Стеклянная женщина

Две ночи спустя, когда Пьетюр и Паудль уходят в море, темноту вдруг вспарывает отчаянный вой.

Йоун слышит его первым. Он пробирается из хлева в дом и будит Роусу, зажав ей рот ладонью.

– Тсс! – шипит он. Глаза его широко распахнуты и безумны.

– Что такое?

– Похоже на лису, но…

Жуткий звук напоминает исступленные крики ребенка, которому сдавило грудь.

Йоун манит Роусу за собой, и она на цыпочках выходит из baðstofa, кутаясь в платок.

Вой снова повторяется; кажется, из самой земли вытягивают внутренности. Роуса хватает свои вязальные спицы – игрушечное подобие кинжала.

Йоун сжимает нож с такой силой, что белеют костяшки. Лезвие теперь начищено до блеска. Он выглядит зловеще. Роусе отчаянно хочется пуститься наутек. Если бы только Паудль был здесь! Даже рядом с Пьетюром, с его ядовитыми насмешками, она и то чувствовала бы себя в какой-никакой безопасности. Но оба они далеко в море, а Роуса здесь, в темноте, рядом с мужем, у которого в руке нож. Он велит ей идти впереди, и перед глазами у нее лезвие, зажатое в его кулаке. Они минуют то самое место, где похоронена Анна. Роуса представляет, как Йоун посреди ночи выносит из дома тело жены, выкапывает яму, опускает его туда и забрасывает землей.

Он сказал всем, что она умерла от лихорадки.

Роуса подавляет всхлип и с трудом переставляет ноги.

Они идут на крики. Чем ближе они подходят, тем больше этот звук напоминает плач ребенка, над которым жестоко измываются. Роуса так сильно сжимает деревянные спицы, что и на следующий день на линиях ее ладони еще будут проступать их отпечатки.

В другой руке она держит масляную лампу, подняв ее высоко над головой, как велел Йоун. Как ни пытается она унять дрожь в руке, огонек все равно колеблется.

Позади слышится дыхание Йоуна. Если она кинется бежать, как скоро он настигнет ее? Придется бросить лампу, и они побегут в темноте. Потом она упадет, и он схватит ее.

Приблизившись к ограде, они слышат прерывистые вздохи. Кто это – демон? Дух, явившийся искушать их? Роуса гонит прочь мысли о huldufólk: эти существа вырвут у своей жертвы сердце и тут же сожрут его. Их боятся даже взрослые мужчины.

Скулящие завывания становятся громче и пронзительней.

Роуса останавливается.

– Ну, Роуса, – сухо роняет Йоун. – Посвети.

Она поднимает лампу повыше, и в темноте вспыхивают два круглых и блестящих обсидиановых зеркальца.

Глаза.

Сердце Роусы так и обрывается. Это завывает упырь, мертвец! Или нет? Зверь скребет и колотит по земле маленькими лапками, задыхаясь от паники.

– Тихо, – нараспев произносит Йоун тем же тоном, каким обыкновенно успокаивает норовистых лошадей.

Лампа освещает серо-коричневую шкурку, местами уже побелевшую к зиме, узкую хитрую мордочку и острые, беспрестанно щелкающие белые зубы. Полярная лисица. На вид ей месяца три. Она пыталась перелезть через ограду, но сверху скатился камень и придавил ей задние лапы. Она испуганно таращится на Роусу, и та вдруг ощущает, что у них с этим отчаявшимся созданием есть нечто общее. Как будто ее судьба странным образом переплелась с судьбой зверька: если она сумеет освободить его, то спасется и сама.

Лисичка задирает мордочку и снова воет. Роуса никогда прежде не слышала, чтобы животные издавали такие звуки: придавивший ее камень причиняет ей страшную боль, и кричит она как истязаемый пытками человек. Кровь стынет у Роусы в жилах.

– Красавица, – шепчет Йоун.

– Принести лесу? – шепотом спрашивает Роуса. – Я замотаю ей морду, чтобы она не укусила тебя, когда ты станешь высвобождать ей лапы.

– Эта шкура стоит целое состояние. – Йоун поднимает нож.

– Нет! – Не успев даже понять, что делает, Роуса выставляет перед собой руки, словно удар должен обрушиться на нее саму.

– Отойди, Роуса, – шипит Йоун. – Она перестанет мучиться, а я за эту шкуру куплю целое стадо овец.

Он поднимает нож еще выше. Рука и спина бугрятся мускулами. Роуса кладет ладонь ему на плечо. Все у нее внутри сжимается.

– Йоун… – Она сглатывает. – Ты мог бы… Нужно спасти ее.

Он стряхивает ее руку.

– Она останется хромой, и вороны ее растерзают. Мы облегчим ее участь.

– Но… – Роуса представляет себе дикие и свободные просторы и молодую лису, которая возвращается в безопасное укрытие, к своей стае.

– У нее перебита лапа и сломаны ребра, – говорит он. – Лучше уж быстрая смерть.

Лисица рычит и брыкается, и лапы ее бешено и беспомощно колотят по земле.

Йоун заносит нож и делает вдох.


Роуса выступает вперед, загораживая зверька от своего мужа и от его ножа. Холодный металл лезвия почти упирается ей в горло. Она сглатывает.

– Отойди! – шипит Йоун. Ей кажется или он и в самом деле прижимает нож к ее шее?

Роуса качает головой. Она чувствует биение собственной крови в груди, в висках, в кончиках пальцев. Женщина, которая перечит мужу, должна быть наказана. Малейшее движение руки – и он перережет ей горло, будто отстригая клок шерсти. Она представляет ледяной холод металла, мучительную попытку сделать вдох, поток пузырящейся крови.

– Святые угодники, Роуса! Отойди!

– Нет, – отвечает Роуса спокойным и ровным голосом, как будто знает, что делает, как будто ничего не боится. – Не отойду.

И, схватив холодное лезвие, отводит его в сторону. Йоун изумленно глядит на нее, но она уже подбирается к лисе и протягивает к ней дрожащую руку. Ее переполняют восторг и ужас.

Лиса смотрит дикими глазами и рычит. От нее несет едким потом, кровью и пометом – запахом отхожего места и пропитанных месячной кровью тряпок.

Роуса погружает пальцы в густую шерсть, и та обволакивает их прохладой, как талая вода. Черные глаза неотрывно следят за ней. Она освободит лису, и они убегут вдвоем.

На мгновение Роуса даже представляет, что сейчас обернется к ничего не подозревающему Йоуну, выхватит у него нож и приставит к его горлу. Она представляет, как расширятся его глаза, как исказится его лицо, как он примется умолять ее, и…

Вдруг Йоун толкает ее наземь и оказывается прямо над лисой. Лезвие, сверкнув, вонзается в ее горло. Горячая кровь брызжет Роусе в лицо, заливает ее одежду и платок. Она кричит и пытается зажать рану, но Йоун удерживает ее одной рукой. Она пытается высвободиться, но противиться ему – все равно что бороться с лавиной. Задыхаясь, она обмякает. Йоун выпускает ее и бросает нож, который падает совсем рядом, на расстоянии протянутой руки. Схватить его – дело пары мгновений. Но нет. Нет. Ножом снежный обвал не остановить.

Когда она собирается с силами и поднимает голову, лисичка распласталась по земле, распялив пасть в перепуганном оскале, и глаза ее, хоть и блестящие, уже неподвижны.

Йоун, кряхтя, поднимает придавившие ее камни. На Роусу он не смотрит.

– Помоги мне вскрыть ей брюхо. Сердце и печень возьмем себе. Кишки оставим падальщикам. Ничего не пропадет зря.

Роуса молча повинуется. Белизна пальцев, погружающихся в чернеющую кровь и внутренности, завораживает ее. Может быть, это руки какой-то другой женщины? Ловкие, уверенные руки, которые окрашиваются в алый. Она помогает Йоуну оттянуть в сторону шкурку и вытащить наружу длинные веревки кишок. Они склизкие, и работать трудно – совсем не то что с рыбой, чьи внутренности сами выскальзывают в руки, будто малютки-медузы.

Когда с потрошением покончено, они разбрасывают кишки по земле подальше от ограды и медленно идут домой, навстречу пронизывающим темноту бледным рассветным лучам.

Йоун тащит лису, как будто это мешок овса или здоровенная глыба торфа для растопки. Шкурка ее блестит – прекрасный и редкий мех, за который датчане дадут целое состояние. Эти деньги пойдут в уплату за съестные припасы. Эти деньги позволят Йоуну и дальше оставаться bóndi. Эти деньги заткнут рот любым сплетникам.

Роуса, ссутулившись, ковыляет следом; в одной руке она несет лампу, в другой сжимает нож. Она старается не смотреть в полуоткрытые и уже подернувшиеся пеленой стеклянные глаза лисы. Она старается не представлять себе комочек сердца в еще теплой груди.

Йоун подвешивает тушку в хлеву и с почти нежной сосредоточенностью снимает с нее шкуру, временами прерываясь, чтобы погладить мех.

Роуса пошатывается и с трудом держится на ногах. Она так и видит, как холодное лезвие отделяет ее собственную плоть от костей.

Отпиливая лапы, Йоун бросает ей:

– Ступай в постель, Роуса. Тебе нездоровится.

Нож сверкает в его руке.

Горло у Роусы так саднит, что она не может говорить. Отойдя подальше, чтобы Йоун не услышал, она наконец перестает сдерживать всхлипы. Она зажимает рот руками, чтобы заглушить их, но они все равно просачиваются в сумерки, как кровь. Скорчившись у стены, она прислоняется лбом к холодному камню.

Снова и снова она вспоминает, как нож Йоуна касался ее шеи, как она решилась воспротивиться его приказу. Глядя Йоуну в глаза, она ощущала в себе силу, ощущала каждый натянутый мускул. Сколько сил потребуется, чтобы вонзить лезвие ему в горло? Роуса трясет головой, чтобы отогнать эту мысль, но воображаемая сцена так и стоит у нее перед глазами. Однако за мгновение до того, как нож погрузится в плоть, Йоун пригвождает ее к земле одной рукой, и она становится беспомощной молодой лисицей, и ледяной металл вспарывает ей кожу.





Йоун





Недалеко от Тингведлира, декабрь 1686 года


Ветер пронизывает насквозь, пробираясь даже в пещеру, и я не ел уже несколько дней. Впрочем, это не так уж и важно: главное – чтобы я смог замахнуться ножом. К тому же опыт научил меня, что не столько сила, сколько ярость помогает вогнать лезвие в плоть. А уж злости моей хватит на десятерых.

Я закутываюсь в плащ и смотрю, как бледно-восковые лучи солнца скользят по траве. Скоро стемнеет.



Когда пабби наконец подох, я выволок труп из дома, выкопал неглубокую яму на холме и столкнул его туда. Голова его ударилась о камень, и череп раскололся, как яйцо.

Тогда-то я впервые пожалел, что он уже мертв и не может почувствовать боли.

Я кое-как присыпал его тонким слоем земли и оставил пальцы торчать на поверхности. На следующей неделе лисы с тявканьем и дикими воплями глодали его кости по ночам.

Покончив с этим, я вернулся в дом, вытер с пола дерьмо и блевотину пабби и свернулся клубочком на постели подле мамы. Я обнял ее, и кожа ее была холодна. Я пытался плакать, но слез не было – получалось только сухо и отрывисто всхлипывать, как будто меня рвало.