Стекло

И потому мы должны осознать новое внутри себя – и выпустить это наружу.



Я обещал рассказать вам историю о Хаосе и о человеке, впустившем Хаос в себя. И я сдержу своё обещание. Потому что именно этот человек послужит для вас дверью в новое пространство, путем в очищение, путешествием к совершенству.

Он жил среди нас. Не просто в этом мире или в этом городе – а прямо здесь, среди нас, в этом здании. Посмотрите на соседа – это он. Да-да, тот, на кого вы смотрите. Он был таким же, как любой из нас. Он внимал словам и склонял голову, вкушал хлеб и пил вино. Он радовался, когда радовались мы, и печалился, когда мы были в печали.

Но в его нутре, в его сердце зародилось зерно Хаоса. Мы не заметили этого. Никто из нас. Мы смотрели в его глаза и видели то, что видели всегда, – чистоту, веру, искренность намерений. Он же скрывал от нас Тьму, разрастающуюся внутри него, – страшную, всепоглощающую, уродливую. Он играл роль вместо того, чтобы жить искренно и подлинно, как предписывал Великий Аг, чьими устами говорило само Стекло.

И я скажу: Тьма внутри одного из нас – это наша вина. Мы упустили его, потеряли, провалили экзамен. Каждый из нас виновен в этой потере, и ничто не может искупить её. Мы не будем прощены, нас ждёт наказание – всех без исключения. Мы ответственны за зерно Хаоса, давшее ростки в самом сердце нашей общины – в особенности оттого, что мы не знаем, есть ли ещё в наших сердцах подобные зёрна. Загляните внутрь себя. Спросите себя: всё ли правильно? Всё ли хорошо? Чувствуете ли вы прежнюю веру, прежнее рвение, прежнюю уверенность в правильности избранного пути? Тьма подкрадывается незаметно, и порой человек обнаруживает это, лишь когда победить её уже невозможно.

Зерно Хаоса дало всходы, и Тьма выплеснулась наружу.

Нет, он никого не убил. Лучше бы убил.

Нет, он не поклонился Демону. Лучше бы поклонился.

Нет, он не осквернил реликвию. Лучше бы осквернил.

Нельзя даже сказать, что он утратил веру – в какой-то мере он её сохранил.

Он сделал самое страшное, что мог сделать человек. Самое невозможное, самое запретное, самое худшее.

Он захотел доказательств.



Вы знаете, о ком я говорю. У него больше нет имени – он потерял право на имя. У него больше нет лица – он потерял право на лицо. У него больше нет ничего, потому что он потерял право на то, чтобы быть среди нас, чтобы быть собой.

Но вы можете задать себе вопрос – а не изменился ли он так, как должны измениться мы? Ведь мы упрекаем его – значит, он платит цену упрёка. Он сломал себя прежнего, избавился от всего, что у него было, значит, он заплатил цену разрушения. Осталась лишь цена ожидания – он надеется, что время даст ему успокоение, а нам – мир. В свете сказанного мной ранее вы можете подумать, что я считаю его правым, что именно он отправился верной дорогой, а мы по-прежнему то ли стоим на перепутье, то ли плетёмся по истоптанной тропе, жалкой и поросшей быльём. Вы можете подумать, что Тьма в сердце – это и есть то изменение, которое способно обновить нашу веру, убить старые ткани и сформировать новые. Тьма – это митоз веры, её бесконечная репродукция, неотъемлемая часть онтогенеза, формирования нас как системы мыслящих существ. Так думаете вы? Или это я предлагаю вам новое толкование?

Нет, всё не так. Нельзя путать дорогу, ведущую во Тьму, с дорогой, тянущейся вдоль неё. Это разные дороги, хотя со стороны Стекла они кажутся одинаковыми. У первой есть окончание, и поверьте, никто из вас не хочет знать, что там, впереди. Вторая бесконечная – она не путь к Стеклу, но протянутая им линия, пунктир света, лучшая стезя из возможных.

Тот, о ком мы говорим, ушёл во Тьму. Мы изгнали его из города, мы закрыли за ним врата и больше никогда его не увидим – Стекло заберёт его, сожрёт, раздавит, убьёт. Он не достигнет своей цели, он не найдёт искомого, он канет во Тьму и разложится в слякоть и пепел. Та же участь постигнет и его спутников – заблудших глупцов, неспособных отличить добро от зла, чёрное от белого, истинную веру от пустословия мошенника. Неважно, кто они и откуда пришли; важно, что город исторг их подобно тому, как наше тело отторгает мёртвую ткань.

Но теперь вы задаёте мне новый вопрос – о каком изменении я говорил? В чём состоит цена упрёка, которую мы должны заплатить? В чём состоит наша цена разрушения? И чего нам придётся ждать?

Я скажу вам.

Мы должны отринуть милосердие.

Испокон веков милосердие было нашей слабостью, прорехой в щите, зазубриной на мече. Мы не прощали врагов, но и не казнили их – лишь изгоняли, порицали, проклинали. Мы боялись самостоятельно наказывать их, мы боялись рассеивать Тьму своими руками, оставляя всю грязную работу Стеклу. Мы гнали еретика прочь – и он погибал в пустыне, но мы ли убивали его? Мы ли вершили правосудие? Нет, нет и нет. Мы лишь отходили в сторону, пропуская его к пропасти, а он, слепец, бежал к ней сам. Стекло оставляло наши руки чистыми, не позволяло замарать их кровью виновных. Мы боялись стать инструментами Стекла, боялись слушать его и вершить правосудие по его канонам – мы были слабы, потому что нашими сердцами владел страх.

Страх перед земным правосудием – мы не хотели ни в тюрьму, ни на эшафот.

Страх перед отражением – мы верили в то, что за оком следует око, а за зубом – зуб.

Страх перед самими собой – мы боялись не решиться, сдаться, отступить в последний момент.

Но сегодня этих страхов быть не может. Мы – высшая власть, и нет того, кто пошлёт нас на плаху. Нет никаких отражений – есть только Стекло и его воля, и мы должны быть инструментами этой воли. Нет нерешительности – мы способны на всё, мы абсолютны, мы отринули сомнения и обрели волю – волю Стекла.

И потому мы должны измениться.

Люди осудят нас. Они будут смотреть на нас исподлобья, будут прятаться от нас в подворотнях, переходить на другую сторону улицы, трястись при нашем приближении, запирать двери и ставни. Они будут знать, кто мы и на что способны, они будут чувствовать власть Стекла в каждом нашем движении – и бояться её. Это и есть наша цена упрёка, и когда мы заплатим её, мир изменится. Единственным способом не бояться нас будет – стать нами. И они придут. Они будут вливаться в наши ряды, они будут чувствовать волю и энергию Стекла, а мы станем их апостолами, их властителями, их хозяевами. Они обретут страх, а потом страх превратится в веру – потому что в основе любой веры лежит страх. В древнем мире люди боялись молний – и придумали бога, который ведал молниями, чтобы объяснить их природу и перестать бояться. Люди боялись смерти – и придумали мир, наступавший вслед за жизнью. Страх диктовал им, во что верить и чему поклоняться.

Мы – другие. Нам диктует не страх, но величие. Не каждый может стать одним из нас без страха, и потому мы должны обрушить этот страх на каждого. Мы должны стать властью, которая вдавит их в Стекло, сделает его частью, его последователями, его горечью и славой. Вот она, наша цена упрёка.



Цена разрушения страшнее. Потому что мы должны разрушить то, что впитали с молоком матери, то, чему учил любого из нас отец, то, о чём говорили наши учителя. Изгоняя милосердие, мы становимся твёрдыми как камень, мы лишаемся сердца, перестаём любить. Лишённый милосердия может убить свою мать, свою жену, своего ребёнка – и ничего не почувствует. Но именно он станет самым мощным оружием Стекла, его главным адептом, его наиважнейшим инструментом.

Нужно задушить в себе всё теплое, всё доброе, всё человеческое, втоптать свою душу в грязь, вырвать сердце из груди. Стать чудовищем, каменным големом, джаггернаутом, выжечь всё внутри – и впустить Стекло. Стекло заполнит вас – и вы впервые в жизни почувствуете единение с ним, осознаете его любовь, проникнетесь его властью. Вы станете другими и потеряете всё, с чем были связаны доселе, но ведь к этому и нужно стремиться, не так ли? Именно к этому мы идём все те годы, что Стекло пребывает с нами, именно это – очередной шаг к слиянию с вечностью, к абсолютному величию, к стеклянной Вселенной.

Что такое цена разрушения для каждого из вас? Вы должны убить. Да, убить.

Стекло скажет: убейте свою мать. Вы войдёте в её спальню. Она будет лежать с закрытыми глазами, такая мирная во сне, и вы вспомните все те прекрасные часы, дни и годы, которая она посвятила вам. Вы вспомните, как она звала вас ужинать, как она прижимала вас к себе, когда вам было плохо, и как беспокоилась, тепло ли вы одеты, когда на улице шёл снег. Вы вспомните её объятия, вспомните запах её духов, и сердце ваше наполнится теплом. И тогда вы задушите её подушкой.

Стекло скажет: убейте свою женщину. Вы войдёте на кухню – она как раз будет готовить обед. Вы почувствуете запах жареного мяса и свежих овощей, и она обернётся – и улыбнётся вам. И вы вспомните всё, что было между вами – первую встречу на вечеринке у друзей, нерешительный поцелуй у подъезда, неловкость первой ночной страсти, а потом – вашу свадьбу, детей, несущих пред вами посохи, и тот день, когда она говорит вам: у нас будет ребёнок. И тогда вы поднимете молоток – и ударите её по голове, и ещё, ещё, пока от неё не останется ничего, кроме кровавого месива.

А потом Стекло скажет: убейте своего ребёнка.



Но Стекло – милосердно. Оно не требует страданий, не требует жертв. Ему не нужна ваша боль – в той же мере, в какой ему не нужны ваше счастье, ваша радость, ваш восторг. Для Стекла нас нет, мы не точки и не пешки, но просто частицы мира, облагодетельствованного его незримым присутствием. Тем более мы должны стремиться к Стеклу, пытаться стать его деталями, обрести его силу, возвыситься над собой и над другими.


Наша задача не в том, чтобы убить свою мать, свою женщину, свою дочь. Не в том, чтобы стать мучениками. Наша задача в том, чтобы сделать ещё один шаг вперёд – и если мы можем сделать его, минуя страдание, давайте сделаем так.

Но смерть неминуема. Убийство неминуемо. Жизнь кажется самым священным, что у нас есть, и лишение другого жизни есть тот самый рывок, тот самый шаг вперёд, ближе к Стеклу, несоизмеримо выше нашего нынешнего положения. Вы готовы сделать этот шаг? Вы готовы прервать сонное течение вашей иллюзорной веры и стать настоящими? Вы готовы построить новых себя на руинах себя прежних?

Тогда я скажу вам: Тьма по-прежнему здесь. Тот, кто ушёл с Тьмой в сердце, тот, кто предал нас и канул в бездну, оставил на городе свой отпечаток. Он оставил наследие, которое даст ростки и пробьётся сквозь любую защиту, сквозь любой щит и любой меч. Как сорняк прорастает через асфальт и камень, так зерно, брошенное предателем, продерётся через нашу веру – и оставит трещину, которая если и зарастёт, то обратится в шрам, и этот шрам всегда будет болеть, напоминая о сделанной ошибке.

И мы должны вырвать это зерно из приютившей его почвы, выкорчевать росток, сжечь, истребить, уничтожить. Легко сделать это сейчас, пока он мал, пока он не набрал силу и не превратился в могучее дерево, пока вокруг него не вырос лес, пока его корни не обвили колонны, на коих держится наша вера, и не обрушили их в бездну. Болезнь проще предупредить, чем потом вылечить. Вакцина надёжнее лекарства, а наша вакцина – это мы сами. Наши глаза, наши сердца, наши руки – и оружие в наших руках. Зло можно уничтожить чем угодно – палкой, камнем, кухонным ножом. Любой инструмент в руках истинно верующего становится судьбоносным.

Но в оружии ли вопрос? Нет. Вопрос в той форме, которую приняло зло.

Приняло ли оно форму зубастого монстра? Нет.

Приняло ли оно форму подлого ростовщика? Нет.

Оно приняло форму растленной шлюхи. Падшей женщины. Площадной потаскухи. Вокзальной шалавы.

И плода внутри неё.



Вы не ослышались. Уходя из города, он оставил здесь кусочек Тьмы, её зерно. Он оставил своего наследника, своего ребёнка, который поглотит всех нас. Он родится, и над нами раскроются бездны, и наша вера будет попрана, и мы отдалимся от Стекла, и станем от него так далеки, как не были никогда – даже когда ничего о нём не знали. Нас выбросит на обочину, на окраину, мы превратимся в пыль, в тлен, в ничто.

Нет, мощь ребёнка будет не так велика. Это будет обычный ребёнок – по крайней мере первое время. Он будет плакать, как обычные дети, пить материнское молоко, как обычные дети, тянуть ручонки за погремушкой, как обычные дети.

Мы превратимся в ничто, потому что допустим возвращение Тьмы в наш город. Нам не хватило решимости уничтожить её источник – мы лишь изгнали его. Но нам должно хватить решимости уничтожить её послед.

Его родит гулящая девка, просто шлюха с проспекта Шлюх. Только такая и может принять в себя Тьму, дать ей приют – и стать матерью новой. Хотя нет, мы не можем говорить «мать», не можем осквернять это священное слово. У каждого из нас есть или была мать. Но здесь… здесь – я не знаю, что сказать. Найдите верные слова самостоятельно, я уверен, что у вас это получится лучше, чем у меня.

Да, мы должны предупредить Тьму. И это на шаг приблизит нас к Стеклу.

Мы заплатим цену упрёка: на нас будут смотреть, как смотрят на прокажённых.

Мы заплатим цену разрушения: мы выкроим из себя жалость, сочувствие, доброту – и оставим лишь гнев и холодный расчёт.

А потом мы заплатим цену ожидания. Потому что мы не сразу осознаем, что сотворили. Мы будем думать, что совершили страшное преступление – через час, через день, через месяц. Но потом мы поймём – каждый в свой срок, – что наш поступок был не просто единственно верным, но и самым важным в нашей жизни. Мы почувствуем, что Стекло стало ближе, что оно заполнило собой те участки нашего сознания, которые мы освободили для него. И тогда мы выйдем на улицы и поведём за собой толпы, и толпы будут внимать нам, преклоняться пред нами, следовать за нами.

Но сперва надо изгнать Тьму.



Аз есмь Ка, Хранитель спокойствия. Имя моё начертано на древних машинах, мне тысяча лет, и тысячу лет я оберегаю мир от Хаоса. Тысячу лет я стою на страже невидимой двери, тысячу лет бьются в неё змеи и прочие гады, тысячу лет я твёрже камня, прочнее стали, горячее огня, холоднее льда. Нет никого за мной и передо мной, я един и одинок, я всесилен и безгрешен, я вышел из коацервата и останусь последним до Большого разрыва, я – основа жизни и её же предел.

И каждый из вас станет мной, и мы станем едины.

Каждый из вас возьмёт в руку камень, или палку, или нож. И каждый из вас отправится в Белый квартал, и найдёт там женщину по имени Алярин. И каждый из вас ударит её ногой, или рукой, или камнем, или палкой, и каждый из вас изгонит из неё частицу Тьмы, и каждый из вас станет на шаг ближе к Стеклу.

И да настанет Стекло.

Аминь.





8. Любовь




Никто не учил его убивать. Просто один ребёнок в пять лет садится за клавир и играет анданте до мажор, а другой душит шарфом товарища по детским играм. Это равнозначные умения – всё зависит от ситуации.

Двумя годами старше учился мальчик – большой, сильный и глупый. Сперва мальчик задирал младших, позже начал отнимать еду и деньги, потом – собирать дань. Они с подпевалами сидели в беседке в двух дворах от школы, а малышня приходила и приносила, что заказано – деньги, сигареты, вещи. Дети воровали у родителей, отдавали заработанное – не важно.

Он никогда не сталкивался с этим мальчиком лично, потому что был младше, и его друзья попадали в расставленные сети, но сам он – нет. Это не было везением, просто ему нечего было украсть у матери, он ходил в обносках с чужих плеч и прогуливал уроки, чтобы заработать на еду. Мать с отчимом – случайным мужиком, который появился за два года до того и с которым они нажили еще двоих мелких ублюдков, – пили, пили нещадно, и он, семилетний, был главным. Когда ему было три года, мать в невменяемом состоянии подожгла дом, и спас её именно он – растолкал, спящую, тянул и тянул за руку – и уже потом, когда она сидела на земле перед полыхающим домом, спросил: мама, можно я схожу за своим мишкой? После этого мишки никаких игрушек у него не было. Хулиган всего этого не знал, но чуял – по обноскам, по поведению, – что с этого ничего не взять. Кто-то из шестёрок мог дать мелкому подзатыльник, но и только. Они не понимали, что остальных можно было бить, грабить, издеваться над ними, третировать, держать в страхе, а его – нужно было убить. Другого способа спасти свои чёртовы шкуры не было.

За две недели он скопил канистру бензина, высасывая его из горловин бензобаков. Во рту прочно устоялся тошнотворный привкус, но ему было не важно – всё равно он питался подножным кормом. Бензином он пропитал беседку, где сидели пацаны, – на выходных, чтобы запах ослабел и не сразу продирал нос. Они собрались вечером следующего дня, и кто-то сказал: воняет, разлили бензин, что ли. Главарь ответил: да, воняет, пошли отсюда, может, завтра нормально будет. Но завтра нормально не было, потому что он поджёг пропитанную бензином бечеву, протянутую от мусорных баков ко дну беседки, весёлый огонёк пробежал по земле и превратился в цветок.

Их было пятеро. Один был у самого выхода и вовремя выскочил, двое получили серьёзные ожоги, но выжили, ещё двое умерли в больнице. Главарь лежал в отдельной палате – его папаша мог себе позволить, – обмотанный бинтами, и стонал, когда проходило действие обезболивающих. Он пришёл к главарю через несколько дней – выстирал единственные штаны, надел плюс-минус чистую футболку и напросился в палату в качестве друга. Его, ребёнка, пропустили. Это сделал я, сказал он хрипящему мальчику, я вас убил, потому что вы – дерьмо, и я не хочу, чтобы вы жили. Мальчик ничего не мог сказать – в его горле торчала трубка, и он смотрел на мальца широко раскрытыми от ужаса глазами. И запомни, сказал он, на этот раз тебе повезло. Но если ты кому-то скажешь хоть одно слово обо мне или хоть раз поднимешь руку на того, кто младше тебя, на этом всё закончится. В другой раз я не буду добр. В другой раз я тебя убью. И он ушёл, семилетний мальчик с глазами, в которых не было ничего, кроме серой пустоты.

Хулиган вернулся в школу через три месяца, когда его уже не было в школе – мать спьяну попала под автобус, а отчим отправил его в интернат на другом конце города. Там, в интернате, он убил ещё шестерых. А потом он потерял счёт.

С тех пор не изменилось ничего.

Саваоф вёл его по давно забытым переулкам, по витиеватым лестницам, проходил через пустые комнаты, спускался в подвалы и снова поднимался наверх, и он уже окончательно потерялся, когда Саваоф сказал: пришли. Вокруг был большой зал, разделенный перегородками на секции; в секциях на кушетках лежали люди. Сперва ему показалось, что это курильщики опиума, но потом он заметил, что руки и ноги людей привязаны к кроватям, а сами кровати напоминают больничные койки. К шеям и рукам людей были подведены тонкие трубки.