Стеклянная женщина
Часть 29 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Роуса
Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года
После исчезновения писем и ножа Роуса ходит по дому крадучись, избегая взгляда Йоуна. Когда он встречается с ней глазами, она съеживается. От бешено мечущихся мыслей у нее сдавливает горло. Она снова принимается за письмо маме, но в конце концов рвет его на клочки и сжигает: видеть собственные мысли на бумаге все равно что заглядывать в разум душевнобольной.
Когда мужчины уходят в море, долгие часы ее одиночества то и дело перемежаются странными скрипами и шорохами с чердака. Если мужчины дома, эти звуки хотя бы не слышны.
На следующий день после пропажи ножа и писем Роуса выходит на порог и видит, что Паудль идет ей навстречу. Йоун и Пьетюр в хлеву, но она качает головой и машет ему рукой, чтобы он уходил. Однако Паудль все равно приближается к двери, оттягивает край рубахи и показывает Роусе рваную дыру.
Роуса цокает языком.
– Ты сам проделал ее ножом. Нарочно.
– Гнусный поклеп! Вовсе и не ножом.
– Но…
– Гвоздем. – Он подходит ближе.
Она выдыхает так медленно, словно это причиняет ей боль.
– Йоун…
Улыбка Паудля меркнет.
– Ты его боишься. – Его голос звучит неожиданно сурово.
– Я… – Она не в силах отпираться.
– Вчера, когда он зашел в хлев, ты вздрогнула, Роуса.
– Я…
– Он тебя бил?
– Нет, никогда, просто…
Паудль сощуривает глаза.
– Угрожал тебе?
– Он…
– Если он тебе угрожал, я его убью.
Роуса на мгновение зажимает рот ладонью.
– Нет! Нет, не вздумай! – Она представляет, как Паудль набросится на ее мужа, как Йоун легко стряхнет его с себя, словно медведь, который бьет волка лапой по голове. Тут Пьетюр навалится на Паудля и будет его держать, а Йоун достанет нож и… – Нет! Я… Ты бы…
Паудль смотрит на нее, выжидая.
– Если бы я захотела сбежать отсюда, ты бы… Пошел бы ты со мной?
– Сбежать? Но…
– Не потому, что я боюсь Йоуна, я просто скучаю по маме и… – Она беспомощно умолкает и надеется, что он поймет.
Он медленно кивает.
– Я сделал бы все, о чем ты ни попросишь.
Он прижимается лбом к ее лбу, отстраняется два сбивчивых вдоха спустя и уходит.
Роуса смотрит ему вслед и переводит взгляд на пустое место, где только что был Паудль. Ветер швыряет пряди волос ей в лицо. Студеный воздух пощипывает кожу, напоминая, что скоро встанет лед и выпадут зимние снега, которые запрут ее в плену, если она не сбежит отсюда как можно скорее.
Где-то позади каркает ворон. Говорят, одинокий ворон – это дурное предзнаменование.
На другое утро, завидев у ручья Гвюдрун, Роуса готова расплакаться от облегчения. Пусть Гвюдрун и груба, но даже Катрин признает, что та умеет предсказывать погоду с пугающей точностью.
Роуса приветствует ее и помогает набрать в ведро воды.
– Скоро ли в этом году выпадет снег?
Гвюдрун недружелюбно косится на нее.
– Как знать, как знать. Ветра – те еще пройдохи. Чую, на нас обрушатся бури. Погода не для долгих странствий.
Стараясь, чтобы голос звучал ровно, Роуса подхватывает ведро Гвюдрун и предлагает помочь ей донести его до дома. Они спускаются к подножию холма, и старуха, улыбаясь, впивается в руку Роусы своими костлявыми пальцами.
– Приятно видеть, что жена Йоуна благовоспитанная женщина, – сиплым голосом говорит она. – Анна скорее плюнула бы мне в лицо, чем стала помогать.
– Катрин, кажется, ее любила, – отваживается вставить Роуса.
– Ха! И Катрин еще меня называет слепой! Даже когда Анна свихнулась и начала шастать по холмам да бормотать себе под нос, Катрин твердила, будто это у нее лихорадка.
У Роусы по спине пробегает холодок.
– А что Анна бормотала?
Гвюдрун сощуривает глаза.
– Бредни какие-то. Лучше и не слушать, что там бубнят помешанные. Они больны.
У Роусы снова пересыхает во рту, и она кивает. Возвратившись в пустой дом, она почти готова поклясться, что слышит шепот Анны. Или это звуки с чердака? Или это ее воображение? Она сжимает голову ладонями и съеживается у стены. Когда шум в ушах утихает, она взбирается по лестнице и прижимается к двери губами.
– Кто там? – шепчет она. – Анна?
Но за дверью ни звука, только кровь стучит у нее в висках.
Теперь даже призраки оставили ее.
Вечером, отложив ложку, Йоун спрашивает Роусу, написала ли она письмо маме.
Она краснеет и качает головой.
– Напиши. Расскажи ей, как хорошо тебе живется.
– Скоро напишу, – лепечет Роуса.
– А ты точно еще ничего не написала? – Йоун смотрит на нее так долго, что по коже у нее бегут мурашки. Он лезет в карман рубахи, и она сразу догадывается, что там лежит. Но когда он наконец выкладывает их на стол – пятнадцать писем, одно за другим, – она ошеломлена. Все они испещрены пятнами, помарками, кляксами в тех местах, где на бумагу капали слезы. Он разворачивает каждое поочередно, и его огромные пальцы скользят по написанным ею словам. Не уверена… Опасность… Нечто чудовищное… Я ему не доверяю…
Стук сердца отдается у нее в ушах.
Йоун кладет поверх ее ладони свою.
– Трудно придумать, что написать, когда нужно столько всего рассказать. – Его голос мягок, будто шелк. – Но твоей маме вовсе не нужно знать все подробности, чтобы сплетничать с соседями, не так ли?
Роуса безмолвно мотает головой.
Йоун кивает на обрывки недописанных саг.
– Не стоит подвергать себя опасности.
Он делает шаг ей навстречу и переплетает ее пальцы со своими. Ее рука в его ладони кажется крохотной. Кожа у нее так тонка и бледна, что под ней видны голубые жилки.
Он сжимает ее пальцы.
– Твоей маме нужно узнать, что ты счастлива. А ты ведь счастлива, Роуса, правда?
Она снова кивает.
– Вот и славно. Я взял на себя смелость написать ей письмо, раз уж ты не можешь подобрать слов.
По ее спине ползут капли ледяного пота.
– Нынче утром я послал его на юг с торговцем. Сдается мне, снега выпадет много, будет метель, и торговцы надолго перестанут к нам заезжать. Но со мной тебе нечего бояться. – Он обнимает ее и целует в макушку. – Стало быть, нет нужды беспокоиться о том, что написать маме. И она будет рассказывать соседям, как хорошо тебе живется, elskan.
Когда он притягивает ее к себе, рукоятка ножа, торчащего у него за поясом, упирается ей в живот. Она опускает взгляд. Ошибки быть не может: это тот самый нож, прежде лежавший под ее кроватью.
Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года
После исчезновения писем и ножа Роуса ходит по дому крадучись, избегая взгляда Йоуна. Когда он встречается с ней глазами, она съеживается. От бешено мечущихся мыслей у нее сдавливает горло. Она снова принимается за письмо маме, но в конце концов рвет его на клочки и сжигает: видеть собственные мысли на бумаге все равно что заглядывать в разум душевнобольной.
Когда мужчины уходят в море, долгие часы ее одиночества то и дело перемежаются странными скрипами и шорохами с чердака. Если мужчины дома, эти звуки хотя бы не слышны.
На следующий день после пропажи ножа и писем Роуса выходит на порог и видит, что Паудль идет ей навстречу. Йоун и Пьетюр в хлеву, но она качает головой и машет ему рукой, чтобы он уходил. Однако Паудль все равно приближается к двери, оттягивает край рубахи и показывает Роусе рваную дыру.
Роуса цокает языком.
– Ты сам проделал ее ножом. Нарочно.
– Гнусный поклеп! Вовсе и не ножом.
– Но…
– Гвоздем. – Он подходит ближе.
Она выдыхает так медленно, словно это причиняет ей боль.
– Йоун…
Улыбка Паудля меркнет.
– Ты его боишься. – Его голос звучит неожиданно сурово.
– Я… – Она не в силах отпираться.
– Вчера, когда он зашел в хлев, ты вздрогнула, Роуса.
– Я…
– Он тебя бил?
– Нет, никогда, просто…
Паудль сощуривает глаза.
– Угрожал тебе?
– Он…
– Если он тебе угрожал, я его убью.
Роуса на мгновение зажимает рот ладонью.
– Нет! Нет, не вздумай! – Она представляет, как Паудль набросится на ее мужа, как Йоун легко стряхнет его с себя, словно медведь, который бьет волка лапой по голове. Тут Пьетюр навалится на Паудля и будет его держать, а Йоун достанет нож и… – Нет! Я… Ты бы…
Паудль смотрит на нее, выжидая.
– Если бы я захотела сбежать отсюда, ты бы… Пошел бы ты со мной?
– Сбежать? Но…
– Не потому, что я боюсь Йоуна, я просто скучаю по маме и… – Она беспомощно умолкает и надеется, что он поймет.
Он медленно кивает.
– Я сделал бы все, о чем ты ни попросишь.
Он прижимается лбом к ее лбу, отстраняется два сбивчивых вдоха спустя и уходит.
Роуса смотрит ему вслед и переводит взгляд на пустое место, где только что был Паудль. Ветер швыряет пряди волос ей в лицо. Студеный воздух пощипывает кожу, напоминая, что скоро встанет лед и выпадут зимние снега, которые запрут ее в плену, если она не сбежит отсюда как можно скорее.
Где-то позади каркает ворон. Говорят, одинокий ворон – это дурное предзнаменование.
На другое утро, завидев у ручья Гвюдрун, Роуса готова расплакаться от облегчения. Пусть Гвюдрун и груба, но даже Катрин признает, что та умеет предсказывать погоду с пугающей точностью.
Роуса приветствует ее и помогает набрать в ведро воды.
– Скоро ли в этом году выпадет снег?
Гвюдрун недружелюбно косится на нее.
– Как знать, как знать. Ветра – те еще пройдохи. Чую, на нас обрушатся бури. Погода не для долгих странствий.
Стараясь, чтобы голос звучал ровно, Роуса подхватывает ведро Гвюдрун и предлагает помочь ей донести его до дома. Они спускаются к подножию холма, и старуха, улыбаясь, впивается в руку Роусы своими костлявыми пальцами.
– Приятно видеть, что жена Йоуна благовоспитанная женщина, – сиплым голосом говорит она. – Анна скорее плюнула бы мне в лицо, чем стала помогать.
– Катрин, кажется, ее любила, – отваживается вставить Роуса.
– Ха! И Катрин еще меня называет слепой! Даже когда Анна свихнулась и начала шастать по холмам да бормотать себе под нос, Катрин твердила, будто это у нее лихорадка.
У Роусы по спине пробегает холодок.
– А что Анна бормотала?
Гвюдрун сощуривает глаза.
– Бредни какие-то. Лучше и не слушать, что там бубнят помешанные. Они больны.
У Роусы снова пересыхает во рту, и она кивает. Возвратившись в пустой дом, она почти готова поклясться, что слышит шепот Анны. Или это звуки с чердака? Или это ее воображение? Она сжимает голову ладонями и съеживается у стены. Когда шум в ушах утихает, она взбирается по лестнице и прижимается к двери губами.
– Кто там? – шепчет она. – Анна?
Но за дверью ни звука, только кровь стучит у нее в висках.
Теперь даже призраки оставили ее.
Вечером, отложив ложку, Йоун спрашивает Роусу, написала ли она письмо маме.
Она краснеет и качает головой.
– Напиши. Расскажи ей, как хорошо тебе живется.
– Скоро напишу, – лепечет Роуса.
– А ты точно еще ничего не написала? – Йоун смотрит на нее так долго, что по коже у нее бегут мурашки. Он лезет в карман рубахи, и она сразу догадывается, что там лежит. Но когда он наконец выкладывает их на стол – пятнадцать писем, одно за другим, – она ошеломлена. Все они испещрены пятнами, помарками, кляксами в тех местах, где на бумагу капали слезы. Он разворачивает каждое поочередно, и его огромные пальцы скользят по написанным ею словам. Не уверена… Опасность… Нечто чудовищное… Я ему не доверяю…
Стук сердца отдается у нее в ушах.
Йоун кладет поверх ее ладони свою.
– Трудно придумать, что написать, когда нужно столько всего рассказать. – Его голос мягок, будто шелк. – Но твоей маме вовсе не нужно знать все подробности, чтобы сплетничать с соседями, не так ли?
Роуса безмолвно мотает головой.
Йоун кивает на обрывки недописанных саг.
– Не стоит подвергать себя опасности.
Он делает шаг ей навстречу и переплетает ее пальцы со своими. Ее рука в его ладони кажется крохотной. Кожа у нее так тонка и бледна, что под ней видны голубые жилки.
Он сжимает ее пальцы.
– Твоей маме нужно узнать, что ты счастлива. А ты ведь счастлива, Роуса, правда?
Она снова кивает.
– Вот и славно. Я взял на себя смелость написать ей письмо, раз уж ты не можешь подобрать слов.
По ее спине ползут капли ледяного пота.
– Нынче утром я послал его на юг с торговцем. Сдается мне, снега выпадет много, будет метель, и торговцы надолго перестанут к нам заезжать. Но со мной тебе нечего бояться. – Он обнимает ее и целует в макушку. – Стало быть, нет нужды беспокоиться о том, что написать маме. И она будет рассказывать соседям, как хорошо тебе живется, elskan.
Когда он притягивает ее к себе, рукоятка ножа, торчащего у него за поясом, упирается ей в живот. Она опускает взгляд. Ошибки быть не может: это тот самый нож, прежде лежавший под ее кроватью.