Стамбульский бастард
Часть 23 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Для нее время давно перестало быть линейным. Оно теперь как шоссе без дорожных знаков, без сигнальных огней, без указателей. Она вольна ехать в любом направлении или перестраиваться из ряда в ряд. А может встать посреди дороги и ни с места, может отказаться ехать вперед, потому что в ее жизни нет больше никакого «вперед», есть лишь постоянно повторяющиеся разрозненные фрагменты.
В последнее время к ней возвращаются отдельные воспоминания детства, и она видит все живо, словно это происходит с ней здесь и сейчас. Вот она в Фессалониках, белокурая голубоглазая девочка восьми лет, они с мамой тихо плачут о папе, погибшем на Балканских войнах. А вот она в Стамбуле, конец октября, только что провозгласили новую Турецкую Республику.
Флаги, она видит великое множество флагов, бело-красные, со звездой и полумесяцем, они треплются на ветру, как свежевыстиранное белье. А из-за флагов возникает лицо Резы Селима, в густой бороде, и смотрит большими, грустными глазами. А вот она – молодая женщина за роялем, развлекает нарядных гостей веселыми мелодиями.
В комнатке непосредственно над спальней Петит-Ma спит тетушка Севрие. Ей в который раз снится преследующий ее в последние годы кошмар. Она снова ученица, сидит за партой в этой ужасной серой школьной форме. Директор вызывает ее сдавать устный экзамен перед всем классом. Ее бросает в пот, она шатаясь идет к доске, еле передвигая отяжелевшие ноги. Она не понимает ни одного вопроса. Тетушка Севрие с ужасом узнаёт, что на самом деле вовсе не окончила школу. И теперь, чтобы получить диплом и стать учительницей, ей надо сдать вот этот самый, один-единственный предмет. Каждый раз она просыпается на одном и том же месте. Директор достает табель успеваемости и перьевую ручку и красными чернилами пишет напротив имени Севрие большой круглый ноль.
Этот сон снится ей уже десять лет подряд, с тех самых пор, как она потеряла мужа. Он сидел в тюрьме за взяточничество, но Севрие никогда не верила в это обвинение. И всего за месяц до освобождения он погиб, глазея на драку, убитый каким-то дурацким электрокабелем. Тетушка Севрие снова и снова видела эту картину. Она представляла себе злоумышленника, ведь должен же быть какой-то злоумышленник, который подложил туда этот самый кабель и убил ее мужа. Она воображала, что ждет его у ворот тюрьмы. Дальше сценарий всякий раз менялся. Иногда она встречала убийцу сразу на выходе и плевала ему в лицо, иногда наблюдала за ним издали, иногда давала ему выйти на солнце и стреляла.
Овдовев, Севрие продала дом и поселилась вместе с остальными, вынужденными уживаться под одной крышей сестрами. В первые месяцы она только и делала, что проливала слезы. День начинался с того, что она перебирала фотографии покойного мужа, разговаривала с ними, плакала над каждой, а заканчивался тем, что она падала, обессиленная ужасной скорбью. Так продолжалось изо дня в день, от постоянных слез у нее покраснели и опухли глаза и даже облез нос, пока в одно прекрасное утро, вернувшись с кладбища, она не обнаружила, что фотографий больше нет.
– Куда ты дела его фотографии? – закричала Севрие, поскольку прекрасно знала, кто виноват. – Отдай!
– Нет, – сухо ответила бабушка Гульсум, – они в сохранности. Но ты не будешь плакать над ними целыми днями. Какое-то время ты их не увидишь. Чтобы сердцу исцелиться, надо дать глазам отдых.
Но никакого исцеления не наступило. Скорее, наоборот, она научилась видеть его без всяких фотографий. Иногда она вдруг ловила себя за тем, что немного переделывала любимое лицо, например, украшала его пышными усами с проседью или прибавляла пару прядей волос. Исчезновение фотографий совпало по времени с началом учительской карьеры тетушки Севрие.
Через коридор спит тетушка Фериде. Она умная, образованная женщина, училась в университете, у нее творческая натура. Если бы ей только удалось обрести хоть какую-то целостность. Она так чувствительна, это очень необычно и великолепно, но порой это очень страшно. У нее никогда не бывает твердой почвы под ногами, ведь когда угодно может случиться что угодно. Ей неведомо, каково это – ощущать жизнь как нечто непрерывное и безопасное. Все вразнобой, ее окружают обрывки реальности, они молят о том, чтобы она соединила их, и при этом сопротивляются всякому представлению о единстве. Снова и снова тетушка Фериде мечтает о возлюбленном. Она хочет, чтобы ее любили всю целиком, принимая даже ее бесчисленные страхи, странности и патологии. Ей нужен возлюбленный, который будет обожать в ней абсолютно все. Тетушке Фериде не нужен возлюбленный, который любил бы ее светлую сторону и чурался ее темной стороны. Ей нужен человек, который бы оставался с ней и в горе, и в радости, в безумии и в душевном здравии. Наверное, думает она, именно поэтому сумасшедшим сложнее завести роман – не потому, что у них не все дома, а потому, что не многие готовы встречаться сразу со столькими личностями в одном человеке.
Но это все мечты. А вот снятся тетушке Фериде не любовники, но абстрактные коллажи. По ночам она создает калейдоскопы из дивных разноцветных геометрических фигур. Ветер дует что есть мочи, мимо несут свои воды океанические течения, а мир превращается в сферу бесконечных возможностей. Можно собрать что угодно и одновременно разобрать на части. Врачи говорили тетушке Фериде, чтобы она не принимала это все близко к сердцу и регулярно пила таблетки. Но что они знают об этой диалектике творения и разрушения. Разум тетушки Фериде – выдающийся художник, он создает прекрасные коллажи.
Рядом с комнатой Фериде – ванная, а за ней – комната тетушки Зелихи. Зелиха не спит. Она очень прямо сидит в кровати и, как чужую, внимательно обозревает свою комнату, словно пытается приметить и запомнить каждую мелочь и так хотя бы немного приблизиться к обитающей здесь незнакомке.
Вот ее шмотки: десятки юбок, все как одна короткие, все как одна вызывающе яркие, ее личный бунт против моральных норм общества. На стенах рисунки и плакаты с изображениями татуировок. Тетушке Зелихе уже под сорок, но комната у нее – как у девочки-подростка. Может быть, ей так и не суждено повзрослеть и освободиться от этой внутренней ярости – ярости, которую она невольно передала по наследству дочери. В ее представлении лишь тот может считаться по-настоящему живым, кто способен к инакомыслию, способен восстать и взбунтоваться. Смысл жизни в сопротивлении. А остальные люди делятся на две категории: овощи, которых все устраивает, и чайные стаканчики, которых очень многое не устраивает, но они слишком слабые, чтобы противостоять. Вторые хуже. Применительно к ним тетушка Зелиха сформулировала правило, когда имела привычку устанавливать правила.
Железное правило благоразумия стамбульской женщины: если ты хрупкая, как стаканчик для чая, то или устройся так, чтобы в тебя никогда не налили кипяток, и уповай на то, что подцепишь идеального мужа, или пускай тебя поимеют и сломают, чем раньше, тем лучше. Не нравится – перестань быть стеклянным стаканчиком для чая.
Она выбрала третье. Тетушка Зелиха ненавидела хрупкость. Она по сей день, единственная в семье, действительно приходила в бешенство, когда чайные стаканчики трескались.
Тетушка Зелиха протягивает руку к лежащей на тумбочке пачке «Мальборо лайт», закуривает сигарету. Она осталась такой же курильщицей, что и в юные годы. Она знает, что ее дочь тоже курит. Звучит, как пошлая сентенция из изданного министерством здравоохранения буклета. Дети курящих родителей в три раза чаще сами становятся курильщиками. Тетушка Зелиха беспокоилась об Асии, но ей хватало ума не лезть, ведь малейшее вмешательство, малейший признак недоверия вызовут только недовольство и протест. Нелегко притворяться, нелегко скрывать свою тревогу и нелегко, когда твой собственный ребенок называет тебя «тетушка». Это убивает ее. И все же она продолжает думать, что так лучше для них обеих. Это как-то освободило их – и мать, и дочь. Им надо было отделиться номинально, чтобы сохранить физическую и духовную связь. Один Аллах ей свидетель. Беда только в том, что она в него не верит.
Она задумчиво затягивается, держит дым внутри и сердито выдыхает. Пуфф. Если Аллах существует и все знает, почему же Он ничего не делает, не пускает в ход это свое всезнание? Почему Он позволяет всему происходить так, как оно происходит?
Нет, тетушка Зелиха непоколебима. Она никогда не уверует. Прожила агностиком, так и умрет. Она честна и чиста в своем безбожии. А если Аллах и правда где-то существует, то это идущее от сердца обличение, понятное немногим избранным, должно ему больше нравиться, чем угодливые и эгоистичные мольбы вездесущих религиозных фанатиков.
В другом конце дома, тоже на втором этаже, – комната тетушки Бану. Она не спит в этот ранний час. Она третья, кто не спит в особняке Казанчи. И сегодня утром с ней что-то не то. Она очень бледна, а в больших оленьих глазах какой-то тревожный блеск. Напротив кровати висит зеркало. Тетушка Бану смотрит в него и видит преждевременно состарившуюся женщину. Впервые за много лет она тоскует о муже – муже, от которого она ушла, но не покинула окончательно.
Он хороший человек и заслуживает лучшей жены. Он никогда не обижал ее, ни разу дурного слова не сказал, но после того, как умерли их мальчики, тетушка Бану просто не могла больше с ним оставаться. Время от времени она заходит в свой прежний дом, заходит, как посторонняя, которой тем не менее знакома там каждая мелочь, словно у нее дежавю. По дороге она всегда покупает курагу, он ее обожает. Там она немного убирает, пришивает ему пуговицы, готовит впрок его любимые блюда, наводит красоту. Впрочем, прибирать там особенно нечего, он содержит дом в порядке и чистоте.
Муж обычно стоит неподалеку и смотрит, как она работает. А в конце всегда спрашивает:
– Ты останешься?
И она всегда отвечает одинаково:
– Не сегодня.
Перед уходом она напоминает:
– Еда в холодильнике, суп обязательно подогревай, пилаки постарайся съесть за два дня, а то испортится. Не забывай поливать фиалки, я их переставила к окну.
Он кивает и тихо отвечает, словно разговаривает сам с собой:
– Не беспокойся, я умею сам управляться. И спасибо за курагу…
После этого тетушка Бану возвращается в особняк Казанчи. Так оно заведено, изо дня в день, из года в год.
Из зеркала на нее сегодня смотрит старая женщина. Тетушка Бану всегда считала, что быстрое старение – это издержки профессии, плата за дар предвиденья. Большинство людей стареют с годами, а вот гадалки стареют с каждой предсказанной историей. Конечно, захоти она только это исправить, можно было бы попросить у джинна компенсацию. Но тетушка Бану не просила у него ни богатства, ни телесной красоты. Может быть, когда-нибудь еще попросит. Пока что Аллах дает ей силы справляться так, ни о чем не прося. Но сегодня джинну придется исполнить кое-что сверх его обычных услуг.
Аллах, даруй мне знание, я ничего не могу с собой поделать, я жажду узнать, но даруй мне также и силы вынести это знание. Аминь.
Она нежно гладит вынутые из ящичка нефритовые четки.
– Ну хорошо, я готова. Приступим. Да поможет мне Аллах!
С книжной полки, на которой стоит газовая лампа, свесилась мадам Милашка. Она строит недовольные рожицы, ей не по нраву быть в роли зрительницы и уж совсем не нравится то, что она вот-вот сможет наблюдать в этой комнате. Между тем мсье Стервец усмехается своей особенной горькой усмешкой. Он доволен. Наконец удалось убедить тетушку Бану. И убедила ее не его волшебная власть, но ее собственное смертное любопытство. Не могла устоять перед желанием все узнать. Эта древняя жажда знаний. Если на то пошло, перед ней мало кто может устоять.
Сейчас тетушка Бану и мсье Стервец совершат путешествие во времени. Из 2005 года они отправятся в 1915-й. Можно подумать, что это неблизкий путь, но для гульябани – всего пара шагов.
Перед зеркалом, посередине, между джинном и его госпожой, стоит серебряная чаша с освященной водой из Мекки. В серебряной чаше – серебряная вода, а в воде – история, тоже серебряная.
Глава 12
Зерна граната
Ованес Стамбулян провел ладонью по письменному столу ручной работы, за который сел сразу после обеда, пальцы скользнули по гладкому, блестящему дереву. Продавший его еврей-антиквар сказал, что это большая редкость, ведь изготовление такого стола требует упорного труда.
Стол был вырезан из ореха с Эгейских островов и оснащен, словно расшит, множеством маленьких ящичков и потайных отсеков. Но столь изящно и тонко украшенный, он оставался удивительно крепким и мог послужить не одному поколению.
– Этот стол и вас переживет, и ваших детей, – захохотал торговец над своей, видимо, дежурной шуткой про товар и покупателей. – Правда есть что-то возвышенное в том, что кусок дерева живет дольше, чем человек?
Ованес Стамбулян понимал, что это было сказано, чтобы подчеркнуть качество изделия, однако ощутил какой-то укол в груди. Сердце защемило. И все же он купил письменный стол. А заодно еще и изящную брошку: усеянный золотыми нитями гранат, сквозь трещинку видно, как полыхают рубиновые зернышки. Такая тонкая работа! Говорят, изготовил один армянский мастер из Сиваса. Ованес Стамбулян купил брошь в подарок жене. Он собирался вручить ее сегодня после ужина, нет, лучше перед ужином, сразу, как только допишет главу.
Из всей книги эта глава давалась труднее всего. Знай он заранее, что так намучается в конце, может, бросил бы всю затею. Но сейчас он уже был по горло в работе, так что выхода не было, надо писать дальше. Ованес Стамбулян, знаменитый поэт и публицист, тайно писал книгу, которая была совсем не похожа на прочие его сочинения. Возможно, все закончится тем, что его труд отвергнут, осмеют и раскритикуют.
В то время, когда Османская империя уже пресытилась всякими грандиозными начинаниями, революционными движениями и национальными конфликтами, а в армянской диаспоре вызревали передовые теории и велись жаркие дебаты, он занимался тем, что писал детскую книгу. Детская книга по-армянски? Это почти невообразимо, такого еще не бывало. Ни единого произведения. Странно, может быть, армянская диаспора перестала считать своих детей детьми? Может быть, для представителей меньшинства, которым надо вырасти как можно скорее, детство – пустая трата времени, если не роскошь. А может быть, вся эта жившая в Стамбуле интеллигенция была просто оторвана от устной традиции и не знала сказок, которые армянские бабушки рассказывают внукам? Книжка называлась «Голубок-потеряшка и Блаженная Страна». Герой книги, маленький голубь, потерялся, пролетая над некоей блаженной страной. В поисках родных он останавливался в бесчисленных городах и селениях, и везде ему рассказывали какую-нибудь историю.
Таким образом, Ованес Стамбулян собрал в своей книге старинные армянские сказки, большинство из них передавалось из поколения в поколение, но некоторые были давно преданы забвению. По ходу повествования он вставлял сказки, бережно сохраняя их в подлинном виде, и не менял почти ни слова. Но сейчас он думал завершить книгу историей собственного сочинения. Готовую книгу он собирался издать в Стамбуле и разослать по крупным городам с большим армянским населением, таким как Адана, Харпут, Ван, Трапезунд и Сивас. Мусульмане освоили книгопечатание примерно двести лет назад, а вот армянская община печатала свои книги задолго до этого.
Ованес Стамбулян хотел, чтобы армянские родители каждый вечер читали эти книги своим детям перед сном. По иронии судьбы в последние девятнадцать месяцев он был так занят книгой, что совсем не находил времени на собственных детей. Каждый день он садился за стол в своем кабинете и писал, писал, пока пишется. А когда выходил из кабинета, дети уже спали. Он писал, словно зачарованный, вся его жизнь была подчинена потребности писать. К счастью, он уже почти закончил. Сегодня работа шла над последней главой, самой сложной. Когда все будет готово, он спустится вниз, перевяжет рукопись ленточкой, спрячет в узел золотую брошку и вручит жене. «Голубка-потеряшку и Блаженную Страну» он посвятил ей.
– Пожалуйста, прочитай это, – скажет он. – Если не понравится – сожги. Я не буду задавать вопросов, обещаю. Но если понравится, если ты сочтешь, что ее можно печатать, пожалуйста, отнеси ее Гарабед Эффенди в издательство «Дон паблишерс».
Ованес Стамбулян ничьим мнением не дорожил так, как мнением жены. Ее литературный и художественный вкус был безупречен. А ее гостеприимство сделало этот белый особняк на берегу Босфора центром художественной и литературной жизни, здесь бывало множество литераторов, как знаменитости, так и совсем начинающие писатели. Они приходили сюда есть, пить, созерцать и жарко спорить о чужих и, конечно, своих собственных произведениях.
Голубок-потеряшка летел очень долго. Он страшно устал и хотел пить, поэтому присел на какую-то заснеженную ветку. А это была ветка гранатового дерева, которое как раз собиралось зацвести. Голубок утолил жажду, поклевав немного снега, и принялся горько плакать о родителях.
– Не плачь, Голубок, – сказало ему Гранатовое Дерево, – давай я расскажу тебе сказку. Сказку про маленького потерявшегося голубя.
Ованес Стамбулян остановился, сам не понимая, что именно его отвлекло. Неожиданно для себя он досадливо вздохнул. Уже целый час, как в голове у него роились мысли одна мрачнее другой. Непонятно, откуда эта тревога внутри, кажется, что его разум отделился от него и сам прокручивает все эти бесконечные заботы. Но какова бы не была причина душевной смуты, надо заканчивать, надо выйти из ступора. Это последняя глава, последняя история. Он должен дописать ее, и дописать хорошо. Он сжал губы и снова взялся за перо.
– Что ты такое говоришь, я и есть этот голубь! – удивленно воскликнул Голубок.
– Правда? – спросило Гранатовое Дерево, впрочем, без тени удивления в голосе. – Тогда слушай свою историю. Ты ведь хочешь узнать, что с тобой случится в будущем?
– Только если это история со счастливым концом. Если с печальным, то лучше мне о нем не знать.
Вдруг в неподвижном воздухе раздался звон бьющегося стекла. Ованес Стамбулян вздрогнул, положил перо, безотчетно обернулся к окну и замер, весь обратившись в слух. Ничего не слышно, только ветер воет. Странное дело, тишина показалась ему еще более зловещей, чем этот замогильный звук.
Ночь за окном была полна какого-то мертвенного покоя, ветер завывал, словно вестник Божьего гнева, непонятно почему обрушившегося на ничего не понимающее человечество. Порывы ветра безжалостно хлестали по стенам дома, а вот внутри было удивительно тихо. Эта непривычная тишина привела Ованеса Стамбуляна в такое замешательство, что почти с облегчением он услышал шум внизу. Кто-то пронесся из одного конца дома в другой, потом обратно; резкий, лихорадочный топот, словно этот кто-то от кого-то убегал.
«Наверное, это Ервант», – подумал Ованес Стамбулян, и сердце тревожно кольнуло, печаль и забота омрачили взгляд.
Его старший сын Ервант всегда был озорным и своенравным мальчиком, но в последнее время его буйство и строптивость перешли все пределы. По правде говоря, Ованес винил себя за то, что не уделял сыну достаточно времени. Мальчик явно тосковал по отцу. Рядом с ним остальные трое, два мальчика и девочка, были такие послушные, словно их убаюкивали буйные выходки старшего брата. У мальчиков была разница в три года, но совершенно одинаковый покладистый характер. Самой младшей была Шушан, единственная девочка в семье.
– Не бойся, милая птичка, – улыбнулось Гранатовое Дерево и отряхнулось от снега. – Я расскажу тебе веселую историю со счастливым концом.
Топот внизу усиливался пугающим образом. Казалось, целая дюжина Ервантов ошалело носилась по дому, сокрушительно громыхая по полу. Но сквозь эти торопливые шаги, кажется, вдруг раздался чей-то голос, окрик, такой неожиданный и резкий, что Ованес сам не знал, не ослышался ли. Голос был жесткий и хриплый вроде отрывистого карканья. Раз – и все. А потом снова тишина. Словно это все ему почудилось.
Для него было бы естественно выскочить из комнаты посмотреть, все ли в порядке. Но сегодня был особенный вечер. Он не хотел отвлекаться, только не сейчас, когда он вот-вот завершит то, над чем трудился последние восемнадцать месяцев. Ованес беспокойно дернулся, словно ныряльщик, который погрузился слишком глубоко и никак не может выплыть на поверхность. Когда он писал, его затягивало в бездонный водоворот, пугающий, но такой чарующий. Слова прыгали туда-сюда по обожженной бумаге и словно умоляли его дописать последнюю строчку и наконец привести их домой.
– Ну, хорошо, – проворковал маленький Голубок-потеряшка, – расскажи мне про маленького Голубка-потеряшку.