Страх. Как бросить вызов своим фобиям и победить
Часть 7 из 17 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Вот почему мой панический успех в Рок-Гарденс на самом деле вовсе не был успехом. Да, я забралась на стену, но совсем не убедила свой мозг начать формировать новую структуру. Постоянное запугивание себя не могло решить никакой проблемы; недостаточно было карабкаться вверх с выпученными глазами и бьющимся сердцем. Нужно было научиться оставаться спокойной.
Скала была такая холодная, что у меня онемели пальцы. Было 2 октября, зима на носу, и я совершала свое восьмое, и последнее, восхождение в этом сезоне. Все лето я занималась скалолазанием, когда кто-нибудь, у кого было достаточно опыта и снаряжения, соглашался взять меня с собой. Я пыталась систематизировать свои вылазки, повторяла одни и те же маршруты, чтобы убедиться, смогу ли я достичь большего и с каждым разом становиться спокойнее.
В предшествующие годы я бы заставляла себя это делать до тех пор, пока паника не стала бы невыносимой, в надежде на то, что рано или поздно она исчезнет, как мыльный пузырь, – если, конечно, я достаточно постараюсь. Но теперь стратегия изменилась: я намеревалась заходить только настолько, насколько могла, чтобы меня не парализовало от страха. Моей целью было создание у себя новой структуры мозга, которая сказала бы: «Все хорошо. Ты в безопасности». Тогда я спустилась бы вниз, пока старая структура не взяла верх снова, и надеялась бы, что в следующий раз поднимусь на полметра выше.
Для этой, последней, вылазки Райан, Кэрри, Маура и я выбрали Медные утесы, скалу в полупромышленных окрестностях Уайтхорса, которые раньше были процветающими медными рудниками, а теперь представляли собой лабиринт карьеров, трасс для горных велосипедистов и небольших мелких озер. Я собиралась осилить «Анна Банана», короткий, подходящий для новичков пятиметровый маршрут вверх к гребню горы, по острому клину, выступающему из основного склона. Первые шаги я сделала по легким опорам для ног, зазорам, врезающимся в переднюю часть клина, и все было хорошо, пока я не поднялась на два – два с половиной метра от земли. Там я застряла, правая нога на надежном уступе как раз за углом острого гребня, а левая – большим пальцем в маленькой впадине сантиметров на тридцать ниже. Чтобы двигаться дальше, мне нужно было переместить левую ногу на полметра выше, на следующий надежный уступ.
Я подняла руки и ощупала скалу у себя над головой, пытаясь вслепую найти опоры. Я могла бы подтянуться и дать шанс левой ноге. Я предпочитаю полагаться сначала на руки, несмотря на то что ноги у меня в разы сильнее: мы меньше привыкли доверять узким уступам для ног, лучше сначала ухватиться за что-то прочное руками. Но я не нашла того, что искала, и вместо этого широко раскинула руки и зацепилась пальцами за самые надежные выступы, до которых смогла достать. Потом с силой перенесла вес на правую ногу, напрягла руки, чтобы держаться как можно ближе к поверхности скалы, и потянулась левой ногой, скользя по поверхности стены, пока не нашла следующий уступ. Как раз в этот момент моя правая нога оторвалась от скалы. Так я мгновение балансировала, потом подняла руки, схватилась за надежные опоры, до которых теперь могла дотянуться, и подняла болтающуюся правую ногу.
Я это сделала. И, что еще важнее, я сделала это спокойно и хладнокровно, мне не пришлось тратить время на то, чтобы справиться с паникой, я не охала и не стонала, прежде чем попытаться. Маура спустила меня вниз, чтобы я могла снова подняться – более уверенно, даже с меньшими сомнениями. На этот раз я продолжала восхождение, сделала несколько легких перехватов до вершины маршрута, дотянулась до якоря и триумфально шлепнула его ладонью: тачдаун. Я быстро мысленно проверила себя: дыхание ровное, голова ясная. Хотя бы на один день я успешно перенастроила свой мозг – и он отказался от страха.
По сравнению с жизнью в условиях посттравматического стресса или с другой труднопреодолимой фобией мой страх высоты тривиален. Он не лишает меня сна ночью, не разрушает мои взаимоотношения с людьми и не вмешивается во все стороны моей жизни. Если бы я переехала обратно на равнину и избегала балконов на верхних этажах и всего того, что может вызвать симптомы фобии, то даже не замечала бы этой проблемы.
И все же это ограничивает мои возможности. Я хотела бы забраться на ту высокую мачту во время моей суперкороткой морской карьеры или наслаждаться видом Флоренции с высоты. Иногда мне становится страшно на крутых лестницах или на балконах с хлипкими перилами, и я так до сих пор ни разу не залезла на дерево. По отдельности все это ерунда, но вместе эти мелочи создают чувство беспомощности: то, что выбираю, я выбираю не сама.
В течение зимы, последовавшей за моим экспериментом в области экспозиционной терапии, я продолжала заниматься скалолазанием: на огромных крытых скалодромах в Сан-Франциско и Ванкувере и на маленьких самодельных стенках дома, в Уайтхорсе, в местных школах и у друга в подвале. По моим меркам, я добилась значительных успехов. Постепенно я обнаружила, что могу забираться выше – на два, три, четыре метра, и грудь у меня не сдавливает, а пульс не стучит в ушах. Иногда получалось пройти целиком короткий маршрут, и я совсем не боялась.
Но, по мере того как я добивалась успехов, мои приоритеты менялись. На самом деле мне по-прежнему не нравилось заниматься скалолазанием. Это было как будто лекарство, что-то не очень приятное, что я принимала, потому что в конечном итоге это пойдет на пользу. И я начала думать о том, что, если это конкретное лекарство, которое я сама себе прописала, уже дало мне все, что можно было от него ожидать, возможно, разумнее тратить время на то, что доставит мне радость. Может быть, я до сих пор занимаюсь избеганием, если предпочитаю напряжение и борьбу? Этого я не знала.
6
Потерпевшая крушение
Когда я только начала этот проект и стала анализировать, почему и чего боюсь, я представляла себе конкретные фобии как самый что ни на есть необузданный страх, простой, непосредственный: вижу паука – боюсь. То есть Фобос, приносящий страх в битву, а не Деймос, приносящий ужас. Я думала, что другие расстройства могут быть более сложными, но фобия – это чистый, «неразбавленный» страх.
Но, по мере того как я узнавала больше и все больше анализировала собственный опыт, я начала понимать, что все не так просто. Да, у моего страха высоты есть конкретный, легко определимый триггер: высота, с которой, как мне кажется, я упаду. Теоретически высота действительно представляла явную и имеющую место угрозу моей безопасности, что вписывается в определение страха (в отличие от тревожности). Но, как мы уже видели, триггеры моего страха на самом деле не всегда несли угрозу, а реакция часто была далека от разумной.
Вообще-то я никогда не думала о себе как о человеке, страдающем тревожностью, и мне и в голову не приходило считать себя нездоровой. Но, когда я рассказала историю о том, что случилось в тот день на «Стандартном» своей подруге, которая много лет боролась с проблемами тревожности, она уставилась на меня, как будто я не понимаю чего-то совершенно очевидного. Она сказала: «Ева, это же была паническая атака».
Она была права. И не только относительно того случая, но, возможно, в отношении каждого раза, когда страх упасть сокрушал меня настолько, что я застывала на месте или съеживалась на земле и отказывалась двигаться, не в состоянии дышать. Всех тех случаев, которые я всегда называла «срывы» или «потеря самообладания», а иногда вообще о них не вспоминала. Получалось, что страх высоты был моим миниатюрным тревожным расстройством, как будто сфокусированным через узкую линзу. Между этими двумя явлениями не было четкой линии.
Теперь я лучше понимала эти «срывы», эти вспышки на пересечении страха и тревожности, которые сейчас стали менее яркими, хотя моя доморощенная программа экспозиционной терапии полностью меня от них не освобождала. Кроме того, теперь я значительно спокойнее, чем раньше, воспринимала другой свой страх – смерти и утраты. Теперь пришло время заняться третьим из главных страхов, с которыми я планировала справиться, и понять, смогу ли я и здесь что-то сделать.
Разграничить страх и тревожность не всегда легко, но травма еще сильнее размывает границы между тем, как человек воспринимает конкретные, непосредственные угрозы, и его более общим состоянием тревожности. Посттравматическое стрессовое расстройство, или ПТСР, – еще один несчастный член большого семейства фобий и тревожных расстройств. Если страх – это «боль ожидания», то можно сказать, что травма – это разновидность боли ожидания, обусловленная болью из прошлого. Это прошлые, вселяющие страх воспоминания отказываются оставить человека в покое.
Большинство людей связывают ПТСР с серьезными или необычными угрозами жизни: войной (чаще всего), землетрясением или приставленным к виску пистолетом у банкомата. Но травма может быть и более банальной и каждодневной. В широком смысле «травмой» может называться любой причиняющий сильную боль или беспокойство опыт, и физическое повреждение, и страшное событие, и даже случай, когда человек оказывается свидетелем того, как нечто плохое случается с кем-то другим. Травма может иметь место один раз и остаться в прошлом, но может и сохраниться в организме, вызывая серьезные долговременные проблемы со здоровьем.
Хотя значительное большинство травматических событий не перерастают в ПТСР, многие из нас хранят травмирующие воспоминания, которые сопровождают нас всю жизнь, воспоминания, которые могут всплыть в самые страшные моменты и лишить нас способности отличать угрозу от безопасности. То, что меня пугает, неизбежно и вполне конкретно? Или это абстрактный и иррациональный страх? Когда дело касается травмы, ничего не может быть ясным и однозначным.
Я никогда не думала о тревожности как о части собственной жизни и не рассматривала травму с такого ракурса. В конце концов, ведь со мной на самом деле никогда ничего такого не случалось. Мне везет: у меня хорошая жизнь. Так?
Но я опять ошибалась.
Лето 2000 года – где-то в Восточном Онтарио
Я точно не помню, какое было число и по какой дороге мы ехали. Знаю, что мы с моей подругой Эрикой вспоминали, как наслаждались летом перед нашим последним школьным годом – тогда мы пару дней жили в коттедже моего отчима, предоставленные самим себе. Помню, что я была за рулем своего старенького «шевроле селебрити» 1987 года выпуска (у которого были два широких многоместных сиденья и багажник, в котором можно жить), и мы ехали в ближайший городок за мороженым. Помню, что в магнитофоне машины была кассета с любимыми песнями, музыка дребезжала вовсю.
По неровной гравийной дороге я ехала немного быстрее, чем следовало. Не слишком быстро, но я не поняла, что рабочие засыпали свежий гравий только накануне, и, когда я перевалила за небольшой крутой холм, слишком поздно увидела поворот.
Не помню, как я нажала на тормоз, хотя папа потом сказал, что, должно быть, я изо всех сил вдавила педаль. Помню я только внезапную тревогу, когда увидела поворот, резкий выкрученный руль, странное ощущение того, что шины теряют сцепление со сдвигающимся гравием, и медленное, но ускоряющееся движение старой большой машины из стороны в сторону.
Я все сделала неправильно. Я продолжала крутить руль, стараясь не позволять машине мотаться из стороны в сторону и восстановить контроль, но каждый мах становился шире, пока мы не стали ощущать себя как на захватывающем дух аттракционе. Так мы летели по дороге метров сто, может быть, двести, а потом горизонт вдруг перевернулся и мы обнаружили, что оказались вверх тормашками в канаве. Колеса еще крутились, а в ушах гремела Feelin’ So Good Дженнифер Лопес.
Как только машина прекратила движение, Эрика отстегнула ремень безопасности и выкатилась из машины через боковое окно со стороны пассажирского сиденья. Но мне потребовалось больше времени. Помню, что висела на ремне вверх ногами и болталась, уставившись на появившуюся на ветровом стекле сетку трещин.
Пока я там висела, мной овладело странное спокойствие. Несколько мгновений не существовало ничего, кроме треснувшего ветрового стекла прямо у меня перед глазами. Это было немного похоже на то, как меня сбили с ног во время игры в хоккей в том же году и я ненадолго потеряла сознание: я открыла глаза, лежа лицом вниз, и смотрела, и смотрела на крошечные кристаллики под поверхностью льда. Пока я не пришла в себя и не вспомнила, кто я и где я и что мне нужно бы попытаться встать, я в течение нескольких долгих минут была полностью поглощена созерцанием этих кристалликов.
Внутри машины я наконец пришла в себя и оторвала взгляд от разбитого ветрового стекла. Эрика присела в канаве около моего окна и спрашивала, все ли в порядке, и чем дольше я молчала, тем больше она волновалась. Я медленно протянула руку и опустила стекло до конца. Расстегнула ремень безопасности, упала на крышу, которая стала полом, а потом выползла через открытое окно, порезав колени осколками разбитого стекла.
Нам необычайно повезло. Эрика ударилась головой о крышу, когда мы перевернулись, у меня было сильно рассечено левое колено, где до сих пор остался теперь уже почти незаметный шрам. Полицейские, прибывшие на место аварии, отвезли нас в коттедж по соседству, откуда мы смогли позвонить родителям, а эвакуатор увез то, что осталось от «шевроле» (шина переднего колеса со стороны водительского сиденья, принявшая на себя, как я думаю, основной удар, оказалась разорванной ровно пополам; все еще в шоке, я твердила полицейским, что в машине просто нужно заменить ветровое стекло и выправить несколько вмятин на крыше).
Позже мне пришлось заплатить несколько сотен долларов из своих сбережений местному эвакуатору, забравшему машину после аварии. Когда это случилось, папа был в отъезде на отдыхе, поэтому потребовалось несколько дней, чтобы со всем разобраться, а тем временем счетчик накручивал мой долг. Но это оказалось единственным серьезным последствием того происшествия.
Вскоре я опять села за руль, в другой здоровенный «шевроле» (на этот раз Caprice Classic 1989 года), он был еще больше того, который я разбила. Думаю, родители Эрики меня простили. А потом я уехала в университет и несколько лет почти не водила. Когда мне было двадцать или чуть больше, я оказалась на гравийной дороге, возможно, на повороте или на крутом подъеме, и внезапно меня одолели чувства и воспоминания: тяжелые, неукротимые раскачивающие движения, страх и смятение, охватившие меня, когда я выкручивала руль, холодное спокойствие «общения» с ветровым стеклом после аварии.
К тому времени как я окончила университет, эти яркие воспоминания угасли. Как я узнала годы спустя, это довольно распространенный пример последствий травматического события, которые со временем излечиваются.
11 июня 2014 года – недалеко от Нортуэй-Джанкшен на Аляскинском шоссе
Этот случай я помню отчетливее всего. Каждая деталь высечена у меня в памяти: горы Врангеля, гребни которых разрезают горизонт вдали, фургон, катящийся вниз по склону холма и поворачивающий по направлению ко мне, передняя шина грузовика со стороны водителя, пересекающая желтую центральную линию сначала сантиметров на десять, а потом все больше и больше.
Помню, мне стало интересно, когда водитель фургона заметит, что попал на мою полосу, и исправит ошибку. Помню, что посмотрела на него и увидела, что его взгляд направлен на горы вдалеке, а совсем не на дорогу. Помню, как поняла, что времени ждать и надеяться нет, не хватит, даже чтобы нажать на клаксон. Помню, что изо всех сил выкрутила руль вправо, утопив педаль тормоза, напряглась, подготавливаясь к столкновению, и закрыла глаза, уверенная, что никогда не открою их снова. Помню, как подумала: «Вот и все».
Когда я открыла глаза, мой джип стоял на узкой обочине, а фургон удалялся в зеркале дальнего вида. Боковое зеркало исчезло, ветровое стекло треснуло, и, пока я проверяла, что у меня повреждено, постукивая себя по грудной клетке, голове и ногам, поняла, что избежала лобового столкновения, которое считала неминуемым. Я спаслась, фургон только чиркнул меня по борту, благодаря зазору всего в несколько сантиметров двигатель с силой не пробил приборную доску. Меня не проткнули куски металла, я не заливалась кровью. В голове у меня пронеслись картины того, что могло бы случиться: спасатели вырезают меня из машины, на вертолете везут в отделение интенсивной терапии в Фэрбенкс, там – трубки и переливание крови, а родители отвечают на телефонный звонок на другом конце континента.
Фургон все еще был виден в зеркале заднего вида, он замедлился и остановился дальше по шоссе. Я почувствовала огромный прилив энергии, отстегнула ремень, распахнула то, что осталось от двери, и выскочила на дорогу. Я всегда думала, что скорее буду убегать, чем драться, но теперь я бежала вдоль шоссе по направлению к стоящему в отдалении фургону, размахивала руками и вопила. Когда я до него добежала, водитель, пожилой человек, уже выходил; потрясенный, он попытался извиниться. Я подбежала к нему, все еще крича.
«Какого черта!»
«Простите… простите… – пытался выговорить он. – Вы в порядке?»
«Да, но машина, блин, в хлам!»
Мало-помалу мой гнев и адреналин отступили. Он развернул фургон (который не пострадал, только большое зеркало со стороны водительского сиденья – оно разбило мое ветровое стекло), и, поскольку мы были далеко за пределами зоны действия мобильной связи, друг за другом поехали на север, в маленький аляскинский городок Ток, чтобы сообщить патрульным об аварии. Там я заселилась в мотель, а водитель фургона и его семья накормили меня обедом, после чего направились дальше на юг.
После обеда я поняла, что мне нужно принять душ. Когда раздевалась, на пол посыпались маленькие осколки. Я осознала, что просто усыпана ими: осколки ветрового стекла были у меня в волосах, застряли в футболке, посверкивали, как блестки, на ключице. Мягкая кожа на правом предплечье, более грубая на внешней стороне левого предплечья были испещрены мелкими порезами – это получилось, как я догадалась, когда я изо всех сил выкручивала руль вправо. Внезапно больше всего на свете мне захотелось поговорить с мамой. Я позвонила обоим родителям, разместила на Facebook пост, в котором попросила друзей обнять близких, и легла спать.
Когда ты почти что встречаешься со смертью, самое странное – это то, что жизнь после этого просто идет дальше. Чудовищность момента не отмечается никакой церемонией или ритуалом, и большинство окружающих тебя людей могут даже не понять, что случилось. У меня не было никаких серьезных повреждений, и я чувствовала себя глупо, размышляя о «почти» и «чуть не». Однако не могла избавиться от воспоминаний о своей уверенности в том, что это последние моменты моей жизни, когда закрыла глаза перед столкновением. «Вот и все», – думала я. Я не впервые испытала страх смерти, но никогда раньше не была так уверена в ее неотвратимости.
Я оказалась неправа, но все же была близка к смерти, а в результате все, что мне оставалось, это бороться с непонятной смесью благодарности и ужаса.
В своих мемуарах «Я живу, я живу, я живу» (I Am, I Am, I Am) британская писательница Мэгги О’Фаррелл описывает семнадцать случаев из своей жизни, когда она столкнулась с возможностью собственной смерти.
В переживании близости смерти нет ничего особенного или уникального. Такие случаи нередки: осмелюсь предположить, что это случается с каждым, даже если мы не всегда понимаем, что произошло. Грузовик, который проехал слишком близко к твоему велосипеду; усталый врач, осознающий, что дозу лекарства нужно было бы еще раз уточнить; слишком много выпивший водитель, которого все же уговаривают не садиться за руль; поезд, на который опаздываешь, проспав сигнал будильника; самолет, на который не успел; вирус, который не вдохнул; насильник, которого не встретил; дорожка, по которой не пошел. Все мы, передвигаясь по миру в неведении, берем время взаймы, ловим дни, избегаем судьбы, проскальзываем через игольное ушко, не осознаем, когда может упасть лезвие гильотины.
Она продолжает: «Когда вы сталкиваетесь с такими переживаниями, это меняет вас навсегда. Вы попытаетесь их забыть, отвернуться от них, отмахнуться, но они уже проникли внутрь, хотите вы того или нет. Они поселяются в вас и становятся частью вас, как сердечный стент или спица, соединяющая части сломанной кости».
И я чувствовала, что действительно изменилась. Я увидела нечто, чего не должна была увидеть, – что-то секретное, почти непристойное. Как будто на одно мгновение у меня появилась сверхъестественная способность увидеть собственное возможное будущее, которое было ужасным. Я не могла не думать о том, что этого не произошло, об образах, заполнивших мою голову после аварии: спасатели, вертолет, трубки и мешки с кровью. Но чаще всего я думала о родителях. Смерть, если она наступает быстро, чаще всего приходится переживать тем, кто остается здесь. И я была благодарна за них, что не превратилась в искрошенное кровавое месиво.
Позднее тем же летом я провела две недели, скитаясь по пересеченным дорогам северной Британской Колумбии в до смешного маленькой арендованной машинке. Это была задолго до срока спланированная командировка, и я собиралась поехать на своем джипе, но его больше не было. Вместо этого я тащилась позади громадных лесовозов в «фиате-500», под проливным дождем и в облаках дыма от лесных пожаров.
Тогда еще я была нормальным компетентным водителем. Страх еще мне не мешал. Но в той поездке я поняла, что столкновение с фургоном лишило меня решающего в вождении элемента: доверия к другим водителям. Вся система автодорожного движения основывается на доверии к другим: на том, что они будут останавливаться на красный свет светофора, давать сигнал поворота, оставаться на своей чертовой полосе. Там, где раньше я действовала, основываясь на доверии, абсолютно уверенная в том, что другие водители будут вести себя соответствующим образом, теперь я сомневалась и ко всему относилась с подозрением. Я ничего не знала о травме, о том, как она может заставить проявлять предусмотрительность и бдительность, граничащие с паранойей, как она может заставить человека поверить в то, что, как часто это формулируют врачи, «мир абсолютно опасен».
Я ничего этого не знала, но теперь переживала это. Я жалась к обочине, держась как можно дальше от желтой разделительной полосы. Я наблюдала за колесами встречных машин, чтобы убедиться, что они не поворачивают в мою сторону. Я нервничала. Я была напугана.
8 января 2016 года – окраина Уайтхорса, на Аляскинском шоссе
Предполагалось, что именно первого января я начну новую жизнь после маминой смерти. Я сама определила эту дату за несколько месяцев до того: меня привлекал простой символизм нового года. Прошло пять месяцев и одна неделя с тех пор, как мы смотрели, как сотрудники больницы отключают аппараты, поддерживающие жизнь в мамином теле, а неделю назад я наконец вернулась домой после более чем двух месяцев в дороге, из Юкона в Калифорнию и обратно, в отчаянной попытке постоянно двигаться через собственное горе. Теперь, когда я снова была в своей квартире, я решила, что оставлю позади дни, проведенные за просмотром бесконечных сериалов и бесконечные же тарелки с заказной китайской едой. Я уже достаточно долго находилась в состоянии застоя. Настало время взять себя в руки.
В первый день нового года я загрузила свою старенькую «тойоту» 4Runner, которую купила на замену джипу после его столкновения с фургоном, и отправилась на север. Я свернула на шоссе Клондайк и поехала по нему в сонный Доусон, а оттуда по покрытому снегом шоссе Демпстер (единственной в Канаде дороге, пересекающей Северный полярный круг) в Инувик в дельте реки Маккензи. В то время Инувик был концом постоянной сети дорог. Оттуда я направила свою машину вниз по крутому заснеженному холму на замерзшую поверхность самой реки и поехала по широкой ледовой дороге, расчищенной вдоль Маккензи, в деревню Тактояктук на берегу моря Бофорта.
Это была первая настоящая рабочая поездка, на которую я отважилась со времени путешествия в августе. Я планировала написать книгу о прошлом и будущем знаменитого Северо-Западного прохода, легендарного морского маршрута по Канадской Арктике. Идея состояла в том, чтобы увидеть, где заканчивается этот проход – море Бофорта в его всеобъемлющей замерзшей зимней красоте; представить себя запертой во льдах и темноту на старинных деревянных кораблях, а также посетить местное сообщество, которому суждено было навсегда измениться благодаря развитию арктического морского прохода.
Дни шли, я чувствовала себя хорошо, почти как прежде. Я смотрела на окружающий меня мир, и мне снова все было интересно, все меня привлекало. Я бродила по замерзшему берегу моря Бофорта в безжалостной темноте арктического зимнего утра. Я почти ощущала присутствие моряков, страдающих от цинги на своих скованных льдами кораблях. Я купила себе пару ярких кроссовок на распродаже после Рождества в надежде на то, что смогу сделать из себя человека, способного «умчаться» от своих бед. В этих кроссовках я бегала по ледяной дороге под звучащую в наушниках музыку, а мимо пролетали снегоходы. И я уже начинала верить в то, что не навсегда останусь просто печальной тенью человека. Со мной все будет хорошо.
Я проделала обратный путь на юг не напрягаясь – не больше пяти-шести часов в день за рулем. Спускаясь по узким поворотам Демпстера и наблюдая, как горы с обеих сторон постепенно удаляются, я старалась не смотреть туда, где дорога обрывалась длинным утесом: мне вспомнилась та авария школьных времен. Полтора десятилетия спустя я все еще помнила тошнотворную силу большой старой машины, раскачивающейся на гравии туда-сюда, расширяющиеся веером следы на дороге и падение в канаву. Я помнила свои ощущения, когда висела вверх ногами на ремне безопасности, уставившись на безумную паутину трещин на ветровом стекле, а из магнитолы лилась песня Дженнифер Лопес.
И пока я ехала по трассе, думала: «Больше никогда не хочу испытывать эти ощущения».
Восьмого января я выехала из Доусона, чтобы одолеть последний отрезок пути до дома. В часе пути до Уайтхорса я отключила полный привод: дорога казалась чистой и сухой. На расстоянии двенадцати с половиной километров от своей квартиры в центре города я повернула на знакомую окаймленную снегом черную ленту двухполосного Аляскинского шоссе, и мне пришлось тащиться позади старого пикапа, движущегося со скоростью семьдесят километров в час на участке с допустимой скоростью девяносто.
Восемь дней я водила крайне терпеливо и внимательно. С меня этого было достаточно. Я хотела переодеться, принять душ, хорошо поесть – и не картошку фри за бешеные деньги. Выпить чашечку хорошего кофе с настоящими сливками, а не с порошковыми из больших контейнеров на ресторанных столиках и прилавках в кофейнях на дорогах арктической зоны Северной Америки. Я проверила, нет ли машин на встречной полосе, повернула руль, чтобы обогнать, нажала на педаль газа – и ощутила то, чего боялась целую неделю. Шины теряли сцепление на невидимом льду. Вместо того чтобы просто переместиться на другую полосу, мой внедорожник начал вращаться, раз или два вокруг себя, и полетел через встречную полосу к высокому сугробу. Помню, как подумала: «Въеду в сугроб и остановлюсь», и была странно спокойна, хотя сидела за рулем совершенно беспомощная.
Скала была такая холодная, что у меня онемели пальцы. Было 2 октября, зима на носу, и я совершала свое восьмое, и последнее, восхождение в этом сезоне. Все лето я занималась скалолазанием, когда кто-нибудь, у кого было достаточно опыта и снаряжения, соглашался взять меня с собой. Я пыталась систематизировать свои вылазки, повторяла одни и те же маршруты, чтобы убедиться, смогу ли я достичь большего и с каждым разом становиться спокойнее.
В предшествующие годы я бы заставляла себя это делать до тех пор, пока паника не стала бы невыносимой, в надежде на то, что рано или поздно она исчезнет, как мыльный пузырь, – если, конечно, я достаточно постараюсь. Но теперь стратегия изменилась: я намеревалась заходить только настолько, насколько могла, чтобы меня не парализовало от страха. Моей целью было создание у себя новой структуры мозга, которая сказала бы: «Все хорошо. Ты в безопасности». Тогда я спустилась бы вниз, пока старая структура не взяла верх снова, и надеялась бы, что в следующий раз поднимусь на полметра выше.
Для этой, последней, вылазки Райан, Кэрри, Маура и я выбрали Медные утесы, скалу в полупромышленных окрестностях Уайтхорса, которые раньше были процветающими медными рудниками, а теперь представляли собой лабиринт карьеров, трасс для горных велосипедистов и небольших мелких озер. Я собиралась осилить «Анна Банана», короткий, подходящий для новичков пятиметровый маршрут вверх к гребню горы, по острому клину, выступающему из основного склона. Первые шаги я сделала по легким опорам для ног, зазорам, врезающимся в переднюю часть клина, и все было хорошо, пока я не поднялась на два – два с половиной метра от земли. Там я застряла, правая нога на надежном уступе как раз за углом острого гребня, а левая – большим пальцем в маленькой впадине сантиметров на тридцать ниже. Чтобы двигаться дальше, мне нужно было переместить левую ногу на полметра выше, на следующий надежный уступ.
Я подняла руки и ощупала скалу у себя над головой, пытаясь вслепую найти опоры. Я могла бы подтянуться и дать шанс левой ноге. Я предпочитаю полагаться сначала на руки, несмотря на то что ноги у меня в разы сильнее: мы меньше привыкли доверять узким уступам для ног, лучше сначала ухватиться за что-то прочное руками. Но я не нашла того, что искала, и вместо этого широко раскинула руки и зацепилась пальцами за самые надежные выступы, до которых смогла достать. Потом с силой перенесла вес на правую ногу, напрягла руки, чтобы держаться как можно ближе к поверхности скалы, и потянулась левой ногой, скользя по поверхности стены, пока не нашла следующий уступ. Как раз в этот момент моя правая нога оторвалась от скалы. Так я мгновение балансировала, потом подняла руки, схватилась за надежные опоры, до которых теперь могла дотянуться, и подняла болтающуюся правую ногу.
Я это сделала. И, что еще важнее, я сделала это спокойно и хладнокровно, мне не пришлось тратить время на то, чтобы справиться с паникой, я не охала и не стонала, прежде чем попытаться. Маура спустила меня вниз, чтобы я могла снова подняться – более уверенно, даже с меньшими сомнениями. На этот раз я продолжала восхождение, сделала несколько легких перехватов до вершины маршрута, дотянулась до якоря и триумфально шлепнула его ладонью: тачдаун. Я быстро мысленно проверила себя: дыхание ровное, голова ясная. Хотя бы на один день я успешно перенастроила свой мозг – и он отказался от страха.
По сравнению с жизнью в условиях посттравматического стресса или с другой труднопреодолимой фобией мой страх высоты тривиален. Он не лишает меня сна ночью, не разрушает мои взаимоотношения с людьми и не вмешивается во все стороны моей жизни. Если бы я переехала обратно на равнину и избегала балконов на верхних этажах и всего того, что может вызвать симптомы фобии, то даже не замечала бы этой проблемы.
И все же это ограничивает мои возможности. Я хотела бы забраться на ту высокую мачту во время моей суперкороткой морской карьеры или наслаждаться видом Флоренции с высоты. Иногда мне становится страшно на крутых лестницах или на балконах с хлипкими перилами, и я так до сих пор ни разу не залезла на дерево. По отдельности все это ерунда, но вместе эти мелочи создают чувство беспомощности: то, что выбираю, я выбираю не сама.
В течение зимы, последовавшей за моим экспериментом в области экспозиционной терапии, я продолжала заниматься скалолазанием: на огромных крытых скалодромах в Сан-Франциско и Ванкувере и на маленьких самодельных стенках дома, в Уайтхорсе, в местных школах и у друга в подвале. По моим меркам, я добилась значительных успехов. Постепенно я обнаружила, что могу забираться выше – на два, три, четыре метра, и грудь у меня не сдавливает, а пульс не стучит в ушах. Иногда получалось пройти целиком короткий маршрут, и я совсем не боялась.
Но, по мере того как я добивалась успехов, мои приоритеты менялись. На самом деле мне по-прежнему не нравилось заниматься скалолазанием. Это было как будто лекарство, что-то не очень приятное, что я принимала, потому что в конечном итоге это пойдет на пользу. И я начала думать о том, что, если это конкретное лекарство, которое я сама себе прописала, уже дало мне все, что можно было от него ожидать, возможно, разумнее тратить время на то, что доставит мне радость. Может быть, я до сих пор занимаюсь избеганием, если предпочитаю напряжение и борьбу? Этого я не знала.
6
Потерпевшая крушение
Когда я только начала этот проект и стала анализировать, почему и чего боюсь, я представляла себе конкретные фобии как самый что ни на есть необузданный страх, простой, непосредственный: вижу паука – боюсь. То есть Фобос, приносящий страх в битву, а не Деймос, приносящий ужас. Я думала, что другие расстройства могут быть более сложными, но фобия – это чистый, «неразбавленный» страх.
Но, по мере того как я узнавала больше и все больше анализировала собственный опыт, я начала понимать, что все не так просто. Да, у моего страха высоты есть конкретный, легко определимый триггер: высота, с которой, как мне кажется, я упаду. Теоретически высота действительно представляла явную и имеющую место угрозу моей безопасности, что вписывается в определение страха (в отличие от тревожности). Но, как мы уже видели, триггеры моего страха на самом деле не всегда несли угрозу, а реакция часто была далека от разумной.
Вообще-то я никогда не думала о себе как о человеке, страдающем тревожностью, и мне и в голову не приходило считать себя нездоровой. Но, когда я рассказала историю о том, что случилось в тот день на «Стандартном» своей подруге, которая много лет боролась с проблемами тревожности, она уставилась на меня, как будто я не понимаю чего-то совершенно очевидного. Она сказала: «Ева, это же была паническая атака».
Она была права. И не только относительно того случая, но, возможно, в отношении каждого раза, когда страх упасть сокрушал меня настолько, что я застывала на месте или съеживалась на земле и отказывалась двигаться, не в состоянии дышать. Всех тех случаев, которые я всегда называла «срывы» или «потеря самообладания», а иногда вообще о них не вспоминала. Получалось, что страх высоты был моим миниатюрным тревожным расстройством, как будто сфокусированным через узкую линзу. Между этими двумя явлениями не было четкой линии.
Теперь я лучше понимала эти «срывы», эти вспышки на пересечении страха и тревожности, которые сейчас стали менее яркими, хотя моя доморощенная программа экспозиционной терапии полностью меня от них не освобождала. Кроме того, теперь я значительно спокойнее, чем раньше, воспринимала другой свой страх – смерти и утраты. Теперь пришло время заняться третьим из главных страхов, с которыми я планировала справиться, и понять, смогу ли я и здесь что-то сделать.
Разграничить страх и тревожность не всегда легко, но травма еще сильнее размывает границы между тем, как человек воспринимает конкретные, непосредственные угрозы, и его более общим состоянием тревожности. Посттравматическое стрессовое расстройство, или ПТСР, – еще один несчастный член большого семейства фобий и тревожных расстройств. Если страх – это «боль ожидания», то можно сказать, что травма – это разновидность боли ожидания, обусловленная болью из прошлого. Это прошлые, вселяющие страх воспоминания отказываются оставить человека в покое.
Большинство людей связывают ПТСР с серьезными или необычными угрозами жизни: войной (чаще всего), землетрясением или приставленным к виску пистолетом у банкомата. Но травма может быть и более банальной и каждодневной. В широком смысле «травмой» может называться любой причиняющий сильную боль или беспокойство опыт, и физическое повреждение, и страшное событие, и даже случай, когда человек оказывается свидетелем того, как нечто плохое случается с кем-то другим. Травма может иметь место один раз и остаться в прошлом, но может и сохраниться в организме, вызывая серьезные долговременные проблемы со здоровьем.
Хотя значительное большинство травматических событий не перерастают в ПТСР, многие из нас хранят травмирующие воспоминания, которые сопровождают нас всю жизнь, воспоминания, которые могут всплыть в самые страшные моменты и лишить нас способности отличать угрозу от безопасности. То, что меня пугает, неизбежно и вполне конкретно? Или это абстрактный и иррациональный страх? Когда дело касается травмы, ничего не может быть ясным и однозначным.
Я никогда не думала о тревожности как о части собственной жизни и не рассматривала травму с такого ракурса. В конце концов, ведь со мной на самом деле никогда ничего такого не случалось. Мне везет: у меня хорошая жизнь. Так?
Но я опять ошибалась.
Лето 2000 года – где-то в Восточном Онтарио
Я точно не помню, какое было число и по какой дороге мы ехали. Знаю, что мы с моей подругой Эрикой вспоминали, как наслаждались летом перед нашим последним школьным годом – тогда мы пару дней жили в коттедже моего отчима, предоставленные самим себе. Помню, что я была за рулем своего старенького «шевроле селебрити» 1987 года выпуска (у которого были два широких многоместных сиденья и багажник, в котором можно жить), и мы ехали в ближайший городок за мороженым. Помню, что в магнитофоне машины была кассета с любимыми песнями, музыка дребезжала вовсю.
По неровной гравийной дороге я ехала немного быстрее, чем следовало. Не слишком быстро, но я не поняла, что рабочие засыпали свежий гравий только накануне, и, когда я перевалила за небольшой крутой холм, слишком поздно увидела поворот.
Не помню, как я нажала на тормоз, хотя папа потом сказал, что, должно быть, я изо всех сил вдавила педаль. Помню я только внезапную тревогу, когда увидела поворот, резкий выкрученный руль, странное ощущение того, что шины теряют сцепление со сдвигающимся гравием, и медленное, но ускоряющееся движение старой большой машины из стороны в сторону.
Я все сделала неправильно. Я продолжала крутить руль, стараясь не позволять машине мотаться из стороны в сторону и восстановить контроль, но каждый мах становился шире, пока мы не стали ощущать себя как на захватывающем дух аттракционе. Так мы летели по дороге метров сто, может быть, двести, а потом горизонт вдруг перевернулся и мы обнаружили, что оказались вверх тормашками в канаве. Колеса еще крутились, а в ушах гремела Feelin’ So Good Дженнифер Лопес.
Как только машина прекратила движение, Эрика отстегнула ремень безопасности и выкатилась из машины через боковое окно со стороны пассажирского сиденья. Но мне потребовалось больше времени. Помню, что висела на ремне вверх ногами и болталась, уставившись на появившуюся на ветровом стекле сетку трещин.
Пока я там висела, мной овладело странное спокойствие. Несколько мгновений не существовало ничего, кроме треснувшего ветрового стекла прямо у меня перед глазами. Это было немного похоже на то, как меня сбили с ног во время игры в хоккей в том же году и я ненадолго потеряла сознание: я открыла глаза, лежа лицом вниз, и смотрела, и смотрела на крошечные кристаллики под поверхностью льда. Пока я не пришла в себя и не вспомнила, кто я и где я и что мне нужно бы попытаться встать, я в течение нескольких долгих минут была полностью поглощена созерцанием этих кристалликов.
Внутри машины я наконец пришла в себя и оторвала взгляд от разбитого ветрового стекла. Эрика присела в канаве около моего окна и спрашивала, все ли в порядке, и чем дольше я молчала, тем больше она волновалась. Я медленно протянула руку и опустила стекло до конца. Расстегнула ремень безопасности, упала на крышу, которая стала полом, а потом выползла через открытое окно, порезав колени осколками разбитого стекла.
Нам необычайно повезло. Эрика ударилась головой о крышу, когда мы перевернулись, у меня было сильно рассечено левое колено, где до сих пор остался теперь уже почти незаметный шрам. Полицейские, прибывшие на место аварии, отвезли нас в коттедж по соседству, откуда мы смогли позвонить родителям, а эвакуатор увез то, что осталось от «шевроле» (шина переднего колеса со стороны водительского сиденья, принявшая на себя, как я думаю, основной удар, оказалась разорванной ровно пополам; все еще в шоке, я твердила полицейским, что в машине просто нужно заменить ветровое стекло и выправить несколько вмятин на крыше).
Позже мне пришлось заплатить несколько сотен долларов из своих сбережений местному эвакуатору, забравшему машину после аварии. Когда это случилось, папа был в отъезде на отдыхе, поэтому потребовалось несколько дней, чтобы со всем разобраться, а тем временем счетчик накручивал мой долг. Но это оказалось единственным серьезным последствием того происшествия.
Вскоре я опять села за руль, в другой здоровенный «шевроле» (на этот раз Caprice Classic 1989 года), он был еще больше того, который я разбила. Думаю, родители Эрики меня простили. А потом я уехала в университет и несколько лет почти не водила. Когда мне было двадцать или чуть больше, я оказалась на гравийной дороге, возможно, на повороте или на крутом подъеме, и внезапно меня одолели чувства и воспоминания: тяжелые, неукротимые раскачивающие движения, страх и смятение, охватившие меня, когда я выкручивала руль, холодное спокойствие «общения» с ветровым стеклом после аварии.
К тому времени как я окончила университет, эти яркие воспоминания угасли. Как я узнала годы спустя, это довольно распространенный пример последствий травматического события, которые со временем излечиваются.
11 июня 2014 года – недалеко от Нортуэй-Джанкшен на Аляскинском шоссе
Этот случай я помню отчетливее всего. Каждая деталь высечена у меня в памяти: горы Врангеля, гребни которых разрезают горизонт вдали, фургон, катящийся вниз по склону холма и поворачивающий по направлению ко мне, передняя шина грузовика со стороны водителя, пересекающая желтую центральную линию сначала сантиметров на десять, а потом все больше и больше.
Помню, мне стало интересно, когда водитель фургона заметит, что попал на мою полосу, и исправит ошибку. Помню, что посмотрела на него и увидела, что его взгляд направлен на горы вдалеке, а совсем не на дорогу. Помню, как поняла, что времени ждать и надеяться нет, не хватит, даже чтобы нажать на клаксон. Помню, что изо всех сил выкрутила руль вправо, утопив педаль тормоза, напряглась, подготавливаясь к столкновению, и закрыла глаза, уверенная, что никогда не открою их снова. Помню, как подумала: «Вот и все».
Когда я открыла глаза, мой джип стоял на узкой обочине, а фургон удалялся в зеркале дальнего вида. Боковое зеркало исчезло, ветровое стекло треснуло, и, пока я проверяла, что у меня повреждено, постукивая себя по грудной клетке, голове и ногам, поняла, что избежала лобового столкновения, которое считала неминуемым. Я спаслась, фургон только чиркнул меня по борту, благодаря зазору всего в несколько сантиметров двигатель с силой не пробил приборную доску. Меня не проткнули куски металла, я не заливалась кровью. В голове у меня пронеслись картины того, что могло бы случиться: спасатели вырезают меня из машины, на вертолете везут в отделение интенсивной терапии в Фэрбенкс, там – трубки и переливание крови, а родители отвечают на телефонный звонок на другом конце континента.
Фургон все еще был виден в зеркале заднего вида, он замедлился и остановился дальше по шоссе. Я почувствовала огромный прилив энергии, отстегнула ремень, распахнула то, что осталось от двери, и выскочила на дорогу. Я всегда думала, что скорее буду убегать, чем драться, но теперь я бежала вдоль шоссе по направлению к стоящему в отдалении фургону, размахивала руками и вопила. Когда я до него добежала, водитель, пожилой человек, уже выходил; потрясенный, он попытался извиниться. Я подбежала к нему, все еще крича.
«Какого черта!»
«Простите… простите… – пытался выговорить он. – Вы в порядке?»
«Да, но машина, блин, в хлам!»
Мало-помалу мой гнев и адреналин отступили. Он развернул фургон (который не пострадал, только большое зеркало со стороны водительского сиденья – оно разбило мое ветровое стекло), и, поскольку мы были далеко за пределами зоны действия мобильной связи, друг за другом поехали на север, в маленький аляскинский городок Ток, чтобы сообщить патрульным об аварии. Там я заселилась в мотель, а водитель фургона и его семья накормили меня обедом, после чего направились дальше на юг.
После обеда я поняла, что мне нужно принять душ. Когда раздевалась, на пол посыпались маленькие осколки. Я осознала, что просто усыпана ими: осколки ветрового стекла были у меня в волосах, застряли в футболке, посверкивали, как блестки, на ключице. Мягкая кожа на правом предплечье, более грубая на внешней стороне левого предплечья были испещрены мелкими порезами – это получилось, как я догадалась, когда я изо всех сил выкручивала руль вправо. Внезапно больше всего на свете мне захотелось поговорить с мамой. Я позвонила обоим родителям, разместила на Facebook пост, в котором попросила друзей обнять близких, и легла спать.
Когда ты почти что встречаешься со смертью, самое странное – это то, что жизнь после этого просто идет дальше. Чудовищность момента не отмечается никакой церемонией или ритуалом, и большинство окружающих тебя людей могут даже не понять, что случилось. У меня не было никаких серьезных повреждений, и я чувствовала себя глупо, размышляя о «почти» и «чуть не». Однако не могла избавиться от воспоминаний о своей уверенности в том, что это последние моменты моей жизни, когда закрыла глаза перед столкновением. «Вот и все», – думала я. Я не впервые испытала страх смерти, но никогда раньше не была так уверена в ее неотвратимости.
Я оказалась неправа, но все же была близка к смерти, а в результате все, что мне оставалось, это бороться с непонятной смесью благодарности и ужаса.
В своих мемуарах «Я живу, я живу, я живу» (I Am, I Am, I Am) британская писательница Мэгги О’Фаррелл описывает семнадцать случаев из своей жизни, когда она столкнулась с возможностью собственной смерти.
В переживании близости смерти нет ничего особенного или уникального. Такие случаи нередки: осмелюсь предположить, что это случается с каждым, даже если мы не всегда понимаем, что произошло. Грузовик, который проехал слишком близко к твоему велосипеду; усталый врач, осознающий, что дозу лекарства нужно было бы еще раз уточнить; слишком много выпивший водитель, которого все же уговаривают не садиться за руль; поезд, на который опаздываешь, проспав сигнал будильника; самолет, на который не успел; вирус, который не вдохнул; насильник, которого не встретил; дорожка, по которой не пошел. Все мы, передвигаясь по миру в неведении, берем время взаймы, ловим дни, избегаем судьбы, проскальзываем через игольное ушко, не осознаем, когда может упасть лезвие гильотины.
Она продолжает: «Когда вы сталкиваетесь с такими переживаниями, это меняет вас навсегда. Вы попытаетесь их забыть, отвернуться от них, отмахнуться, но они уже проникли внутрь, хотите вы того или нет. Они поселяются в вас и становятся частью вас, как сердечный стент или спица, соединяющая части сломанной кости».
И я чувствовала, что действительно изменилась. Я увидела нечто, чего не должна была увидеть, – что-то секретное, почти непристойное. Как будто на одно мгновение у меня появилась сверхъестественная способность увидеть собственное возможное будущее, которое было ужасным. Я не могла не думать о том, что этого не произошло, об образах, заполнивших мою голову после аварии: спасатели, вертолет, трубки и мешки с кровью. Но чаще всего я думала о родителях. Смерть, если она наступает быстро, чаще всего приходится переживать тем, кто остается здесь. И я была благодарна за них, что не превратилась в искрошенное кровавое месиво.
Позднее тем же летом я провела две недели, скитаясь по пересеченным дорогам северной Британской Колумбии в до смешного маленькой арендованной машинке. Это была задолго до срока спланированная командировка, и я собиралась поехать на своем джипе, но его больше не было. Вместо этого я тащилась позади громадных лесовозов в «фиате-500», под проливным дождем и в облаках дыма от лесных пожаров.
Тогда еще я была нормальным компетентным водителем. Страх еще мне не мешал. Но в той поездке я поняла, что столкновение с фургоном лишило меня решающего в вождении элемента: доверия к другим водителям. Вся система автодорожного движения основывается на доверии к другим: на том, что они будут останавливаться на красный свет светофора, давать сигнал поворота, оставаться на своей чертовой полосе. Там, где раньше я действовала, основываясь на доверии, абсолютно уверенная в том, что другие водители будут вести себя соответствующим образом, теперь я сомневалась и ко всему относилась с подозрением. Я ничего не знала о травме, о том, как она может заставить проявлять предусмотрительность и бдительность, граничащие с паранойей, как она может заставить человека поверить в то, что, как часто это формулируют врачи, «мир абсолютно опасен».
Я ничего этого не знала, но теперь переживала это. Я жалась к обочине, держась как можно дальше от желтой разделительной полосы. Я наблюдала за колесами встречных машин, чтобы убедиться, что они не поворачивают в мою сторону. Я нервничала. Я была напугана.
8 января 2016 года – окраина Уайтхорса, на Аляскинском шоссе
Предполагалось, что именно первого января я начну новую жизнь после маминой смерти. Я сама определила эту дату за несколько месяцев до того: меня привлекал простой символизм нового года. Прошло пять месяцев и одна неделя с тех пор, как мы смотрели, как сотрудники больницы отключают аппараты, поддерживающие жизнь в мамином теле, а неделю назад я наконец вернулась домой после более чем двух месяцев в дороге, из Юкона в Калифорнию и обратно, в отчаянной попытке постоянно двигаться через собственное горе. Теперь, когда я снова была в своей квартире, я решила, что оставлю позади дни, проведенные за просмотром бесконечных сериалов и бесконечные же тарелки с заказной китайской едой. Я уже достаточно долго находилась в состоянии застоя. Настало время взять себя в руки.
В первый день нового года я загрузила свою старенькую «тойоту» 4Runner, которую купила на замену джипу после его столкновения с фургоном, и отправилась на север. Я свернула на шоссе Клондайк и поехала по нему в сонный Доусон, а оттуда по покрытому снегом шоссе Демпстер (единственной в Канаде дороге, пересекающей Северный полярный круг) в Инувик в дельте реки Маккензи. В то время Инувик был концом постоянной сети дорог. Оттуда я направила свою машину вниз по крутому заснеженному холму на замерзшую поверхность самой реки и поехала по широкой ледовой дороге, расчищенной вдоль Маккензи, в деревню Тактояктук на берегу моря Бофорта.
Это была первая настоящая рабочая поездка, на которую я отважилась со времени путешествия в августе. Я планировала написать книгу о прошлом и будущем знаменитого Северо-Западного прохода, легендарного морского маршрута по Канадской Арктике. Идея состояла в том, чтобы увидеть, где заканчивается этот проход – море Бофорта в его всеобъемлющей замерзшей зимней красоте; представить себя запертой во льдах и темноту на старинных деревянных кораблях, а также посетить местное сообщество, которому суждено было навсегда измениться благодаря развитию арктического морского прохода.
Дни шли, я чувствовала себя хорошо, почти как прежде. Я смотрела на окружающий меня мир, и мне снова все было интересно, все меня привлекало. Я бродила по замерзшему берегу моря Бофорта в безжалостной темноте арктического зимнего утра. Я почти ощущала присутствие моряков, страдающих от цинги на своих скованных льдами кораблях. Я купила себе пару ярких кроссовок на распродаже после Рождества в надежде на то, что смогу сделать из себя человека, способного «умчаться» от своих бед. В этих кроссовках я бегала по ледяной дороге под звучащую в наушниках музыку, а мимо пролетали снегоходы. И я уже начинала верить в то, что не навсегда останусь просто печальной тенью человека. Со мной все будет хорошо.
Я проделала обратный путь на юг не напрягаясь – не больше пяти-шести часов в день за рулем. Спускаясь по узким поворотам Демпстера и наблюдая, как горы с обеих сторон постепенно удаляются, я старалась не смотреть туда, где дорога обрывалась длинным утесом: мне вспомнилась та авария школьных времен. Полтора десятилетия спустя я все еще помнила тошнотворную силу большой старой машины, раскачивающейся на гравии туда-сюда, расширяющиеся веером следы на дороге и падение в канаву. Я помнила свои ощущения, когда висела вверх ногами на ремне безопасности, уставившись на безумную паутину трещин на ветровом стекле, а из магнитолы лилась песня Дженнифер Лопес.
И пока я ехала по трассе, думала: «Больше никогда не хочу испытывать эти ощущения».
Восьмого января я выехала из Доусона, чтобы одолеть последний отрезок пути до дома. В часе пути до Уайтхорса я отключила полный привод: дорога казалась чистой и сухой. На расстоянии двенадцати с половиной километров от своей квартиры в центре города я повернула на знакомую окаймленную снегом черную ленту двухполосного Аляскинского шоссе, и мне пришлось тащиться позади старого пикапа, движущегося со скоростью семьдесят километров в час на участке с допустимой скоростью девяносто.
Восемь дней я водила крайне терпеливо и внимательно. С меня этого было достаточно. Я хотела переодеться, принять душ, хорошо поесть – и не картошку фри за бешеные деньги. Выпить чашечку хорошего кофе с настоящими сливками, а не с порошковыми из больших контейнеров на ресторанных столиках и прилавках в кофейнях на дорогах арктической зоны Северной Америки. Я проверила, нет ли машин на встречной полосе, повернула руль, чтобы обогнать, нажала на педаль газа – и ощутила то, чего боялась целую неделю. Шины теряли сцепление на невидимом льду. Вместо того чтобы просто переместиться на другую полосу, мой внедорожник начал вращаться, раз или два вокруг себя, и полетел через встречную полосу к высокому сугробу. Помню, как подумала: «Въеду в сугроб и остановлюсь», и была странно спокойна, хотя сидела за рулем совершенно беспомощная.