавным, но на самом деле нанесло огромный вред.
Медицинские исследования с целью поиска способов лечения этого состояния также не поощрялись или пресекались до тех пор, пока не стали появляться новые случаи этого расстройства – уже во время Второй мировой войны. Эта картина повторилась снова, по меньшей мере в Соединенных Штатах, с ветеранами войны во Вьетнаме. Когда ван дер Колк, в то время молодой психиатр, попытался лечить ветеранов вьетнамской войны, страдавших этим расстройством по возвращении из Юго-Восточной Азии, он с потрясением обнаружил, что не может найти никаких источников, касающихся конкретно этого состояния, – нет ни учебников, ни описаний реальных случаев. Он пишет:
«В эти первые дни в клинике для ветеранов мы клеймили наших переживших войну пациентов всевозможными диагнозами – алкоголизм, наркотическая зависимость, депрессия, аффективное расстройство и даже шизофрения – и пробовали все рекомендуемые учебниками варианты лечения. Сколько бы мы ни старались… вскоре стало ясно, что толку от наших действий не было почти никакого. От назначенных нами сильнодействующих препаратов мозги наших пациентов затуманивались так, что они едва справлялись с повседневными делами. Когда мы призывали их подробней рассказать о породившем травму событии, тем самым мы зачастую непреднамеренно провоцировали полномасштабный приступ ярких болезненных воспоминаний, вместо того чтобы помочь с этой проблемой справиться. Многие из них прекращали лечение, потому что оно не только никак им не помогало, но порой только еще больше усугубляло»[10].
Эдна Фоа, ученица Джозефа Вольпе, которая взяла на себя инициативу по развитию и формализации экспозиционной терапии для лечения фобий и тревожности, тоже вспомнила об отсутствии материалов. «В области ПТСР вообще не было никаких исследований», – сказала она мне.
В 1980 году ПТСР впервые было включено в «Руководство по диагностике и статистике умственных расстройств» (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders). Это, по крайней мере, формализовало проблему. С того времени в терапии травмы произошла революция, вызванная отчасти притоком военных ветеранов после войны в Персидском заливе и кажущихся бесконечными войн в Ираке и Афганистане после событий 11 сентября. По мере того как накапливался клинический опыт ПТСР, росло и наше осознание поразительного масштаба проблемы. Теперь мы знаем, что ПТСР поражает не только солдат и гражданских лиц, выживших в военных действиях, но и операторов дронов, никогда не покидавших своих мест базирования; специалистов оперативного реагирования, от патрульных до волонтеров, разыскивающих людей, пропавших на шикарных горных курортах; выживших в автомобильных авариях, нападениях и переживших менее явные травмы. Предполагаемое количество американцев, переживающих ПТСР ежегодно, составляет восемь миллионов.
Во время Первой мировой войны германские врачи лечили пациентов, страдавших «военным неврозом», электрошоком. Во время Второй мировой популярным стал гипноз. В течение последующих десятилетий лечение ПТСР часто шло теми же путями, что и лечение других расстройств, связанных с тревожностью. Часто способы лечения фобий и ПТСР пересекаются.
Например, экспозиционная терапия, которую я самостоятельно пыталась разработать и применить для лечения своего страха высоты. Еще в начале 1980-х годов, когда этот диагноз только-только начали ставить, Эдна Фоа подумала, что экспозиционная терапия, которую она разработала для лечения фобий и обсессивно-компульсивных расстройств, может оказаться действенной и в случае ПТСР.
«Ну, я подумала, ведь это тревожное расстройство, поэтому ничто не мешает нам адаптировать этот метод, экспозиционную терапию, для лечения ПТСР», – сказала она мне.
Нельзя заново подвергнуть человека изнасилованию или взорвать рядом с ним бомбу, поэтому Фоа остановилась на программе воображаемой экспозиции травматическим воспоминаниям, и реальной экспозиции, in vivo, вторичным эффектам травмы: реакции избегания, которая может надолго сохранить силу травмы. Воображаемая экспозиция должна была проводиться во время сеансов с терапевтом, а экспозиция in vivo предлагалась в качестве домашнего задания: пациент должен был посещать места, напоминающие ему о травме, или те безопасные места, которые он считал опасными. Скажем, пациент, переживший жестокое нападение, должен был поздно вечером прогуляться по городским улицам, а свидетелю массовой перестрелки следовало снова пойти в торговый центр. Избегание часто означает сохранение, поэтому давняя идея о том, что нужно «посмотреть в лицо своему страху», остается основой многих способов лечения.
В течение 1990-х годов группа ученых под руководством Фоа обучала другие группы врачей проводить то, что Фоа назвала пролонгированной экспозицией (ПЭ), и контролировать результаты. Они обнаружили, что ПЭ оказалась эффективной почти в 80 % случаев: от 40 до 50 % пациентов, по существу, избавились от симптомов, а у 20–30 % некоторые повторяющиеся симптомы остались, но наступило значительное улучшение. Фоа говорит: «Мы добились успеха не на 100 %, но этого невозможно достигнуть и при других способах лечения».
Между тем, пока Фоа работала в Филадельфии и пыталась адаптировать свой метод лечения фобий для пациентов с травмами, в Северной Калифорнии разрабатывался еще один метод лечения ПТСР – десенсибилизация и переработка движением глаз (ДПДГ). Именно к этому способу лечения я потом и обратилась в попытке устранить свои навязчивые страшные воспоминания и панику при вождении.
Простыми словами, идея ДПДГ состоит в том, что в процессе работы над травматическими воспоминаниями со специалистом пациент ритмично двигает глазами (вправо-влево или вверх-вниз), и нечто в этом движении (действительный механизм полностью до сих пор не понят) помогает эти воспоминания перерабатывать. Как будто эти воспоминания были «подшиты» неправильно и высовываются из ящичка каталожного шкафчика в сознании, не дают ящичку закрыться, и это мешает нам жить. Теоретически ДПДГ убирает их туда, откуда они уже не могут причинить нам боль.
Похоже на научную фантастику, правда? В течение нескольких лет после изобретения, или открытия, ДПДГ многие ученые тоже относились к этому методу скептически. Но за последние тридцать лет эффективность метода была подтверждена целым рядом клинических испытаний. Я была готова испытать его на себе.
Этот метод лечения родился в 1987 году в городе Лос-Гатос, Калифорния. В течение восьми лет, с тех пор как у нее был диагностирован рак, Франсин Шапиро старалась понять связи между нашим телом и мозгом, в болезни и в здравии. «Мои искания привели меня на другой конец страны, – пишет Шапиро в «ДПДГ: революционный метод преодоления тревожности, стресса и травмы» (EMDR: The Breakthrough Therapy for Overcoming Anxiety, Stress, and Trauma), – я посетила множество мастер-классов, семинаров и обучающих курсов. На своем пути я сталкивалась со все новыми формами психотерапии».
Однажды солнечным весенним днем Шапиро решила сделать перерыв и немножко размяться. Она вышла из офиса и отправилась на прогулку к небольшому озерцу. В нем плавали утки, на травке люди устраивали пикники. Шапиро шла, а в голове у нее постоянно крутилась какая-то мысль, что-то ее беспокоило. Когда годы спустя она об этом написала, то уже не помнила, что конкретно ее мучило, понимала лишь, что это была «какая-то такая неприятная мысль, которую мозг пережевывает, но никак не может одолеть». Наверняка вам знакомы такие мысли: воспоминания о том, как с вами поступили нехорошо, от этого никак не отвязаться; или, еще хуже, мысли о том, что вы поступили нехорошо по отношению к кому-то. Такая странная, навязчивая идея или обрывки воспоминаний, от которых не можешь уснуть ночью или избавиться днем, и все идет наперекосяк.
И вдруг она осознала, что эта неприятная мысль больше не вертится у нее в голове. Шапиро попыталась ее вернуть и обнаружила, что мысль утратила отрицательное воздействие. Она ощущалась как совершенно нейтральная.
Шапиро, которая за годы исследовательской работы привыкла во всем искать связи, попыталась восстановить, что происходило в ее теле, пока сознание лишало плохие мысли их силы. И поняла, что, пока она шла и думала, глазами «стреляла» туда-сюда. Эта связь ее заинтриговала, и она попыталась это повторить. Она воскресила в памяти еще одну тревожную, ноющую, плохую мысль и сразу же начала водить глазами.
«И эта мысль тоже ушла, – написала Шапиро, – а когда я снова об этом подумала, воспоминание больше не было негативным».
В последующие месяцы Шапиро продолжала упражняться и экспериментировать над собой, проводила подобные опыты на друзьях и в конце концов на нескольких волонтерах. Она просила своих испытуемых рассказывать о тревожащих их воспоминаниях, а сама в это время определенным образом направляла движения их глаз. Она совершенствовала эти методы, например в определенном ритме качала двумя пальцами на расстоянии тридцати сантиметров перед глазами пациента, чтобы он следил за этим движением. После каждого упражнения Шапиро спрашивала испытуемых, как они себя чувствуют, а потом просила их сосредоточиться на этом ощущении во время следующего сеанса, погружаясь все глубже и глубже.
В конце 1987 года Шапиро организовала первое официальное исследование метода. Одна группа травмированных пациентов проходила лечение с использованием нового метода ДПДГ: контролируемых движений глаз. Чтобы отобрать контрольную группу, она лечила вторую «команду» испытуемых с использованием только вербальной составляющей метода: испытуемый рассказывает свою историю, Шапиро задает дополнительные вопросы о том, что он чувствует, и просит его сконцентрироваться на этих ощущениях. Таким образом, чтобы попытаться вычленить эффект именно от этого компонента, использовалось все, кроме движений глаз. В своей книге она замечает: «К сожалению, разговорный метод оказался почти столь же успешным в лечении ДПДГ, как сахарная пилюля». Поэтому его использование в качестве плацебо для контроля казалось вполне целесообразным.
В 1989 году Шапиро опубликовала результаты своего исследования в Journal of Traumatic Stress, а также Journal of Behavior Therapy and Experimental Psychiatry. Она обнаружила, что один сеанс с использованием ДПДГ уменьшал или устранял самые навязчивые симптомы (вспышки воспоминаний, ночные кошмары, панику) у 100 % испытуемых. В статье Шапиро написала, что «полученные данные совершенно очевидно показывают, что один сеанс процедуры ДПДГ дает хорошие результаты в плане десенсибилизации воспоминаний о травматических событиях, а также меняет когнитивную оценку испытуемыми собственных ситуаций». Другими словами, метод работал, и работал хорошо. Проведя контрольные мероприятия через три месяца, Шапиро обнаружила, что результаты оставались стабильными. Метод ДПДГ можно было использовать.
Но принят метод был не сразу. В 1993 году Journal of Traumatic Stress, в котором Шапиро публиковала свои первые статьи, опубликовал комментарии двух врачей, прошедших обучение у Шапиро. Эти врачи использовали метод ДПДГ, но для их клиентов он имел лишь небольшой эффект или оказался вовсе бесполезным, поэтому они раскритиковали его по всем пунктам. Авторов критической статьи больше всего настораживало то, что курс лечения был очень коротким: их беспокоило отсутствие связи между врачом и пациентом, а также то, что люди в этом случае выбирали не сложную работу со специалистом, а легкую и короткую процедуру. В статье говорилось: «Мы рекомендуем с особой осторожностью соглашаться на ДПДГ, использовать его или рекомендовать кому-либо… Особенное беспокойство вызывает атмосфера ажиотажа вокруг этого метода лечения и готовность сразу же принять его как панацею».
Психиатр и специалист по лечению травмы Бессел ван дер Колк в конце концов с энтузиазмом принял ДПДГ, но, как и многие другие, сначала относился к этому методу скептически. После двадцати лет использования ДПДГ в собственной клинической практике он написал: «Тогда я слышал только, что ДПДГ стала новым популярным методом терапии, и в ходе сеансов психотерапевты водили пальцем перед глазами пациентов. Мне и моим коллегам казалось, что это очередное помешательство, которых в области психиатрии было предостаточно»[11].
В 1999 году American Journal of Psychology опубликовал язвительный обзор книги о ДПДГ, написанной психотерапевтом, использовавшим метод Шапиро. Автор обзора под названием «Сила плацебо» (The Power of Placebos) Брюс Бриджмэн писал, что ДПДГ «обладает всеми чертами чудодейственного лекарства. Она претендует на сверхъестественные результаты, но они подкреплены лишь неубедительными свидетельствами. Метод очень прост, но овладеть им можно только на авторских семинарах или на немногочисленных утвержденных программах обучения; он основан на нескольких странных и специфических представлениях об устройстве сознания». Источая сарказм, Бриджмэн характеризовал содержащиеся в книге утверждения как «выдающиеся» и «поразительные». Он признал, что первое исследование Шапиро было, «как показывают клинические исследования, лучше остальных», но требовал, чтобы были проведены дополнительные испытания и большими группами испытуемых. Его желание было удовлетворено. В течение 1990-х и 2000-х годов было проведено множество клинических испытаний и опубликован целый ряд рецензируемых статей. В наши дни ДПДГ является широко признанной клинической практикой.
Однако без ответа остается еще один важный вопрос: ДПДГ работает, это понятно, но как именно? Никто не знает, каков реальный физический механизм или механизмы, которые делают лечение эффективным. Это загадка, над решением которой все еще бьются исследователи.
В июне 2018 года я пришла в кабинет психотерапевта в Уайтхорсе. Помню, что, когда я ехала на машине в центр, был солнечный день, дорога была сухой, и во мне не было страха. Я надеялась, что ДПДГ сможет научить меня сохранять это ощущение.
Я всегда думала, что психотерапия – это не мое. По моему мнению, психотерапия была для богатых людей, или для людей с серьезными проблемами, или для жителей Нью-Йорка, которых показывают в голливудских романтических комедиях. После развода родители пытались отправить меня к детскому психотерапевту, но я не помню, чтобы на ее сеансах я испытывала что-то кроме скуки, скуки и легкого презрения, потому что она все время повторяла, что развод родителей – это не моя вина. А я никогда так и не думала. Самым интересным в моих встречах с ней было то, что мне разрешали точить карандаши в ее большой электрической точилке.
Позднее, когда мне было уже за двадцать, я ровно дважды беседовала с психологами, оба раза по поводу несостоявшихся отношений. В первом случае это помогло, и я не пошла на следующую консультацию, потому что получила то, за чем пришла. Во второй раз, несколько лет спустя, толку не было никакого, и я решила не возвращаться.
Потом была психолог, которая специализировалась на работе с горем, к ней я время от времени ходила после смерти мамы, в ее кабинете я не расставалась с упаковкой бумажных салфеток. Эти визиты стоили дорого, но я поняла, что она и не старается исправить то, что нарушено у меня в голове. Она была просто сочувствующими ушами, помогала мне понять мои чувства.
Тем не менее за два с половиной года со времени последней аварии мне не стало хоть сколько-нибудь лучше от доморощенной самотерапии. Возможно, стало даже хуже. В сентябре 2016 года, через несколько месяцев после того, как я провела ночь в больнице в Форт-Нельсоне, я неожиданно попала в грозу на шоссе в Оклахоме во взятом напрокат автомобиле и вырулила на обочину, чтобы поплакать и отдышаться. Через несколько недель в Уайтхорсе я ехала на воскресные утренние занятия йогой по скользкой дороге после небольшого ночного снегопада и остановилась на красный свет. Ехала я медленно, времени у меня было предостаточно, пространства – тоже, и, когда машина заскользила, она проехала немножко и остановилась. Но даже в этом случае тело мое выдало полномасштабную реакцию страха. Просто от ощущения того, что шины теряют сцепление с дорогой. Снова сердце заколотилось в груди, я резко и часто задышала, грудь внезапно сжало. Когда опять зажегся зеленый свет, мне пришлось с усилием сделать несколько глубоких медленных вдохов, и только тогда я смогла снова включить передачу.
Зимой того года моя подруга Маура взяла недельный отпуск, чтобы сопроводить меня в дальней поездке на машине, причем почти все время за рулем сидела именно она. Это была рабочая поездка, и я была совершенно уверена, что сама не справлюсь. И следующим летом я уступила руль подруге, когда мы оказались под проливным дождем в прибрежной Аляске. На дороге я увидела две глубокие колеи, наполненные водой, и едва не ударилась в панику. Я просто не могла справиться с этим сама.
В марте 2018 года, почти через два года после последней аварии, в магазине я встретила подругу. Я пришла пешком, поэтому она предложила подвезти меня домой. Было скользко, а она ехала быстро, машину заносило на поворотах, но она справлялась с управлением, и это приводило в восторг ее ребенка-подростка на заднем сиденье. Я старалась держаться. Я знала, что она просто развлекается, что реальной опасности нет. Но грудь мне снова сдавило, воздуха в легких стало не хватать, голова закружилась, против моей воли мной овладел ужас. Я изо всех сил схватилась за дверную ручку у пассажирского сиденья, стараясь ничем себя не выдать, но внезапно расплакалась, дрожа и задыхаясь.
Это была последняя капля. До того момента со мной все было хорошо, когда я сама не сидела за рулем. Я все еще была убеждена, что мои друзья водят машину безопасно, что пострадала лишь моя уверенность в себе. И что же, теперь я теряла уверенность даже как пассажир? Это было слишком. И я начала подыскивать лучшие варианты психотерапии, чтобы избавиться от травматических воспоминаний.
Из-за неспособности оставить свои автомобильные аварии в прошлом я сама себе казалась смешной. В конце концов, я ведь ни разу серьезно не пострадала, отделалась только царапинами. Но оказывается, автомобильные аварии – это распространенная причина психологической травмы, и у одного из десяти человек, описывающих свои автомобильные аварии как «травматические», действительно развивается ПТСР. Я не вела себя глупо. Моя проблема была реальной, и в этом я не была одинока.
Посоветовавшись с несколькими друзьями, работавшими в сфере психиатрии, я записалась к психотерапевту из Уайтхорса, которая специализировалась на ДПДГ. Сам метод казался мне странным, но понравилась его энергетика: то, что в лечении будет задействовано тело, что работать будут глаза, а не только сознание. Это было телесное лечение проблемы, которую я ощущала как недуг тела и одновременно как недуг чувств. Моя реакция на вождение машины была слишком мощной, слишком полномасштабной и абсолютно не поддавалась моему контролю. Я не могла представить себе, что когда-нибудь смогу избавиться от этих чувств с помощью одних только разговоров. Мне нужны были более конкретные изменения.
Свенья, мой психотерапевт, начала со стандартного вводного сеанса. Она расспросила меня о жизни, о моей истории, о группе поддержки. Ей нужно было понять, каково мое общее состояние и какие изменения могут произойти в процессе прохождения ДПДГ.
Второй сеанс был посвящен восстановлению моих эмоциональных ресурсов и устойчивости. Свенья ознакомила меня с основами ДПДГ, ее историей, а потом предложила мне выбор. Изначально в ходе ДПДГ специалист водил пальцем перед лицом пациента, как метроном, чтобы заставить пациента двигать глазами из стороны в сторону. Но в наши дни многие психотерапевты используют либо наушники, поочередно издающие ритмичные звуковые сигналы в уши пациента, либо пару капсул, приборчиков, похожих на наушники, которые держат в руках и которые в определенные моменты жужжат и вибрируют. Я выбрала эти капсулы, и Свенья разрешила мне попробовать работать с ними на разных скоростях и с разной силой, пока я не подобрала настройки, которые показались мне самыми удобными и приятными. Потом мы выполнили серию упражнений, в которых капсулы направляли движение моих глаз. Как сказала Свенья, идея состояла в том, что создать «более глубокую неврологическую связь» между мной и моими эмоциональными ресурсами.
Прежде всего мы определили для меня нечто вроде «счастливого места»: место, реальное или воображаемое, где я чувствовала себя спокойно и в безопасности, где, по словам Свеньи, «никогда не случалось и не может случиться ничего плохого». Я закрыла глаза, держа в руках капсулы, которые поочередно жужжали, и почувствовала, как глазные яблоки поворачиваются из стороны в сторону по их сигналу. Я выбрала Луг фей в Национальном парке Наханни, где однажды провела неделю в походе, – место, которое, как мне кажется, приближается к земному совершенству. Мне потребовалось несколько минут, чтобы представить, что я туда вернулась: по зеленому лугу пробегает прозрачный ручеек, посвистывают друг другу сурки, рваные облака скользят по склонам гор, с горы Харрисон Смит с грохотом падают валуны… я увидела это как наяву. Я обнаружила, что, когда капсулы ритмично пульсируют, а под закрытыми веками туда-сюда двигаются глазные яблоки, очень легко и быстро можно перейти в состояние, похожее на глубокий сон.
Свенья спросила меня, что ощущает мое тело, чувствую ли я тепло, покалывание. Я сказала, что чувствую, как расслабляются плечи. Она поинтересовалась, каково мое эмоциональное состояние. Я чувствовала себя спокойной. Мы еще раз повторили ту же процедуру, и она вслух вела меня по моим чувствам и реакциям.
Эту процедуру, которую она назвала поиском ресурсов, мы повторили еще три раза. После «счастливого места» мне пришлось подумать о «наставнике» в моей жизни, а капсулы в это время продолжали жужжать. Мы со Свеньей заключили, что выбор мамы в качестве «наставника» может привести к лишним осложнениям (ведь я до сих пор о ней горевала), предполагалось, что ресурсы обеспечат только безусловно положительные мысли. Поэтому мы подумали о бабушке, папиной маме, которая умерла, когда мне было восемнадцать. Я представила ее у кухонного окна в ее домике в пригороде, она курит, выпуская дым через оконную сетку, вокруг рта и глаз морщинки. Блестящие стекла ее очков, яркие краски обивки дивана в гостиной, запах тайского бальзама и тонкие косточки, которые я чувствовала, когда ее обнимала. В руках у меня пульсировали капсулы. Глаза двигались туда-сюда за закрытыми веками. Я чувствовала, что меня любят. Я была в безопасности.
После «наставника» наступила очередь «защитника». Затем я выбрала «источник мудрости». Задача состояла в том, чтобы, когда настанет время справляться с навязчивыми негативными и травматическими воспоминаниями и чувствами, у меня были защитники.
Наконец, на третьем сеансе мы начали собственно ДПДГ. На этот раз капсулы использовались для «открытия» не только хороших, но и плохих воспоминаний. После того как я устроилась на маленькой кушетке в кабинете Свеньи, мы поговорили о том, с чего начать. В конце концов, мне было из чего выбирать. Этим утром Facebook напомнил мне, что сегодня – четвертая годовщина аварии на джипе, так что именно об этом случае я думала, о том, насколько близка была к смерти. Но в ходе нашего разговора мне стало ясно, что самой страшной фактически была авария на мамином «субару». Все, что я пережила раньше, эта последняя авария усугубила. Именно с ней были связаны самые сложные и негативные чувства, именно эти воспоминания мгновенно заставляли меня съезжать на обочину и плакать. Поэтому мы решили начать с нее.