Стеклянная женщина

На вершине холма Роуса натягивает поводья Хадльгерд и оглядывает раскинувшиеся внизу земли, которые когда-то называла своим домом. Село как будто уменьшилось, и захудалые домишки застенчиво съежились.

Паудль должен был уехать отсюда несколько дней назад. Пытаясь представить будущее без него, Роуса видит перед собой только лед без конца и края. Может быть, он отправился на восток. Может быть, однажды он вернется. Может быть…

Она закрывает глаза и прислушивается к птичьему гаму над головой. Вороны перекрикиваются меж собой: в заморозки они изголодались, но с наступлением оттепели будет чем поживиться.

Ей стоило раньше уехать из Стиккисхоульмюра, но она осталась там еще на три ночи после побега Йоуна, рассчитывая набраться мужества и рассказать Эйидлю правду об Анне. Вдруг тогда Йоун сумел бы возвратиться? На миг Роусе показалось, что она сумеет исправить и прошлое, и будущее, если объяснит, как все было на самом деле. Она представила себе тихую замужнюю жизнь, на которую когда-то надеялась: ежедневные хлопоты по дому, долгие часы ожидания мужа с поля или с рыбалки. Она мечтала о скучной, спокойной, безмятежной жизни.

– Без толку ходить к Эйидлю, – сказала Катрин. – Он и слушать не станет, что Йоун невиновен. Это ему невыгодно.

И Роуса понимала, что она права. Узнав о побеге Йоуна, Эйидль рассвирепел, обвинил во всем их с Катрин и не поверил, когда они стали отпираться. Он даже пообещал, что если Роуса расскажет, куда направился Йоун, то ей достанется его дом – который, впрочем, и без того ее. Но она молчала. В Стиккисхоульмюре все для нее окончательно померкло.

Спустя три долгих одиноких ночи Роуса приняла решение возвратиться в Скаульхольт. Она поедет домой. К маме. На встречу с Паудлем она не осмеливалась надеяться.

Она уговаривала Катрин отправиться с ней.

– Мое место здесь, – упорно отвечала та.

И в тишине несказанных слов чувствовалось, что она тоскует по дочери, Доуре, и надеется на ее возвращение.

Роуса помнила, как засияли глаза Катрин, когда Анна, хоть и ненадолго, воскресла из мертвых, вышла из земного чрева, будто аульв. Она понимала, что дело в одной лишь Анне: в то мгновение в душе Катрин ожили и тоска, которой никогда не суждено утихнуть, и маленькая крупица надежды – все, что чувствует любой, кто потерял дитя.

Когда-нибудь она вернется.

И поэтому Роуса поцеловала Катрин в щеку, оседлала Хадльгерд и поскакала на юг, в Скаульхольт.

Хозяева пускали ее переночевать в хлевах, и она съеживалась клубочком под боком у лошади, чтобы было теплее. Она ела сушеную рыбу прямо в седле и пила из ручьев. Под недремлющим оком, глядящим на нее с небосвода, она чувствовала себя ничтожной, но свободной. Она как будто смотрела на саму себя сквозь годы. Она видела крохотную живую искорку, пробирающуюся через холмы, песчинку в этом раздробленном на части мире, на этой земле, которая то глотает тела, то изрыгает их обратно, точно по волшебству.

Она гадала, провел ли Паудль три обещанных дня в Скаульхольте или сразу отправился дальше. Быть может, он сказал ее маме, куда собирается. Быть может, если она подождет его здесь, когда-нибудь он вернется. Долг, который удерживал ее подле Йоуна, был подобен якорю: он не давал ей уйти, но зато сулил надежность. Ураган чувств к Паудлю, напротив, кружил голову и лишал опоры.

Это безрассудно, но Роуса не может его отпустить.

Бывает любовь настолько глубокая, что в ней можно утонуть с головой. Роуса знает, что, когда Паудль рядом, весь остальной мир расплывается, превращаясь в путаницу бархатистых теней и неясных отзвуков. Но еще она знает, что любовь, качающая ее на своих волнах, просочится ей в рот, и в нос, и в горло, наполнит легкие, и в один прекрасный момент, смеясь, она обнаружит, что давным-давно утонула и теперь может лишь смотреть на струящиеся сверху лучи, навсегда прикованная ко дну якорем своего огромного и неподъемного чувства.

Роуса запустила пальцы в гриву Хадльгерд и поскакала дальше на юг, стараясь не думать об этом.



И вот она приехала. Она дома.

Но дом кажется другим, как будто за время ее отсутствия все здесь переменило очертания. Нет, как будто сама она – камень, отколовшийся от утеса и унесенный подводным течением, которое долго швыряло его и било, пока наконец он снова не очутился у породившей его скалы, однако края его так сильно источены морем, что уже невозможно найти то место, откуда он когда-то упал.

Роуса ударяет пятками в бока Хадльгерд, и кобыла пускается рысью вниз по склону.

В утреннем безмолвии она добирается до маминого дома незамеченной.

Сигридюр еще спит, и маленькую baðstofa наполняют раскаты ее храпа. Лицо ее во сне кажется постаревшим и болезненным: челюсть отвисла, кожа походит на мятый пергамент. Но дышит она теперь без труда, и в груди ее с каждым вдохом больше не слышно хрипов.

Роуса чувствует прилив облегчения и нежности. Она садится на край своей прежней постели и целует мать в морщинистую щеку.

Сигридюр беспокойно распахивает глаза, ахает и раскрывает объятия.

– Роуса! – вскрикивает она. – Девочка моя, я думала… – Она целует дочь снова и снова, и слабые руки ее дрожат. – Но почему?

– Я боялась… за тебя. Из-за метели.

У Роусы накопилось столько невысказанных слов и нерассказанных историй, но сейчас она закрывает глаза и делает глубокий вдох: теперь все будет хорошо. Потом она как-нибудь расскажет всю правду – когда будет уверена, что лицо Сигридюр не омрачится и она не ответит, что не узнает свою дочь.

Только расскажет она не все. День за днем она будет выбирать, о чем можно говорить вслух. И постепенно ее рассказы сложатся в полную и правдивую картину. И тогда она научится принимать себя такой, какой она стала. Женщиной, способной на страшные поступки. Женщиной, сделавшей то, что было правильным. Женщиной, сумевшей выжить.

Однако правда вовсе не незыблема, как земля. Теперь-то Роуса это знает. Правда – это то вода, то пар, то лед. Одна и та же история может меняться, таять и принимать новые очертания.

Но сейчас Роуса просто приносит одну миску жаркого на двоих и забирается на кровать к маме. Они прижимаются друг к дружке, чтобы было теплей, совсем как в прежние времена.



Днем она отправляется на поиски Паудля. Сигридюр говорит, что он недавно вернулся, но ничего ей не объяснил – сказал только, что Роуса в безопасности.

Он все еще здесь! Роуса мечтает просто увидеть его и не осмеливается надеяться на большее. И все же болезненное, жгучее предвкушение ворочается у нее в груди.

Дом Паудля пуст, в комнатах темно, словно его уже нет в Скаульхольте. Сердце Роусы падает. Она выбегает на мороз и зовет его. Далекие и безразличные горы отвечают ей эхом. Она бежит к реке Хвитау, снова и снова выкрикивая его имя.

Люди выглядывают из дверей, шепчутся и подталкивают друг друга локтями, но ее это не заботит. Она отчаянно изголодалась по Паудлю. Это не любовь, не желание – потребность. Ее нельзя превозмочь, как нельзя обойтись без еды. С каждым вдохом Роуса остро ощущает его отсутствие – как будто их имена были рядом на странице саги, а потом его имя выскоблили, оставив пустое белое пятно.


Она бежит к Хвитау, потому что он должен быть там, непременно должен, на берегу, где они когда-то сидели вместе, где она читала ему вслух, где он впервые посмотрел на нее так, словно в мире не существует ничего, кроме нее.

И он словно вдруг соткался из знойного марева ее желания: вот он – стоит у воды и смотрит на бурлящий поток. Она сразу замечает, как уныло ссутулились его плечи. Его мысли так же легко прочесть, как притчу, которую знаешь едва ли не наизусть. Сердце ее колотится в груди. Она останавливается, приглаживает волосы, переводит дух.

– Холодно нынче топиться, – говорит она.

– Роуса! – Глаза его загораются. Он протягивает к ней руки, и она бросается в его объятия. Все тревоги разом отпускают ее – и чувство вины, и страх, что он осудит ее. Мысли о муже и обо всем произошедшем в Стиккисхоульмюре теперь далеки и затянуты коркой льда. Они остались в другой жизни. Больше нет ничего, кроме этой близости и покоя.

– Я боялась, что ты уехал, – невнятно бормочет она ему в грудь.

– Я бы ждал тебя целую вечность. – Слова его отдаются в ней гулом, как течение, просыпающееся подо льдом.

Он прижимает ее к себе и целует ее волосы, щеки, лоб. И она неловко отвечает на его поцелуи, не попадая губами в губы, пока оба они не начинают смеяться, и она вбирает его смех всей грудью.



На другой день Снорри Скумссон, прихрамывая, подходит к ней и берет ее под руку.

– Твой муж знает, что ты здесь, Роуса?

Когда-то давно она бы покраснела, промямлила извинение и улизнула от него. Но теперь она смотрит старику прямо в глаза.

– Это не твоя печаль.

Густые седые брови Снорри шевелятся.

– Еще как моя. Твой муж присылает нам провизию. И ежели пойдут слухи, что ты шатаешься здесь, строишь глазки и виляешь хвостом, нам всем несдобровать.

У нее екает сердце, но она превозмогает себя.

– Сплетничать грешно, Снорри. А терять расположение епископа тебе сейчас не с руки.

– Есть грехи и пострашнее, и они вполне заслуживают того, чтобы о них сплетничали, – злобно выплевывает он.

Роуса отворачивается и уходит, но слышит, как он кричит ей в спину что-то о скромности и прелюбодеянии.

Она гадает, где сейчас ее муж, удалось ли ему спастись. Вырвавшись из-под его влияния, она наконец увидела его таким, каков он есть на самом деле – напуганный человек, который отчаянно борется за жизнь в безжалостном мире. Она надеется, что он отыскал надежное убежище.

Роуса нащупывает в кармане маленькую стеклянную женщину. Эта фигурка всегда будет напоминать ей о Йоуне. На месте отколовшейся руки торчит острый обломок. Роуса надавливает на него, и на пальце выступает кровь. Она с изумлением думает, до чего хрупким бывает тело и каким отчаянным упорством нужно обладать, чтобы выжить.

Когда Сигридюр не видит, Роуса поглаживает живот: с каждым днем дотрагиваться до натянувшейся кожи все больнее. С тех самых пор, как они с Йоуном разделили ложе в сентябре, у нее не было месячной крови. Когда-нибудь округлившаяся фигура выдаст ее тайну. Но пока что ее знает только она и никто другой, и ей не грозят сплетни и косые взгляды.



Как-то после Рождества, в которое они ели сушеную рыбу со skyr, но спиртного не пили, одним морозным утром, когда солнце почти не показывается из облачного склепа, с холмов спускается всадник.

К седлу его приторочены сумки, набитые тканями, металлическими и сланцевыми тарелками и ножами, деревянными ложками и разными предметами роскоши. Сельчане окружают торговца. Они суют ему в руки кто половинки и четвертинки серебряных монет, кто отрезы полотна; некоторые предлагают кур в обмен вон на ту тарелку и моток пряжи за крохотный горшочек соли.

Из рук в руки передают деньги и товары, из уст в уста – новости. Роуса узнает, что у побережья плавают большие льдины, что альтинг нынче соберется рано, что урожаи по всей стране очень скудны и люди умирают от голода.

Сельчане вздыхают, качают головами и уходят, унося покупки с собой.

Роуса дожидается, пока все разойдутся и торговец соберется ехать дальше. В кармане у нее лежит одна-единственная серебряная монетка, целая и тяжелая.

– Что у тебя в этом мешке? – спрашивает она. Быть может, если он задержится еще немного, ей удастся разузнать что-нибудь о Стиккисхоульмюре.

Торговец ухмыляется, подмигивает Роусе, развязывает веревку и кладет ей на ладонь что-то блестящее и холодное, как вода. Только эта вещица тверда на ощупь, и внутри нее темнеет нечто похожее на яйцо.

Это примитивная женская фигурка из стекла – тонкие бороздки изображают пряди длинных волос. Роуса разглядывает овальный предмет в ее прозрачной сердцевине, и у нее перехватывает дыхание.

Это крошечный младенец, любовно выточенный из дерева. Его прелестные ножки прижаты к животу, а ладошку он поднес ко рту и посасывает большой палец. Миниатюрные глаза закрыты. Мастер, по всей видимости, сделал чрево матери полым, чтобы ребенок в нем перекатывался.

– Она прекрасна, – тихо говорит Роуса. – Но как деревянная фигурка оказалась внутри?

– Понятия не имею, – хмыкает торговец. – Тот северянин, у которого я ее раздобыл, тоже не знал. Как такое вообще возможно?

– Никак, – шепотом отзывается Роуса.

Стекло и дерево. Первый материал тверд, но хрупок, а второй более податлив, но прочен. Казалось бы, их нельзя соединить. И все же вот она, эта вещица: стекло защищает дерево от сырости и гнили. Если стеклянная фигурка разобьется, деревянный младенец сгниет, но пока женщина невредима, ребенку в ее утробе ничего не угрожает.

Роуса достает деньги из кармана. Изумленно взглянув на огромную серебряную монету, торговец кивает и берет ее. Судя по его широкой улыбке, сделку он счел выгодной.

– Ты говоришь, что приехал с севера, – будто невзначай говорит она. – А в Стиккисхоульмюре не был?