Стеклянная женщина
Часть 62 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он качает головой, и сердце ее падает.
– Туда я и не заглядываю. Люди там суеверные, обычаи странные. Они держатся особняком и чужаков недолюбливают.
Она вздыхает и уже собирается уходить, стиснув в кулаке стеклянную женщину, но тут торговец говорит ей вслед:
– Впрочем, я кое-что слыхал от одного знакомого. Пустые сплетни, как по мне.
Она оборачивается.
– И что же?
– На берегу нашли какого-то мужчину. Имени его не вспомню, но человек большой в тамошних краях. Ходят слухи, что он взял себе в помощники аульва. Он вроде бы убил двух жен и ударился в бега.
По спине Роусы пробегает холодок: она представляет, как Йоун сидит взаперти в ожидании суда или как Эйидль приказывает Олаву жестоко расправиться с ним.
– Куда его отвели? Где он теперь?
Торговец смотрит на нее прищурившись.
– Так он же мертв. Я вроде так и сказал. Похоже, что утонул. Тело обнаружили на берегу, но лодки так и не нашли. Кто-нибудь украл, наверное. Он был укрыт одеялом, сам целехонек. Странная история, ей-ей. Господи Иисусе, да что с тобой? Обопрись на меня.
Он хватает ее за руку. Она пытается отдышаться, сжимая стеклянную фигурку так крепко, что та должна вот-вот разлететься вдребезги.
– Я не хотел тебя пугать. Иной раз забываешь, что женщины такие чувствительные.
Роуса качает головой.
– Я не боюсь. Мне… мне пора.
Она разворачивается и бросается бежать, прерывисто дыша, и останавливается только на берегу Хвитау. Воды ее ревут, и холодные брызги окропляют щеки Роусы, попадают ей в легкие, проникают в самые кости, пока она не начинает замерзать изнутри.
Роуса сгибается пополам и воет, обхватив руками живот, чтобы хоть как-то согреть ребенка в своем чреве – ребенка, потерявшего отца. Вся она словно окаменела, оледенела, совсем как стеклянная женщина, зажатая в непослушных пальцах. Она еще сильнее стискивает этот вышедший из земных недр древний каменный осколок, который столетия раздробили в песок, а огонь превратил в вещицу невероятной красоты, совсем не похожую на прежнюю россыпь песчинок.
Когда Паудль находит ее на берегу, уже стемнело. От холода она дрожит всем телом.
Вода с ревом катится мимо, суля буйный разгул стихии, а затем – ледяную тишь.
Роуса отводит глаза от реки. Ее муж мертв. Впервые в жизни она принадлежит сама себе. Как широко она, оказывается, может раскинуть руки, как по-новому чувствует их тяжесть. Прерывисто вздохнув, она обхватывает себя руками.
Паудль утирает ее слезы.
– Ты замерзнешь, – слабо улыбаясь, говорит он. – Смотри не изойди слезами до смерти, Роуса. – И он кладет теплую ладонь ей на щеку, склоняется ближе и целует ее в кончик носа.
От этого прикосновения что-то в ее груди обрушивается.
Наконец она поднимает на него глаза. Когда их взгляды встречаются, у нее кружится голова, екает в груди и пересыхает во рту, и она не в силах произнести ни слова. Она обвивает руками его шею, ладони его ложатся ей на талию, и она подается навстречу ему всем телом – кровью, костями, сердцем, дыханием. Она становится податливой, как вода.
Паудль ведет ее по тропинке в укромную пещерку у реки, куда не заглядывает никто из сельчан. Он расстилает на земле плащ, они ложатся рядом, и он прижимает ее голову к своей груди. Ей кажется, что она плачет, а может, это не ее слезы, а его, или вовсе брызги речной воды, стынущие на коже. А потом все превращается в потное, жаркое марево, и остается только тяжесть его тела, и его силуэт, и его округлившийся, глотающий воздух рот, когда он двигается внутри нее.
Он останавливается и прижимается лбом к ее лбу; глаза его, заглядывающие в ее глаза, улыбаются. Ее пронзает ощущение, что ее видят по-настоящему, что ее понимают без слов. Задыхаясь, она целует, целует и целует его, а в последнее мгновение ловит раскрытыми губами его вскрик, отзывающийся эхом в них обоих.
Когда все заканчивается, Паудль, все еще вздрагивая, кладет ладонь на ее чуть выпуклый живот, а она прижимается щекой к его груди. Каждый дюйм его тела так же знаком ей и так же притягивает ее, как сама земля, на которой они лежат.
Он снова целует ее, гладит по волосам, а потом перекатывается на голые камни и укутывает ее плащом.
– Не хочу, чтобы ты замерзла.
– Мне не холодно, – шепчет она.
– Ты дрожишь, – возражает он и притягивает ее к себе.
Ей потребовалось столько времени, чтобы наконец понять, что они с ним – две переплетенные нити одного и того же отреза ткани, и без него ей не за что будет держаться.
Когда она прижимается к нему, что-то острое впивается ей в бок. Она засовывает руку в карман и вытаскивает расколотую стеклянную женщину – подарок Йоуна. Трещина разошлась сильней, лицо покрылось щербинками. Теперь уже невозможно ни прочесть на нем смирение, ни различить покорно опущенных глаз.
– Что это? – спрашивает Паудль.
– Ничего. – И Роуса прячет ее обратно в карман, звякнув ею о другую стеклянную фигурку, купленную у торговца.
Она вдыхает свежий туман подступающей ночи и снова обнимает Паудля; тела их созданы по мерке друг друга, как камень с гальдраставом – по мерке ее ладони.
Тело помнит любовь точно так же, как камень помнит огненную силу, породившую его на свет. Он ждет глубоко под холодной землей, тоскуя, пока не обретет свободу. И тогда он переплывает реку, пересекает океан, долго странствует в чужих краях и наконец находит дорогу домой.
Роуса закрывает глаза. Когда она снова откроет их, будет уже утро; плотный тяжелый воздух, навалившийся на нее весом целого океана, рассеется, и ей снова станет легко дышать.
Ее округляющееся тело наконец будет принадлежать лишь ей самой.
А в одно из следующих утр, ждать которое не так уж долго, растает лед. Земля зашевелится, и новая жизнь пробудится ото сна и расцветет под лучами восходящего солнца.
Неделей ранее
Не бойся смерти, ибо всякий умрет в некий час, и никто не избегнет кончины[23].
Исландская пословица из «Саги о Вельсунгах»
Йоун
Под Стиккисхоульмюром, декабрь 1686 года
Мы сглупили, решив возвращаться этим путем, говорю я, но Пьетюр не слушает. Должен признаться, замысел его неплох: найти лодку и добраться на веслах до одного из далеких островов в бухте, где нас не найдет ни один рыбак. Там мы с ним будем жить вдвоем, питаться рыбой и пить дождевую воду.
Мы оба изучили тысячи здешних островков так же хорошо, как карту шрамов и лиловых рубцов на коже друг друга. Стоит нам захотеть – и мы могли бы затеряться среди этих островков, и поэтому у нас есть еще надежда отыскать убежище и жить там в покое и тишине.
Оттепель продолжается; дождь барабанит по земле каждый день, и она становится скользкой, точно тюленья кожа. Мне даже хочется, чтобы снег снова укутал ее толстым саваном. Тогда все, даже сама смерть, засияет красотой.
Но в оттепель у земли отходят воды, и воздух наполняется запахами соли, моря, новой жизни. Мы возвращаемся к побережью, где ждет моя лодка. Я почти чувствую вкус нашего будущего – свежего и чистого, как талая вода. Я ловлю взгляд Пьетюра, и он улыбается.
Мы проделали опасный путь: шли из Тингведлира на север почти целую неделю, держась берегов речек. У Пьетюра с собой была леса для рыбной ловли, и ему, по обыкновению, невероятно везло: за сотню вдохов он вытаскивал из воды целых три рыбины.
– Я бы мог отправить тебя на костер за колдовство, – как-то раз сказал я.
Он ухмыльнулся.
– И кто тогда наколдует тебе рыбу?
Мы ели, потом тушили костер – Пьетюр забрасывал его землей, чтобы пепел не выдал нас преследователям, – а с наступлением темноты отправлялись на поиски пристанища. Иногда мы устраивались на полянке среди кустов, иногда – в пещере. Однажды заночевали прямо в расселине.
Стащив с меня рубаху, Пьетюр обмывал и перебинтовывал мою рану. Я старался не морщиться, но каждое прикосновение обжигало мучительной болью.
Чтобы сделать мне перевязку, он отрывал полоски от собственной нижней сорочки, а потом одевал меня заботливо, как ребенка. Я видел, как он стискивает зубы, двигая изувеченной рукой, но, когда я спрашивал, не больно ли ему, он качал головой.
– Ничего страшного, – глухо говорил он. – А теперь посиди смирно.
Стоило мне подумать о том, как жить без него, и на меня опускалась беспросветная ночь. Сердце мое. Душа моя.
Когда я наконец одевался, мы ложились на землю лицом к лицу, почти соприкасаясь в темноте. Пьетюр уставал тащить меня на себе и засыпал быстро, а я долго лежал, наблюдал за тем, как движутся его глаза под закрытыми веками, и чувствовал на щеке тепло его дыхания. Следя за его беспокойными снами, я все время погружался в удивительную тишину и тоску.
Возьми меня с собой.
Эти мгновения и были всей моей жизнью. Я наконец-то мог дышать. Когда я смотрел на спящего Пьетюра, любовь моя была больше, чем дыхание, больше, чем я сам.
Иногда мы просыпались по ночам, продрогшие, прильнув друг к дружке. И тогда, в темноте, весь мир утрачивал границы, как волны, лишенные кожи и плавно перетекающие одна в другую, и тела наши двигались со слаженностью весел, увлекая нас в неизвестность. Время и ощущения расплывались. Это были краткие мгновения золотого сияния, тонкого, как паутина, натянутая так, что вот-вот порвется, и они расцвечивали жизнь, погруженную во мрак.
Я не просто обвивал Пьетюра руками, я обнимал его кровью и костями, сжимал его силой мускулов и души – всем, чем я был и чем надеялся стать.
Пусть на меня обрушится гнев Господень, но я был спасен, я стал самим собой.
Потом мы с ним засыпали, переплетясь руками и ногами. Перед тем, как провалиться в сон, я глядел на звезды, на коже моей остывали капли пота Пьетюра, и я чувствовал себя живым, падшим, но как никогда счастливым. В эти пропитанные жаром капли времени я мечтал, чтобы все горы в Исландии завалили нас камнями и навсегда спрятали от пристального взгляда всего мира. Если бы нас и нашли когда-нибудь, наши тела лежали бы под завалами рядом – перепутанные, переплетенные, неразлучные.
– Туда я и не заглядываю. Люди там суеверные, обычаи странные. Они держатся особняком и чужаков недолюбливают.
Она вздыхает и уже собирается уходить, стиснув в кулаке стеклянную женщину, но тут торговец говорит ей вслед:
– Впрочем, я кое-что слыхал от одного знакомого. Пустые сплетни, как по мне.
Она оборачивается.
– И что же?
– На берегу нашли какого-то мужчину. Имени его не вспомню, но человек большой в тамошних краях. Ходят слухи, что он взял себе в помощники аульва. Он вроде бы убил двух жен и ударился в бега.
По спине Роусы пробегает холодок: она представляет, как Йоун сидит взаперти в ожидании суда или как Эйидль приказывает Олаву жестоко расправиться с ним.
– Куда его отвели? Где он теперь?
Торговец смотрит на нее прищурившись.
– Так он же мертв. Я вроде так и сказал. Похоже, что утонул. Тело обнаружили на берегу, но лодки так и не нашли. Кто-нибудь украл, наверное. Он был укрыт одеялом, сам целехонек. Странная история, ей-ей. Господи Иисусе, да что с тобой? Обопрись на меня.
Он хватает ее за руку. Она пытается отдышаться, сжимая стеклянную фигурку так крепко, что та должна вот-вот разлететься вдребезги.
– Я не хотел тебя пугать. Иной раз забываешь, что женщины такие чувствительные.
Роуса качает головой.
– Я не боюсь. Мне… мне пора.
Она разворачивается и бросается бежать, прерывисто дыша, и останавливается только на берегу Хвитау. Воды ее ревут, и холодные брызги окропляют щеки Роусы, попадают ей в легкие, проникают в самые кости, пока она не начинает замерзать изнутри.
Роуса сгибается пополам и воет, обхватив руками живот, чтобы хоть как-то согреть ребенка в своем чреве – ребенка, потерявшего отца. Вся она словно окаменела, оледенела, совсем как стеклянная женщина, зажатая в непослушных пальцах. Она еще сильнее стискивает этот вышедший из земных недр древний каменный осколок, который столетия раздробили в песок, а огонь превратил в вещицу невероятной красоты, совсем не похожую на прежнюю россыпь песчинок.
Когда Паудль находит ее на берегу, уже стемнело. От холода она дрожит всем телом.
Вода с ревом катится мимо, суля буйный разгул стихии, а затем – ледяную тишь.
Роуса отводит глаза от реки. Ее муж мертв. Впервые в жизни она принадлежит сама себе. Как широко она, оказывается, может раскинуть руки, как по-новому чувствует их тяжесть. Прерывисто вздохнув, она обхватывает себя руками.
Паудль утирает ее слезы.
– Ты замерзнешь, – слабо улыбаясь, говорит он. – Смотри не изойди слезами до смерти, Роуса. – И он кладет теплую ладонь ей на щеку, склоняется ближе и целует ее в кончик носа.
От этого прикосновения что-то в ее груди обрушивается.
Наконец она поднимает на него глаза. Когда их взгляды встречаются, у нее кружится голова, екает в груди и пересыхает во рту, и она не в силах произнести ни слова. Она обвивает руками его шею, ладони его ложатся ей на талию, и она подается навстречу ему всем телом – кровью, костями, сердцем, дыханием. Она становится податливой, как вода.
Паудль ведет ее по тропинке в укромную пещерку у реки, куда не заглядывает никто из сельчан. Он расстилает на земле плащ, они ложатся рядом, и он прижимает ее голову к своей груди. Ей кажется, что она плачет, а может, это не ее слезы, а его, или вовсе брызги речной воды, стынущие на коже. А потом все превращается в потное, жаркое марево, и остается только тяжесть его тела, и его силуэт, и его округлившийся, глотающий воздух рот, когда он двигается внутри нее.
Он останавливается и прижимается лбом к ее лбу; глаза его, заглядывающие в ее глаза, улыбаются. Ее пронзает ощущение, что ее видят по-настоящему, что ее понимают без слов. Задыхаясь, она целует, целует и целует его, а в последнее мгновение ловит раскрытыми губами его вскрик, отзывающийся эхом в них обоих.
Когда все заканчивается, Паудль, все еще вздрагивая, кладет ладонь на ее чуть выпуклый живот, а она прижимается щекой к его груди. Каждый дюйм его тела так же знаком ей и так же притягивает ее, как сама земля, на которой они лежат.
Он снова целует ее, гладит по волосам, а потом перекатывается на голые камни и укутывает ее плащом.
– Не хочу, чтобы ты замерзла.
– Мне не холодно, – шепчет она.
– Ты дрожишь, – возражает он и притягивает ее к себе.
Ей потребовалось столько времени, чтобы наконец понять, что они с ним – две переплетенные нити одного и того же отреза ткани, и без него ей не за что будет держаться.
Когда она прижимается к нему, что-то острое впивается ей в бок. Она засовывает руку в карман и вытаскивает расколотую стеклянную женщину – подарок Йоуна. Трещина разошлась сильней, лицо покрылось щербинками. Теперь уже невозможно ни прочесть на нем смирение, ни различить покорно опущенных глаз.
– Что это? – спрашивает Паудль.
– Ничего. – И Роуса прячет ее обратно в карман, звякнув ею о другую стеклянную фигурку, купленную у торговца.
Она вдыхает свежий туман подступающей ночи и снова обнимает Паудля; тела их созданы по мерке друг друга, как камень с гальдраставом – по мерке ее ладони.
Тело помнит любовь точно так же, как камень помнит огненную силу, породившую его на свет. Он ждет глубоко под холодной землей, тоскуя, пока не обретет свободу. И тогда он переплывает реку, пересекает океан, долго странствует в чужих краях и наконец находит дорогу домой.
Роуса закрывает глаза. Когда она снова откроет их, будет уже утро; плотный тяжелый воздух, навалившийся на нее весом целого океана, рассеется, и ей снова станет легко дышать.
Ее округляющееся тело наконец будет принадлежать лишь ей самой.
А в одно из следующих утр, ждать которое не так уж долго, растает лед. Земля зашевелится, и новая жизнь пробудится ото сна и расцветет под лучами восходящего солнца.
Неделей ранее
Не бойся смерти, ибо всякий умрет в некий час, и никто не избегнет кончины[23].
Исландская пословица из «Саги о Вельсунгах»
Йоун
Под Стиккисхоульмюром, декабрь 1686 года
Мы сглупили, решив возвращаться этим путем, говорю я, но Пьетюр не слушает. Должен признаться, замысел его неплох: найти лодку и добраться на веслах до одного из далеких островов в бухте, где нас не найдет ни один рыбак. Там мы с ним будем жить вдвоем, питаться рыбой и пить дождевую воду.
Мы оба изучили тысячи здешних островков так же хорошо, как карту шрамов и лиловых рубцов на коже друг друга. Стоит нам захотеть – и мы могли бы затеряться среди этих островков, и поэтому у нас есть еще надежда отыскать убежище и жить там в покое и тишине.
Оттепель продолжается; дождь барабанит по земле каждый день, и она становится скользкой, точно тюленья кожа. Мне даже хочется, чтобы снег снова укутал ее толстым саваном. Тогда все, даже сама смерть, засияет красотой.
Но в оттепель у земли отходят воды, и воздух наполняется запахами соли, моря, новой жизни. Мы возвращаемся к побережью, где ждет моя лодка. Я почти чувствую вкус нашего будущего – свежего и чистого, как талая вода. Я ловлю взгляд Пьетюра, и он улыбается.
Мы проделали опасный путь: шли из Тингведлира на север почти целую неделю, держась берегов речек. У Пьетюра с собой была леса для рыбной ловли, и ему, по обыкновению, невероятно везло: за сотню вдохов он вытаскивал из воды целых три рыбины.
– Я бы мог отправить тебя на костер за колдовство, – как-то раз сказал я.
Он ухмыльнулся.
– И кто тогда наколдует тебе рыбу?
Мы ели, потом тушили костер – Пьетюр забрасывал его землей, чтобы пепел не выдал нас преследователям, – а с наступлением темноты отправлялись на поиски пристанища. Иногда мы устраивались на полянке среди кустов, иногда – в пещере. Однажды заночевали прямо в расселине.
Стащив с меня рубаху, Пьетюр обмывал и перебинтовывал мою рану. Я старался не морщиться, но каждое прикосновение обжигало мучительной болью.
Чтобы сделать мне перевязку, он отрывал полоски от собственной нижней сорочки, а потом одевал меня заботливо, как ребенка. Я видел, как он стискивает зубы, двигая изувеченной рукой, но, когда я спрашивал, не больно ли ему, он качал головой.
– Ничего страшного, – глухо говорил он. – А теперь посиди смирно.
Стоило мне подумать о том, как жить без него, и на меня опускалась беспросветная ночь. Сердце мое. Душа моя.
Когда я наконец одевался, мы ложились на землю лицом к лицу, почти соприкасаясь в темноте. Пьетюр уставал тащить меня на себе и засыпал быстро, а я долго лежал, наблюдал за тем, как движутся его глаза под закрытыми веками, и чувствовал на щеке тепло его дыхания. Следя за его беспокойными снами, я все время погружался в удивительную тишину и тоску.
Возьми меня с собой.
Эти мгновения и были всей моей жизнью. Я наконец-то мог дышать. Когда я смотрел на спящего Пьетюра, любовь моя была больше, чем дыхание, больше, чем я сам.
Иногда мы просыпались по ночам, продрогшие, прильнув друг к дружке. И тогда, в темноте, весь мир утрачивал границы, как волны, лишенные кожи и плавно перетекающие одна в другую, и тела наши двигались со слаженностью весел, увлекая нас в неизвестность. Время и ощущения расплывались. Это были краткие мгновения золотого сияния, тонкого, как паутина, натянутая так, что вот-вот порвется, и они расцвечивали жизнь, погруженную во мрак.
Я не просто обвивал Пьетюра руками, я обнимал его кровью и костями, сжимал его силой мускулов и души – всем, чем я был и чем надеялся стать.
Пусть на меня обрушится гнев Господень, но я был спасен, я стал самим собой.
Потом мы с ним засыпали, переплетясь руками и ногами. Перед тем, как провалиться в сон, я глядел на звезды, на коже моей остывали капли пота Пьетюра, и я чувствовал себя живым, падшим, но как никогда счастливым. В эти пропитанные жаром капли времени я мечтал, чтобы все горы в Исландии завалили нас камнями и навсегда спрятали от пристального взгляда всего мира. Если бы нас и нашли когда-нибудь, наши тела лежали бы под завалами рядом – перепутанные, переплетенные, неразлучные.