Стекло

Тогда он понял. Зачем ты меня сюда привёл, спросил он. Чтобы ты увидел, что происходит на самом деле, ответил Саваоф, потому что сейчас ты заблуждаешься. В чём я заблуждаюсь? В том, кто прав. Я никогда не заблуждаюсь. Конечно, никогда – ты же даян, и всё, что ты делаешь, помечено высшей справедливостью. Он почувствовал издевку в словах Саваофа, но сдержался. Да, сказал он, именно так, хотя я никогда не использую это слово – оно для государственных крючкотворов, но суть такова. А ты не допускал, спросил Саваоф, что ошибка всё-таки возможна? Ты не допускал, что существуют материи, которые выходят за рамки твоего восприятия?

Конечно, нет. Их не существует. Когда ему было пятнадцать, он работал в порту, и кто-то из грузчиков рассказал байку о знакомом, который задолжал деньги банде на районе. Когда знакомого не было дома, к нему пришли два человека, представились комиссией по проверке электрооборудования, а потом убили его мать, изнасиловали жену и оставили записку, что в следующий раз убьют уже жену, а дочь изнасилуют прямо на школьном дворе на глазах у других учеников. Знакомый пошёл к меджаям, но те развели руками – их слишком мало, а банд слишком много; расследование, так и быть, они инициируют, но, скорее всего, ничего не найдут, так что лучше отдать деньги. Тогда он спрятал где-то жену и дочь, а сам сидит сиднем в квартире, вооружившись охотничьим ножом, и ждёт нового визита – и так уже четыре дня. Денег у него нет, одолжить не у кого, и остаётся только драться. Грузчик жалел своего знакомого, сетовал на систему, ругал государство, а под конец истории сказал, что, конечно, его убьют, и жену убьют, а дочь, скорее всего, продадут в рабство какому-нибудь толстосуму.

Тогда он спросил: где он живёт? Кто? Твой знакомый. Он никому не откроет. А мне и не надо, сказал он.

Он купил еды, наполнил бурдюк водой, нашёл нужный дом и стал ждать. Через два дня пришли трое. Они стучали в дверь и кричали: открой, я знаю, что ты там. Он не стал дожидаться, пока они начнут ломать дверь, – просто подошёл сзади и воткнул нож сначала одному в бок, под рёбра, потом – второму, и пока они падали на землю, поднёс его к горлу оставшегося на ногах. Кто послал, спросил он. Ты ответишь, сказал тот. Он воткнул нож ему в живот и спросил ещё раз. Ты ответишь, повторил тот. Он провернул нож, и тот заорал. Один из лежащих начал шевелиться, и тогда он постучал в дверь и сказал: открывай, я их убил, надо спрятать тела. Вдвоём они занесли бандитов в дом. Двое ещё дышали. Он перерезал им глотки и сказал парню: тела – твоя проблема. Я сделал то, что должен был сделать ты, я отомстил за твою мать. Откуда ты знаешь, спросил должник. Неважно, ответил он. Я просто сделал то, что нужно. А теперь скажи мне, кому ты задолжал. Должник сказал. Он вышел из дома, обтерев нож об одежду и спрятав его в карман.

Он шёл к дому незнакомого человека, чтобы убить его и любого, кто за него вступится. За спиной болтался бурдюк и мешок с пожитками – всё, что у него было. В кармане был нож, на одежде подсыхали капли чужой крови. По дороге он присел на скамейку в небольшом сквере. Стояла жара, но в тени деревьев никто не прятался, будто этот оазис существовал вне городской суеты, и никто из города не мог пересечь его невидимую границу. На него навалился страх – не страх, что его поймают и убьют, а иррациональный страх, что он не сможет помочь, что всё это зря и что он ошибся, выбрав эту дорогу. Но он не ошибся.

Ты вспоминаешь, сказал Саваоф. Да, вспоминаю. Ты никогда не задавал себе вопрос, почему они не боятся? Как в старом кино. В городе есть летающий человек в жёлтом плаще, или мститель в маске щелеморда, или ещё какой-то супергерой, а им плевать. Они грабят, убивают, торгуют наркотиками, вымогают деньги, насилуют. Как будто никакой справедливости нет, как будто супергерой – это не про них, их не касается, он просто существует в какой-то параллельной вселенной, а в реальности они всесильны и ненаказуемы. Здесь есть ты, и все знают, что ты есть, и они даже знают тебя в лицо, и бегут от тебя, когда видят, – но они всё равно есть, и они не пытаются ни убить тебя, ни как-то измениться. Они стоят на улицах и заманивают девочек в героиновые проститутки на твоих глазах, а ты ничего не делаешь, потому что так повелось, и они знают, что ты ничего не сделаешь, потому что так повелось. Тебе кажется, что ты носитель сермяжной истины, и это так – но эта истина управляется законами мира, в котором ты живёшь, и ты не можешь нарушить эти законы. Если бы ты был выше этого, ты бы построил новый мир, в котором ни один человек не преступил бы закон, потому что знал бы: рано или поздно ты за ним придёшь. Но они знают, что не придёшь.

Даже если ты и прав, то что? Что ты хочешь мне сказать? Я хочу сказать, что вещи, которые не подчиняются твоей логике, существуют. Потому что существуют вещи, которые в принципе не подчиняются логике. Никакой. Тебя породило Стекло, крошечный осколок в уголке глаза, как в детской сказке про мальчика и принцессу. И ты не знаешь почему. Почему ты – машина смерти с повышенным чувством справедливости, а они – наркоманы, просыпающиеся только ради того, чтобы принять ещё дозу – и так до самого конца. Я родился таким. Ты знал своего отца? Нет. Да, сказал Саваоф. Ты и не мог знать.

Дальше они шли молча. Зал с зависимыми, потом короткий коридор, дверь с кодовым замком, ещё один коридор и лестница вниз, три пролёта, и ещё поворот, и он уже окончательно запутался. Он хотел спросить: чего ты от меня хочешь? Зачем ты мне это показал? Зачем ты спросил об отце? Но молчал. Потому что это не те ответы, которые ты хочешь услышать прямо сейчас. Для них придёт время. А если не придёт, ничего страшного – видимо, так и нужно.

Они вышли в зал – большой, с колоннами, похожий на храм. О-о-о, внезапно крикнул Саваоф, и эхо отразилось от пространства и рассеялось по помещению. Он спросил: зачем. Просто так, сказал Саваоф, мне просто нравится, как здесь звучит голос. Нам не сюда, нам туда. Это была совсем маленькая дверца, ещё немного, и ему бы пришлось чуть пригнуться, чтобы войти, и там была комната, довольно обширная, со столом и книгами на нём, и с компьютером, а за компьютером сидел человек в синих одеждах, подколотых золотой фибулой. Он поднял глаза и улыбнулся, а потом встал и протянул руку – это был жест делового человека, офисной крысы, а не властителя умов и сердец. Меня зовут Ка, сказал человек, я здесь главный. Он не знал, стоит ли пожимать руку человека, которого, по всей логике, следует убить, поскольку именно он стоит за женщиной, которую били, и за теми, кто бил эту женщину, и за всем прочим, и он должен бы убить его без всякого сомнения, молча, прямо сейчас, вбить в горло его чёртово приветствие, сломать ему шею, а потом развернуться и превратить лицо Саваофа в кровавую кашу – но странное чувство настигло его, а точнее, отсутствие так близко знакомого чувства. Он не видел в этих смертях мести, наказания, кары; он воспринимал этих двоих как обычных людей, стоящих перед ним, и за ними не было никакой вины. Что-то помутилось в его голове, стол поплыл перед глазами, и Ка сказал: садись, в ногах правды нет. Но правды не было ни в чём: он сел на стул, и в нём сталкивались две противоположности: его память диктовала ему убить, потому что он видел, что сотворил Ка, и потому что, когда он убивал, резал, давил для того, чтобы выйти на Ка, чтобы найти его, ничто ему не мешало, ничто не ёкало внутри – это было справедливо, так и должно было случиться, все эти мёртвые курьеры, мелкие бандиты, вся эта жалкая мразь, которой не должно было случиться. Но когда он прошёл по лестнице из тел и пришёл к Саваофу, пришёл к Ка, пришёл к тем, кто был виноват и кто должен быть наказан, всё изменилось – их нельзя было трогать, нельзя было убивать, и он не знал причины. «Можно» против «нельзя», «нужно» против «невозможно».

Объясни, сказал он. Через силу, через себя, потому что он никогда ни о чём никого не спрашивал – всё и всегда было чётко, понятно, однозначно. Объясни мне.

Ты запутался, даян, сказал Ка. Это хорошо. Если бы ты не запутался, ты бы уже убил меня. Но ты не убил. Потому что ты должен убить другого человека. Которого не посмел убить я. Которого не посмел убить никто из тех, кто хотел, а хотели многие. Я не наёмный убийца. Конечно, нет. У меня есть убийцы, но никто из них не справится, потому что сколько бы я им ни заплатил, чем бы я их ни привлекал, они в итоге всё равно пойдут за ним. Никто не поднимет на него руку. А ты, спросил он. И я не смог. Почему ты думаешь, что смогу я? Потому что ты почувствуешь. Ты поймёшь, что должен. Я не нанимаю тебя, потому что тебя невозможно нанять, но я прошу тебя поверить, потому что знаю, что ты можешь поверить.

Но это же ты, сказал он. Это же из-за тебя, при чём тут он, я же вижу это глазами, я же слышу это ушами, я же чую твой запах. Да, ответил Ка, это я, но я просто пешка, я исчезну и превращусь в прах, в тлен, в гной, а он – не исчезнет, он будет жить, пока не станет Стеклом, и он – кукловод, он запустил цепь событий, которую нельзя остановить иначе. Кто он? Тебе ничего не скажет его имя, и никому ничего не скажет его имя, он родился далеко отсюда и сменил тысячу имён; сейчас его называют Проводником, но и это неправда. Где он? Он ушёл на север тридцать лун назад, и сейчас он где-то там, бредёт по снежному полю в защитном костюме. Куда он идёт? К истоку Стекла – туда, откуда оно появилось, где сформировалось, и откуда постепенно наступает, и наступит, обратив всех нас в себя. Зачем он туда идёт? Я не знаю. Не знаешь? Не знаю.

Наступила тишина. Он сидел и думал. Пространство обрело очертания, голова перестала кружиться. Он никогда не задавал себе вопроса: что нужно делать, что ты должен делать, даян. Он всегда знал. Нужно встать, нужно идти, нужно мстить, нужно предотвращать, нужно убивать, иногда нужно щадить. Нет никаких дилемм, нет никаких сомнений, мир поделен на чёрное и белое, и это единственно верное деление. Чёрное стереть, белое оставить. Чтобы всё стало белым. Шестое чувство всегда совпадало с остальными пятью. Негодяй выглядел как негодяй, пах негодяем, звучал как негодяй и так далее. Ты просто подтверждал его статус очередным ударом, уколом, взмахом лезвия. Но вот перед тобой человек, о котором все пять чувств кричат: убей, убей, убей, а шестое молчит, и придётся слушать его, потому что оно главное. Ты приходишь в ресторан, заказываешь рыбу, тебе приносят рыбу, она пахнет рыбой, ты разрезаешь её, вычленяешь мелкие косточки и кладёшь в рот нежный кусочек – и внезапно чувствуешь вкус клубники, и что-то ломается; ты ненавидишь в этот момент и рыбу, и клубнику, и не понимаешь, что это, зачем принесли, чувства расслаиваются и перестают работать в совокупности. Но спор между вкусом и зрением – мелочи, лёгкая шоковая терапия, вызывающая улыбку; здесь и сейчас его раздирало на части так, как будто тело на площади привязали к четырём лошадям, и те тянули, тащили, рвали.

Я поверю, сказал он. Но если ты обманешь мою веру, я вернусь, ты знаешь, что я вернусь, и я превращу тебя в кровавую кашу. Даже если всё внутри меня будет кричать: он ни при чём, не трогай его. Я смогу победить сам себя. Я вытяну из тебя кишки и намотаю тебе их на шею, и ты будешь жив всё время, пока я буду это делать. Да, кивнул Ка, так и сделаешь. Он повернулся и пошёл к двери. Ты знаешь, что делать, спросил Ка. Да. Тебе понадобится костюм. Всё, что мне понадобится, ты приготовишь завтра. Я приду и заберу. Хорошо.

Саваоф стоял у самой двери и улыбался ровно как Ка, один в один. Они были как братья-близнецы, лица разные – но улыбки, выражения, глаза – одинаковые. Он остановился, посмотрел в пустые глаза Саваофа, обернулся, ещё раз посмотрел на Ка, а потом достал нож и вогнал Саваофу в горло, под подбородок. Хлынула кровь. Тот не успел даже удивиться, а просто осел на пол, булькая. Он нагнулся, обтёр нож об одежду Саваофа и посмотрел на Ка. Ему удалось удивить эту хладнокровную мразь. Ка сделал шаг назад. Не бойся, сказал он, ты не ошибся во мне, просто одного из вас вполне достаточно, а ты – важнее. Вернусь завтра, вымойте тут.

И он вышел из комнатки обратно в зал. Снова плутать подземными коридорами не хотелось, да он и не смог бы без провожатого: запутаться там – раз плюнуть. Поэтому он пошёл вдоль зала к парадной двери. Она была заперта на несколько защёлок и огромный засов, и поверх этого ещё два висячих замка. Он сбил замки, открыл защёлки и засовы – и распахнул двери, с трудом, толкая высокие, в три человеческих роста, створки. Это был выход. На улице шёл дождь – не проливной, а так, мелкая морось. Небо посерело, хотя вдалеке на юге были видны просветы. Он вышел на незнакомую улицу где-то в Храмовом квартале – он редко бывал в этих местах и ещё реже заходил в расположенные тут здания. Спустившись по ступенькам, он обернулся: храм как храм, нечего и запомнить, над дверью – всевидящее око, облезлые стены, выщербленные колонны.

Он пошёл прочь – к ней, но никак не мог решить, сказать ей или не сказать, спросить у неё или не спросить, важно это или неважно, просто у него не было другого выхода, кроме как идти к ней, всё это было связано с ней, всё это тянулось от неё, и всё это должно было так или иначе к ней вернуться. Если бы по дороге он встретил вопиющую несправедливость – грабителя, отнимавшего последние деньги у старухи; подонка, насилующего школьницу, – он бы прошёл мимо. Как проходил он мимо бессчётных домушников, наркокурьеров и наркодилеров, сутенёров, мелких мошенников, хулиганов, карманников и прочей швали, которая жила по законам мира, вместо которого у него недоставало желания построить другой. Саваоф был прав, беспощадно прав, хотя где тот Саваоф, был и сплыл, но его слова отпечатались в сознании и постоянно маячили где-то в фоне, постоянно напоминали о том, что всё делится на значимое и незначимое, хотя не должно делиться ни на какие категории. Теперь в это самое незначимое попали насильники, отцеубийцы и вымогатели – все те, кто раньше должен был дрожать от одного только присутствия даяна в городе. Система ценностей рухнула и восстановилась, но – в ином виде.

Женщина лежала на кушетке – там, где он её оставил в последний раз. Она повернула к нему голову и улыбнулась, стараясь не размыкать губ – без зубов улыбка выглядела жутко. Ну как, прошептала она. Ты же не должен был возвращаться, так сказала старуха. Ты же пошёл своим путём. Да, ответил он, я пошёл своим путём, но сперва я должен был до конца пройти твой, и он оказался слишком сложным для меня. И поэтому у меня появились вопросы, которые я не могу оставить без ответа и которые я не могу задать тому, кого я нашёл в конце этого пути. Ты нашёл Ка. Да. Она отвела взгляд. И ты его не убил. Нет. А я надеялась, что хотя бы ты сможешь. Он же просто человек. Но все спотыкаются. Потому что он умеет говорить, он умеет пробуждать огонь и веру в то, что не заслуживает огня и веры. Что он сказал тебе? Неважно. Я убил его служку. Саваофа? Да. Хоть что-то. Он тоже заслуживал, хотя в меньшей мере. Он даже не служка, он скорее пёс. Был псом. Да, был. Я должен задать тебе вопрос. Вопросы. Задавай. Кто такой Проводник? Расскажи о нём.

Она смотрела в потолок мечтательно, в её взгляде на мгновение промелькнула девичья лёгкость, точно ей только что исполнилось шестнадцать, и она встретила на улице любимого певца, который приветливо ей улыбнулся. Проводник, сказала она, это тот, кого Ка ненавидит больше всего на свете. Потому что Проводнику дано то, что Ка пытается взрастить в себе искусственно – но у него не получается, потому что он просто человек, и он остаётся властен лишь над людьми, и это такая же власть, как у любого короля, императора, президента, просто богатея, неважно. Но это же огромная власть – кто выше короля или императора? Бог? Он хочет быть богом? Нет, конечно, потому что никаких богов не существует, ни единых, ни множественных, но есть Проводник, который властен над Стеклом. Над Стеклом? Да, над Стеклом. Он дотрагивается до него, он может разговаривать с ним и черпать в нём силы, он понимает его и понимает, что оно несёт. Это то, о чём мечтает Ка, и только поэтому он не убил Проводника – убив его, он лишится единственной ниточки, связующей его с мечтой. Он приказал мне убить его. Да, конечно, потому что он прекрасно знает, что ты не сможешь. Он сказал мне, что я – смогу. Не сможешь, потому что Проводника нельзя убить, он может только решить уйти, и он рано или поздно решит. Куда он идёт? Ты наверняка задавал этот вопрос Ка, и он дал верный ответ. Откуда ты знаешь? В другой реальности я присутствовала при этом вопросе. В другой реальности? Стекло может разветвлять реальность, вот в чём суть, и вот чего добивается Ка – он хочет построить реальность, в которой всё будет принадлежать ему, и он сможет переходить из одной реальности в другую, и жить вечно, и править вечно. Это бред. Это бред, в который верит Ка, а у Проводника есть дар, и он идёт к Источнику, чтобы понять последнее, чего он не понимает, – своё собственное назначение. А ты должен идти за ним, в этом твоя справедливость.

Он покачал головой. Откуда ты всё это знаешь. Почему ты молчала раньше. За что тебя били. Кто ты такая. Он задавал вопросы один за другим, не давая ей времени на ответ. Она улыбалась и уже не могла держать губы плотно сжатыми, и её беззубая улыбка выглядела страшно и внезапно смешно.

Ка думал и продолжает думать, что я – просто любовница, просто игрушка в руках мессии, просто тело, которое он использует – использовал – для удовлетворения своих земных потребностей. Но Ка не знает главного – я придумываю миры, которые воплощает Проводник, я его половина, его Инь, или Ян, тут уж как судить. Когда Проводник умрёт, не станет и меня, точнее, физически я останусь, но мой дар потеряет смысл, потому что некому будет его воплотить в очередную реальность.

Я ничего не понимаю, сказал он. Я вообще ничего не понимаю. Ты так много сказала, как никогда ранее, и я не могу понять, говорила ли ты правду или врала – но в любом случае ты не сказала ни слова, ты просто наполнила воздух невнятным пустословием. А я тебя спас, и ты могла бы быть мне благодарной и дать толковый ответ хотя бы на один мой вопрос.

Я благодарна, сказала она. Но если сократить всё это до нескольких слов, то всё просто. Я люблю его. Ты же знаешь, что мир держится на любви, даян. Так вот тебе правда. Мир держится на нашей с ним любви.





9. Мёртвые




Я не знаю, чего я ждал. Может, гиганта высотой в триста метров, эдакой ледяной секвойи с невидимой вершиной. Или могучего таксодиума, который не могут обхватить и сорок человек. Но Стеклянный Великан, о котором в наших краях ходили слухи и без Проводника, оказался вполне обычным дубом – точнее, догадаться о том, что когда-то он был дубом, можно было по форме полупрозрачного ствола и ветвей. Интересно, почему с ним произошло такое? Деревья умирали от холода и отсутствия питательных веществ задолго до того, как к ним подступалось Стекло, превращались в скрюченные чёрные обрубки, рассыхались и исчезали под снежным покровом. А Великан, по-видимому, был жив – и, подобно человеку, стал вечным указателем, путеводителем в царство мёртвых. Или вечно живых – если верить Проводнику, говорившему о Стекле как о диковинной форме жизни. «Так оно обозначило границу, – говорил он, – между нашим и его миром».

Местные, конечно, её нарушали. Летом они заходили далеко за Великана – там, на ничейных землях, на свет выползали из подлёдных галерей всевозможные животные, от каких-то неопределённых грызунов до гигантских медведей, мяса которых хватало на всю зиму нескольким поселениям. Но за границей не было поселений и схронов – последний мы миновали, не заходя, несколько часов назад (о том, что где-то под нами схрон, мы в очередной раз узнали от Проводника – самостоятельно найти тайники местных не представлялось возможным). Проводник говорил, что летом Стекло отступает далеко за границу – на несколько десятков километров, и местные ночуют там прямо на равнине, которая из снежной превращается в рыжую. Баба спросил тогда: «Как мы, что ли?» «Нет, – мягко улыбнулся Проводник, – не как мы. У них нет костюмов, Баба».

Проводник нагнулся к основанию ствола, провёл пальцами по его гладкой поверхности.

«Когда он был жив, они вырезали на нём свои начальные имена. Потом его поглотило Стекло, а имена остались там навсегда».

«Что такое начальные имена?» – спросил кто-то.

«Они меняют имя после рождения первенца. Если мальчик – новое имя оканчивается на «ча», если девочка – на «хи». А старое, данное родителями, жертвуют животному или дереву. Многие отдавали своё первое имя Великану».

На языке вертелся вопрос, который Проводнику задавали по нескольку раз в день, и он всегда терпеливо отвечал. Откуда он знает. Откуда. Но я сформулировал вопрос иначе.

«Ты бывал здесь раньше?»

«Нет места на Земле, где бы я не бывал», – ответил Проводник.

Невозможно было понять, сколько в этих словах правды и сколько – лжи.


Пока мы разбивали лагерь, Проводник молчал. Не отдавал распоряжений, не травил баек, а просто сидел у Великана и смотрел в никуда. Он чувствовал приближение Стекла – своей частицы, своего создателя, я бы даже сказал – себя самого. Возможно, я неверно интерпретировал его слова и его поведение в целом, но мне казалось, что по мере приближения к цели Проводник будет отдаляться от нас. Мы нужны ему как рабочая сила – без нас он просто не дошёл бы. Не смог бы прорезать лаз в схрон, не донёс бы провиант. Не то что он нас бросит по злому умыслу – просто по вознесении сын бога перестаёт мыслить как человек и воспринимать людей как равных. Проводник, собравший нас по образу и подобию апостолов, не распространял нашу роль на будущее. Он должен был завершить всё самостоятельно, а наш путь лежал обратно в быт, в юдоль скорби и отчаяния.

Я не уверен, насколько хорошо понимали это другие. И не мог спросить. Согласился бы я пойти за ним, приди мне эта мысль ещё в Хураане? Конечно. Разве у меня был выбор?

«Я расскажу вам историю об убегающем человеке», – сказал Проводник.

Он по-прежнему сидел у дерева, хотя столовая уже стояла, а Шимон и Болтун были внутри.

Потом он тяжело поднялся и пошёл в палатку. У меня создалось ощущение, что эту историю он придумывал на ходу, бегло, и потому выдерживал такую большую паузу между вступлением и сюжетной частью. Пока мы проталкивались сквозь шлюз, рассаживались, разоблачались, он сидел и чуть шевелил губами – так проговаривают недавно выученное наизусть стихотворение. Потом мы тоже уселись, я похлёбывал горячий чай и смотрел на него, не отрываясь, пытаясь прочесть по губам таинственный монолог – но ничего не мог рассмотреть.

– Да, – сказал Проводник, – простите. Я задумался. Но со мной это бывает. – Он улыбнулся.

Помолчав ещё немного, он начал.

– Много сотен, а может быть, и тысяч лет тому назад, когда никто ещё не знал, что такое Cтекло, а летом эта земля покрывалась зеленью, жил человек по имени Гыргол. У него была жена Тына и семеро детей – пятеро сыновей и две дочери. Старший сын вскоре должен был стать охотником и последний год пас оленей – ему стукнуло четырнадцать зим, и Гыргол смело отпускал его со стадом. Мальчик ни разу не опоздал, ни разу не ошибся, ни разу ни о чём не забыл – он был умным, старательным и ответственным. И ещё он никогда не лгал. Гыргол воспитал его так, что он всегда говорил только правду – даже если это служило во вред. Гыргол считал, что правда превыше всего, и не бывает такого, чтобы правдой можно было поступиться. Звали мальчика Лелекай.

Однажды утром Лелекай пошёл к оленям. Уже наступила весна, снег уходил, и на его месте появился ранний мох, а низкие кустики покрывались почками. Лелекай пересчитал оленей и обнаружил, что одного не хватает – ночью кто-то увёл его, или он сам сбежал, чего-то испугавшись. Сперва Лелекай хотел побежать и рассказать об этом отцу, но затем подумал, что, если он сам найдёт потерянного оленя, отец будет уважать его ещё больше – и Лелекай стал высматривать следы.

Вскоре они нашлись. Оленя действительно увели – отпечатки его копыт соседствовали с отпечатками человеческих ног. Вот тут бы Лелекаю одуматься и всё-таки пойти к отцу, но он, окрылённый открытием, пустился в погоню. Шёл он долго-долго и через несколько часов понял, что если пройдёт ещё чуть-чуть, то уже не сможет вернуться. Тогда он развернулся и пошёл обратно – но вскоре потерял свои же следы и остался один-одинёшенек посреди сендухи, всё одинаковое вокруг, куда идти – непонятно. Сел и горько заплакал. Наступал вечер, хотя по-прежнему было светло – тогда северное время делилось на полярный день и полярную ночь, и длились они по полгода. Лелекай попытался сориентироваться по травам, потом – по облакам, потом – по ветру, но ничего у него не выходило, вокруг была всё та же бесконечность, всё тот же мох, всё те же кустарники.

И вдруг вдалеке Лелекай увидел фигуру. Она приближалась довольно быстро, и мальчик понял, что человек не идёт, а едет на санях прямо по мху. В его деревне так не умели. Лелекай встал и замахал руками над головой – он очень надеялся, что человек его заметит и спасёт. В его голове роились мысли – что он скажет отцу, когда вернётся, как оправдает свою глупость. Впервые в жизни он допустил мысль, что можно чуть-чуть приукрасить правду – не соврать, а умолчать, замять, уйти от ответа.

Человек изменил направление движения и поехал к Лелекаю. Через несколько минут он остановился рядом. Выглядел человек странно – маленький, без волос на лице и даже без бровей, одетый в разноцветные одежды, больше похожие на женский праздничный костюм, чем на кухлянку. В его сани были впряжены собаки, но какие-то непонятные, неизвестных Лелекаю пород, причём все разные – мелкие и большие, пушистые и почти лысые, со стоячими и вислыми ушами.

Некоторое время человек стоял на санях и смотрел на Лелекая, а потом сказал: «Ну что, дружок, поедем?» «Куда?» – спросил Лелекай. «Отогреешься, отдохнёшь, – ответил человек, – а потом я тебя домой отвезу». «А… вы знаете, где мой дом?» «Знаю». «Что ж сразу туда не поедем?» «А мой-то по дороге. Глупо ехать, ехать и мимо проехать. Залезай».

Человек казался дружелюбным, и Лелекай забрался на сани. Возничий подстегнул собак, и сани двинулись по мху. Лелекай поражался тому, как мягко они скользят по неровной поверхности, по провалам и подъёмам, как незаметно подминают под себя редкие плотные кустики. Человек знай себе правил, а вокруг расстилалась сендуха.

Так ехали они около получаса, и наконец человек сказал: «Ну вот и мой дом».

Они остановились возле большой расписной яранги – на удивление аккуратной и чистой, покрытой слоями шкур, тканей и кож, образующих лоскутный, но поразительно правильный, точно он был нарисован прежде, чем изготовлен, узор. Лелекай спустился с саней и огляделся. Пейзаж вокруг ничем не отличался от того, что он видел полчаса назад – бесконечная равнина, никаких ориентиров. «Сейчас, сейчас, – сказал человек, – бульончику выпьешь, согреешься, отдохнёшь, и дальше поедем». Лелекай не посмел перечить, хотя ему казалось, что проще сразу отвезти его в стан, тем более человек знал, где тот находится.

В яранге было тепло и даже душно, горели плошки с вонючим жиром, а над очагом медленно подогревался большой котёл с наваристым бульоном. Сперва Лелекаю показалось, что в яранге никого нет, но затем из тёмных уголков почти одновременно появились четыре женщины – старая, средняя, молодая и совсем юная. Человек вошёл следом и сказал: «Это мой друг, Лелекай, любите, жалуйте, напоите, накормите, спать уложите». Лелекай хотел возразить, что спать он не хочет, но потом понял, что на самом деле ужасно хочет – даже больше, чем вернуться в родной стан. Женщины не сказали ни слова, но сразу же начали хлопотать вокруг Лелекая, подстилать ему тюфяки, подкладывать подушки, пододвигать к огню. Одна подала ему миску с опанэ, другая – доску со строганиной, третья начала стягивать с него сапоги, четвёртая – кафтан и рубаху. Пока он ел, его растирали и согревали, и Лелекай так разомлел, что не заметил, как уснул.

Спал он долго, даром что страшно устал и перестал понимать, где ночь, а где день, тем более они были похожи, как близнецы-братья. Когда он проснулся, в яранге было темно и тепло, а в его иоронге и даже ещё ближе, в его спальном мешке, рядом, прижавшись к нему всем телом, лежала самая юная из жён человека. Лелекай отстранился, но она подвинулась к нему, а дальше и отстраняться было некуда – спальный мешок был не такой и широкий. Естество Лелекая взволновалось, но ему было стыдно сразу по двум причинам. Во-первых, девушка была чужой женой, а во-вторых, в стане его ждала Тиныл, самая красивая девушка из всех, кого он когда-либо видел. Тиныл должна была стать его женой – Гыргол договорился об этом с её отцом, Имрыном, и сама Тиныл пришлась по сердцу Лелекаю, и он ей тоже приглянулся. Если же сейчас Лелекай отдастся страсти, забудет на время Тиныл, то не сможет потом смотреть ей в глаза, не сможет стать её мужем, не сможет видеть её без укола в сердце.

«Как тебя зовут?» – спросил он девушку, лежащую рядом с ним. «Окко-Эн», – ответила девушка. «Почему ты делаешь это, Окко-Эн?» – спросил он. «Ты наш гость, а кто приходит в гости к Хозяину, должен быть и накормлен, и согрет, и ублажён». «Хозяин – твой муж?» На этот вопрос она не ответила и вообще ни на какие вопросы о человеке не отвечала, точно разговоры о нём были под запретом. Тем не менее Лелекай спрашивал и спрашивал, говорил и говорил, и выяснил, что ей тринадцать лет, и что ещё год назад она жила с отцом и матерью в стане – не в его стане, а в другом, – но потом ушла из стана и стала жить с Хозяином, а почему и отчего – этого Лелекай от неё не добился.

Тем временем наступило утро. Окко-Эн первой выбралась из иоронги и исчезла. Когда поднялся Лелекай, в яранге уже пахло едой, которую готовила самая старая жена Хозяина. Лелекай спросил: «А когда Хозяин вернётся?» «Не знаю, – ответила старшая жена, – иногда он уезжает на пару часов, иногда на пару месяцев и никогда не говорит, сколько его не будет». «Он обещал отвезти меня в мой стан». «Если обещал, значит, отвезёт, он слово держит». Лелекай немного успокоился.

Он сытно поел – тут было и мясо, и кергипат с пряностями, и горячий бульон – и вышел в сендуху. Ничего не изменилось – та же хмарь, та же прохлада, та же пустота. Неподалёку от яранги хлопотала с одеждами жена среднего возраста – раскладывала, распрямляла, натирала свежим мхом. Он подошёл и спросил: «Давно ты тут живёшь?» «Я недавно, лет пятнадцать как, а Нынран уже все тридцать» «Только вы и Хозяин, и никого больше?» Женщина даже удивилась: «А кто ещё нужен? Хозяин всё привозит-приносит, нужды ни в чём нет, летом тепло, зимой холодно, всё течёт как течёт». «А не скучно?» «Некогда скучать. И приготовить, и помыть, и пошить, и убрать, и ублажить, и других дел тьма, когда тут заскучаешь. А как вечерами сидим, так истории рассказываем». Такая жизнь на протяжении многих лет показалась Лелекаю мучительной, и он был рад, что уже скоро вернётся в стан – к друзьям, к родителям, к Тиныл.

В яранге Хозяина Лелекаю пришлось прожить целых три дня. Он постоянно выходил наружу и смотрел вдаль, не едет ли откуда-нибудь его спаситель. Но Хозяина не было. Лелекай хотел чем-нибудь занять руки и предлагал женщинам всяческую помощь, но они всегда отвергали её, оправдывая это тем, что он гость, как сказал Хозяин, и если они ослушаются, то будет им несладко. Он нашёл в яранге небольшой ножик, наломал мелкого кустарника и стал вырезать поделки – крошечных оленей, сани, человечков. Свои поделки он выставлял в рядок на полу в иоронге, и ему было приятно, что, когда Окко-Эн заходила в иоронгу, чтобы прибраться, она задерживалась, брала игрушки в руки, улыбалась им. Хозяин явно не баловал жён развлечениями. При этом он чувствовал и смутную вину перед Тиныл – он не делал ничего дурного, но уделял слишком много внимания другой девушке, и эта девушка ему тоже нравилась.

На четвёртый день утром приехал Хозяин. Лелекай спал в своей иоронге один – он попросил Окко-Эн больше не приходить к нему ночью. Просыпался он рано – одновременно с самой старой женой, и пока она хлопотала по хозяйству, сидел и строгал свои безделушки. Но на четвёртый день полог яранги внезапно распахнулся, и вошёл Хозяин – приземистый, суровый, пахнущий сендухой – мхом, оленями, собаками, холодом и небом.

«Ну что, – спросил Хозяин с порога, – ухаживали за моим гостем? Кормили? Согревали?» «Да, да», – хором заговорили жёны – старшая, стоя у большого жирника, на котором она подогревала мясо, а младшие – из своих иоронг. «Кормили тебя? Согревали? Ублажали?» – спросил Хозяин у Лелекая. «Да», – кивнул юноша. «Ну, хорошо, – удовлетворённо крякнул Хозяин, – теперь можно и отдохнуть».

Он зашёл в ярангу, сел на мех и махнул рукой. Жёны стали подносить Хозяину еду – самую разную, но неизменно вкусно пахнущую, и Лелекай удивлялся, откуда это всё берётся. Откуда столько оленины, если оленей он не видел и в помине, откуда мантак, если до побережья десятки дней пути, а кита последний раз видели три поколения назад, откуда всё это богатство, если Хозяин приехал и ничего не привёз, пустые руки, пустые сани. И где тогда он был всё это время?

«Угощайся», – сказал Хозяин. Лелекай не мог отказаться – такого изобилия в родном стане он не видел никогда. Он ел вместе с Хозяином, а жёны стояли поодаль и смотрели на то, как мужчины насыщаются. Поев, Хозяин откинулся на мех, положил руки под голову и сказал: «Теперь подремать надо». Внутри у Лелекая всё кипело – он хотел вернуться в родной стан и всё ждал, когда же его спаситель (Лелекай понимал, что без Хозяина он бы погиб) сподобится отвезти его домой. Некоторое время он молчал, но потом решил всё-таки напомнить о себе. Стоило ему открыть рот, как Хозяин приподнялся и сказал: «Ты, видно, домой хочешь. Ну, поехали».

Когда они садились в сани, Лелекай ликовал. Вот сейчас он увидит отца, и мать, и Тиныл, и расскажет им про своё удивительное приключение. Конечно, отец отругает его – и за потерянного оленя, и за то, что оставил стадо без присмотра, но это казалось такой мелочью в сравнении с возвращением домой. Он взял свою одежду, которую женщины привели в порядок, почистили и просушили над травами, и уже собирался выйти из яранги, как что-то кольнуло его в сердце. Он обернулся: Окко-Эн смотрела на него, и он понял, что за три дня успел свыкнуться с девушкой, будто именно к ней он возвращался в родной стан, а не к Тиныл, будто это она должна стать его женой, и нет между ними никакого Хозяина. Но это был лишь мимолётный взгляд, случайная мысль – Лелекай отбросил её и вышел наружу.

Больше он не оборачивался. Сани Хозяина мчались прочь от яранги, а Лелекай смотрел вперёд, мимо спины возничего, в бесконечную сендуху.

Ехали они долго, три или четыре часа, и Лелекай никак не мог уразуметь – то ли он сам на своих двоих сумел пройти такое огромное расстояние, то ли Хозяин солгал ему о том, что его яранга находится по дороге к стану. Впрочем, когда на горизонте появились дымки родного дома, всё это стало неважным. На сердце у Лелекая стало легко-легко, всё плохое осталось позади, впереди его ждали мир и спокойствие.

За сто шагов до крайней яранги Хозяин остановил собак. «Сам дальше дойдёшь?» – спросил он. «А что так? – спросил в ответ Лелекай. – Ты меня в стан привези, отец тебя в гости позовёт, дорогим другом будешь, раз меня спас». «Нет, – ответил Хозяин, – не любят меня в стане, узнают – схватят, собак побьют, меня в холодную яму бросят». «За что?» «Были разные дела раньше, теперь уж нет, да всё в памяти осталось, не простили и не простят. Так что не серчай, а что осталось уж своими ногами доберись».

Лелекай выбрался из саней, тепло попрощался с Хозяином и пошёл к своему стану. Было подозрительно тихо – не лаяли собаки, не кричали дети, и лишь несколько дымков подсказывали, что стан живёт. Лелекай сразу в отчий дом пошёл, полог откинул, а там вся семья спинами к двери сидит – и Гыргол, и мать, и братья, и сёстры. «Я вернулся», – сказал Лелекай, и все обернулись. Странными показались Лелекаю лица братьев и сестёр – будто постаревшими, будто более резкими, но не успел он удивиться, как Гыргол встал и подошёл к нему. Взял его за подбородок, посмотрел справа, слева и сказал: «Уходи». «Куда?» – спросил Лелекай. «Куда знаешь, туда и уходи. Нет тебе тут места». «Это мой дом», – ответил Лелекай. «Это не твой дом!» – закричала мать, а братья и сёстры подхватили: «Не твой! Не твой! Не твой!» Испугался Лелекай и побежал прочь от дома.

Яранга Тиныл была на самой окраине стана – там и осталась, разве что Лелекаю казалось, что она чуть подальше в сендухе стоит. Он нерешительно отодвинул полог, зашёл в холодную комнату, и тут полог тёплой отодвинулся, и появилась Тиныл. Они встретились глазами, и Лелекай не сразу понял, что не так, а потом вдруг понял – на руках у Тиныл был ребёнок, мальчик, лет полутора от роду. «Это… это я», – сказал Лелекай. Тиныл молчала, ребёнок на её руках тоже – он смотрел на Лелекая, а потом отвернулся и уткнул нос в маму.

Лелекай снова бросился прочь. Куда бежать? Что здесь случилось? Почему отец прогнал его? Что за ребёнок у Тиныл? И сама Тиныл изменилась, думал Лелекай, вон как в бёдрах разошлась да подбородок наела. Три дня, три дня всего прошло – что Хозяин с ними сделал? Или он что-то сделал с ним самим?

Оставалось последнее прибежище – яранга Въинэвыт, шаманки. Лелекай влетел к Въинэвыт без предупреждения, не останавливаясь, но шаманка была готова его встретить. Она сидела на противоположном конце яранги на медвежьей шкуре, справа и слева коптили жирники, а перед ней лежал нож. Въинэвыт была молодой шаманкой, ей не исполнилось ещё и тридцати – знания передал ей отец, умерший за несколько лет до того. Давным-давно у Въинэвыт был муж, но он жил с ней всего один год, а потом ушёл в сендуху и пропал; от мужа остался сын – Лелекаю казалось, что ему лет шесть или семь, но теперь он увидел в дальней части яранги десятилетнего мальчишку.

«Садись», – сказала Въинэвыт, и Лелекай сел напротив неё. «Я ждала, когда же ты придёшь», – продолжила Въинэвыт. «Почему?» – выдавил из себя Лелекай. «Ты думаешь, что тебя не было три дня, но тебя не было три года, потому что один день в доме сукиджэврэй чупчэ – это один год в нашем мире». Шаманка объяснила Лелекаю, что спас его сукиджэврэй чупчэ, Хозяин сендухи, владетель чучуна и прочей сендушной нечисти. Она, Въинэвыт, принимая посвящение, встречалась с сукиджэврэй чупчэ в саайтани суулгандэ, небесном собрании, и он был одним из тех, кто резал её мясо на части, варил его, а потом – собирал её тело воедино. «Тебе тут больше места нет, ты мёртвый, а мёртвые не живут среди живых, – сказала шаманка. – Ты будешь приносить несчастье всему стану, будешь нести боль и смерть, непогоду и плохую охоту, дорога твоя – обратно к Хозяину, он и скажет тебе, что делать и куда идти. Неспроста он тебя спас – ты ему зачем-то нужен. Вот тебе с собой нож – это не простой нож, им меня в небе резали на части, и его держали в руках все духи, и сукиджэврэй чупчэ тоже. А что он в руке держал, то и убить его может».

Лелекай взял нож, вышел из яранги и пошёл прочь. У самого края стана его окликнули – это была Тиныл. Ребёнка она оставила дома. Она не подошла к Лелекаю, но сказала ему: «Ты прости меня, прости. Год я тебя ждала, год мучилась, и вот уже Вуквукай ко мне свататься пришёл, а я всё ждала и ждала, а потом сдалась – умер ты, не было тебя больше». Она стояла и плакала, а Лелекай подошёл к ней, чтобы обнять, утешить, но внезапно поднял нож и вонзил ей прямо в сердце. Тиныл осела на землю, а Лелекай пошёл прочь и больше не оборачивался. Шёл он совсем недолго и наконец увидел вдали знакомую фигуру, и вскоре подъехал Хозяин. «Ну что, попрощался?» – спросил он. Лелекай кивнул и забрался в сани.

И сани тронулись.