Стеклянная женщина
Часть 60 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Прощай, – прошептал я.
Теперь, скорчившись в пещере в ожидании палача, я счастлив, безмерно счастлив, что промолчал тогда. Перед смертью я буду вспоминать это объятие, это чувство тесной близости, распростершее над нами свои хрупкие крылья. Я рад, что не погубил его ненужными словами.
У входа в пещеру раздается шорох. Я сжимаю нож и вглядываюсь в темноту. Кажется, там мелькнула черная тень? Я щурюсь, но все сливается в неразличимую серую муть.
А потом я совершенно точно слышу приглушенный вздох. Я немедля бросаюсь вперед, обнажив нож. Руки мои хватают одежду и обнаженную кожу, пальцы смыкаются на чьем-то горле. Я заношу нож.
– Стой!
Я замираю. Голос знакомый, но это же не может быть…
– Пусти меня! – хрипит он.
И я отпускаю. И падаю.
Нож со звоном летит на землю. Это невозможно. И все-таки…
– Пьетюр?
Раздается кашель, кресало чиркает о кремень, и вспыхивает маленький огонек.
Из темноты появляется лицо Пьетюра. Он в крови и синяках, как и я сам, а когда он улыбается, я замечаю, что у него сломан зуб.
– Да будет тебе известно, – хрипло говорит он, – что я не дам себя задушить.
Не задумываясь, я набрасываюсь на него с объятиями. Даже если он оттолкнет меня – пускай. Но он так вцепляется в меня, будто и сам тонет, а я – спасительное бревно, брошенное добрым человеком в коварные морские волны.
Когда он отстраняется от меня, лицо его серьезно.
– Вижу, ты навестил Оддюра.
Я понимаю, что он вспоминает тех двоих, которые гнались за ним по берегу много лет назад. И что, прикончив Оддюра, я и сам сделался злобным и бессердечным мерзавцем, едва ли лучше тех людей, которых я убил. Я не могу взглянуть в глаза Пьетюру.
Но в голосе его нет упрека, только ласковое беспокойство.
– Твое лицо… Нужно обмыть раны.
Я пытаюсь отмахнуться от него, но он достает бутылочку с жидкостью – судя по запаху, это brennivín, – смачивает полу плаща и бережно отирает мои ссадины. Я дергаюсь, и он свободной рукой хватает меня за подбородок.
– Ради всего святого, посиди смирно.
С ним я чувствую себя под надежной защитой.
– Ты и вообразить не можешь, как мне хотелось тебя увидеть, – шепчет Пьетюр так тихо, что я сомневаюсь, не померещилось ли мне это. Слова его разбивают лед у меня внутри. По моей щеке ползет слеза. Он стирает ее и дотрагивается пальцем до собственных губ.
– У тебя вкус моря. И грязи. – Он ухмыляется и осторожно принимается за мои раны.
Когда с ними покончено, я промокаю его ссадины краешком своего плаща. Хуже всего выглядит лиловый порез над левым глазом. Я касаюсь его бережно: меня терзает мысль о том, как ему больно.
Он замечает, что я морщусь.
– Тому, кто это сделал, я отрезал пальцы.
Непонятно, шутит он или нет. Я не переспрашиваю.
– Ты выдержишь долгий путь? – спрашивает он.
Я качаю головой.
– Когда мы дрались с Оддюром, рана снова открылась. – Я задираю рубаху.
Он резко втягивает в себя воздух, шумно сглатывает и промывает рану остатками brennivín.
– Нам нужно уходить, – говорит он. – Ты протоптал дорожку из дома Оддюра к этой пещере.
– Это тебе нужно уходить. У меня нет сил.
Он медленно кивает, ложится на землю, сцепляет руки за головой и закрывает глаза.
– Что ты делаешь?
– Жду смерти вместе с тобой.
Я ругаюсь с ним, и проклинаю его, и называю глупцом, и умоляю уйти. Едва не плача, я пытаюсь сдвинуть его с места, но с тем же успехом можно толкать землю.
– Или мы уйдем вместе, или умрем вместе, – говорит он. – Выбирай.
Я обхватываю голову руками, медленно выдыхаю и, хромая, бреду к выходу из пещеры.
Пьетюр хлопает меня по спине.
– Я уже начал опасаться, что твои мозги остались в доме Оддюра, там же, где растеклись его собственные. – Криво ухмыльнувшись, он закидывает мою руку себе на плечо, и мы, израненные, ковыляем вверх по склону, прочь из Тингведлира.
– Ты хороший человек, – бормочу я.
– Я дьявол. Разве тебе не говорили? – В голосе его прячется улыбка.
Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему лицом.
– Не отшучивайся. Я горжусь тем, что знал тебя.
Пьетюр поджимает губы.
– Если ты не перестанешь разговаривать так, будто собрался помирать, мне придется научить тебя уму-разуму. Не заставляй меня бить тебя, Йоун. Я устал.
Улыбнувшись ему, я замечаю краем глаза какое-то движение и вглядываюсь в даль. В нашу сторону направляются двое.
Пьетюр следит за моим взглядом.
– Идем. Нужно спешить.
Ближе к полудню рана болит сильней. Я то и дело спотыкаюсь и падаю на колени. Временами мы теряем из виду наших преследователей, но потом они появляются снова, и каждый раз все ближе.
Наконец Пьетюр останавливается. Я уже думаю, что он отправится дальше один. Но он молча поднимает меня на руки, прижимает к себе и продолжает идти. Это должно быть мучительно для него. Он считает шаги сквозь стиснутые зубы, словно пытаясь обхитрить боль.
– Оставь меня, – задыхаясь, бормочу я. – Иди один.
Он качает головой.
Ему то и дело приходится останавливаться. Всякий раз я принимаюсь спорить с ним и пытаюсь идти сам, но меня шатает, и я сгибаюсь пополам от боли. И раз за разом Пьетюр подхватывает меня и несет дальше.
И я понимаю, что это и есть любовь – когда один искалеченный человек с трудом тащит на себе второго, превозмогая усталость и боль, под суровыми очами этого неприветливого края.
В любви каждый из нас крест и каждый из нас Христос.
Думать так – богохульство, но меня это уже не заботит. Я будто внезапно очнулся. Будто всю жизнь мое застывшее тело качало на волнах подо льдом, а теперь я оттаял, ожил и пытаюсь выбраться на поверхность, и меня вытаскивают из темноты на свет.
Пьетюр тащит меня на себе ночь напролет. Когда мы останавливаемся, над горизонтом распускается серый рассвет. Наших преследователей больше не видно, но они по-прежнему идут за нами, приближаются с каждым вдохом.
Часть седьмая
У кого нет брата, тот не защищен с тыла[22].
Исландская пословица из «Саги о Ньяле»
Роуса
Скаульхольт, декабрь 1686 года
Теперь, скорчившись в пещере в ожидании палача, я счастлив, безмерно счастлив, что промолчал тогда. Перед смертью я буду вспоминать это объятие, это чувство тесной близости, распростершее над нами свои хрупкие крылья. Я рад, что не погубил его ненужными словами.
У входа в пещеру раздается шорох. Я сжимаю нож и вглядываюсь в темноту. Кажется, там мелькнула черная тень? Я щурюсь, но все сливается в неразличимую серую муть.
А потом я совершенно точно слышу приглушенный вздох. Я немедля бросаюсь вперед, обнажив нож. Руки мои хватают одежду и обнаженную кожу, пальцы смыкаются на чьем-то горле. Я заношу нож.
– Стой!
Я замираю. Голос знакомый, но это же не может быть…
– Пусти меня! – хрипит он.
И я отпускаю. И падаю.
Нож со звоном летит на землю. Это невозможно. И все-таки…
– Пьетюр?
Раздается кашель, кресало чиркает о кремень, и вспыхивает маленький огонек.
Из темноты появляется лицо Пьетюра. Он в крови и синяках, как и я сам, а когда он улыбается, я замечаю, что у него сломан зуб.
– Да будет тебе известно, – хрипло говорит он, – что я не дам себя задушить.
Не задумываясь, я набрасываюсь на него с объятиями. Даже если он оттолкнет меня – пускай. Но он так вцепляется в меня, будто и сам тонет, а я – спасительное бревно, брошенное добрым человеком в коварные морские волны.
Когда он отстраняется от меня, лицо его серьезно.
– Вижу, ты навестил Оддюра.
Я понимаю, что он вспоминает тех двоих, которые гнались за ним по берегу много лет назад. И что, прикончив Оддюра, я и сам сделался злобным и бессердечным мерзавцем, едва ли лучше тех людей, которых я убил. Я не могу взглянуть в глаза Пьетюру.
Но в голосе его нет упрека, только ласковое беспокойство.
– Твое лицо… Нужно обмыть раны.
Я пытаюсь отмахнуться от него, но он достает бутылочку с жидкостью – судя по запаху, это brennivín, – смачивает полу плаща и бережно отирает мои ссадины. Я дергаюсь, и он свободной рукой хватает меня за подбородок.
– Ради всего святого, посиди смирно.
С ним я чувствую себя под надежной защитой.
– Ты и вообразить не можешь, как мне хотелось тебя увидеть, – шепчет Пьетюр так тихо, что я сомневаюсь, не померещилось ли мне это. Слова его разбивают лед у меня внутри. По моей щеке ползет слеза. Он стирает ее и дотрагивается пальцем до собственных губ.
– У тебя вкус моря. И грязи. – Он ухмыляется и осторожно принимается за мои раны.
Когда с ними покончено, я промокаю его ссадины краешком своего плаща. Хуже всего выглядит лиловый порез над левым глазом. Я касаюсь его бережно: меня терзает мысль о том, как ему больно.
Он замечает, что я морщусь.
– Тому, кто это сделал, я отрезал пальцы.
Непонятно, шутит он или нет. Я не переспрашиваю.
– Ты выдержишь долгий путь? – спрашивает он.
Я качаю головой.
– Когда мы дрались с Оддюром, рана снова открылась. – Я задираю рубаху.
Он резко втягивает в себя воздух, шумно сглатывает и промывает рану остатками brennivín.
– Нам нужно уходить, – говорит он. – Ты протоптал дорожку из дома Оддюра к этой пещере.
– Это тебе нужно уходить. У меня нет сил.
Он медленно кивает, ложится на землю, сцепляет руки за головой и закрывает глаза.
– Что ты делаешь?
– Жду смерти вместе с тобой.
Я ругаюсь с ним, и проклинаю его, и называю глупцом, и умоляю уйти. Едва не плача, я пытаюсь сдвинуть его с места, но с тем же успехом можно толкать землю.
– Или мы уйдем вместе, или умрем вместе, – говорит он. – Выбирай.
Я обхватываю голову руками, медленно выдыхаю и, хромая, бреду к выходу из пещеры.
Пьетюр хлопает меня по спине.
– Я уже начал опасаться, что твои мозги остались в доме Оддюра, там же, где растеклись его собственные. – Криво ухмыльнувшись, он закидывает мою руку себе на плечо, и мы, израненные, ковыляем вверх по склону, прочь из Тингведлира.
– Ты хороший человек, – бормочу я.
– Я дьявол. Разве тебе не говорили? – В голосе его прячется улыбка.
Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему лицом.
– Не отшучивайся. Я горжусь тем, что знал тебя.
Пьетюр поджимает губы.
– Если ты не перестанешь разговаривать так, будто собрался помирать, мне придется научить тебя уму-разуму. Не заставляй меня бить тебя, Йоун. Я устал.
Улыбнувшись ему, я замечаю краем глаза какое-то движение и вглядываюсь в даль. В нашу сторону направляются двое.
Пьетюр следит за моим взглядом.
– Идем. Нужно спешить.
Ближе к полудню рана болит сильней. Я то и дело спотыкаюсь и падаю на колени. Временами мы теряем из виду наших преследователей, но потом они появляются снова, и каждый раз все ближе.
Наконец Пьетюр останавливается. Я уже думаю, что он отправится дальше один. Но он молча поднимает меня на руки, прижимает к себе и продолжает идти. Это должно быть мучительно для него. Он считает шаги сквозь стиснутые зубы, словно пытаясь обхитрить боль.
– Оставь меня, – задыхаясь, бормочу я. – Иди один.
Он качает головой.
Ему то и дело приходится останавливаться. Всякий раз я принимаюсь спорить с ним и пытаюсь идти сам, но меня шатает, и я сгибаюсь пополам от боли. И раз за разом Пьетюр подхватывает меня и несет дальше.
И я понимаю, что это и есть любовь – когда один искалеченный человек с трудом тащит на себе второго, превозмогая усталость и боль, под суровыми очами этого неприветливого края.
В любви каждый из нас крест и каждый из нас Христос.
Думать так – богохульство, но меня это уже не заботит. Я будто внезапно очнулся. Будто всю жизнь мое застывшее тело качало на волнах подо льдом, а теперь я оттаял, ожил и пытаюсь выбраться на поверхность, и меня вытаскивают из темноты на свет.
Пьетюр тащит меня на себе ночь напролет. Когда мы останавливаемся, над горизонтом распускается серый рассвет. Наших преследователей больше не видно, но они по-прежнему идут за нами, приближаются с каждым вдохом.
Часть седьмая
У кого нет брата, тот не защищен с тыла[22].
Исландская пословица из «Саги о Ньяле»
Роуса
Скаульхольт, декабрь 1686 года