Сшивающий время
Часть 8 из 15 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
- Модест, - произнёс я. - Что бы ни произошло, присматривай за Её Светлостью.
- Слушаюсь, монсеньог, - неохотно ответил кучер.
- Какие-то проблемы?
- Да монсеньог. Её Светлость отдала такое же гаспогяжение касательно Вас.
- Никто не говорил, что будет легко, - заметил я и пошёл по направлению к корме.
На барже всё шло своим чередом. Шкипер держал курс на мерцающий свет, а двое матросов с огромными вёслами ожидали команды. От порыва ветра фонари бешено закачались в темноте, а у меня чуть не сдуло шляпу, и пришлось подтянуть шнурок у подбородка. Маас покрылся рябью, заставив лодочников схватиться за вёсла и разразиться ругательствами, правя к берегу. Лошади заволновались, и было слышно, как сын Модеста успокаивают их. В это время по всему городу одна за другой гасли свечи, оставляя небесное светило в гордом одиночестве. Оценив неистовство мрачных вод, блестевших под февральской луной, я сверился с хронометром: фосфоресцирующие стрелки показывали восемнадцать сорок.
***
(за полчаса до подхода баржи к причалу Маастрихта)
Пьер шёл спокойно и осторожно, согнувшись под арочным проёмом, стараясь не наскочить на старый пень, используемый попрошайкой либо мелким торговцем вместо табуретки. Наряд городской жандармерии во главе с сержантом двигался параллельной улицей. Здесь, в Маастрихте, все улицы к реке параллельны и то, что было удобно для катящих пятьсот лет назад бочки и брёвна, стало удобно и для служителей правопорядка. Ещё один наряд пикетировал почтовую станцию в ожидании проезда кареты, если на реке никого не появится. Другие два отряда патрулировали улицы, ведущие к пакгаузам, и мост святого Серватия . Силы были задействованы весьма приличные, но червячок сомнения всё же грыз Пьера. Главная опасность заключалась не в том, что Рене де Батц мог знать город гораздо лучше его и улизнуть в самый последний момент, а в дьявольском везении русского, которого он никак не мог догнать. Поэтому Пьер не собирался идти слишком далеко, ему требовалось добраться до лестницы и уже оттуда руководить всей операцией. Его вела какая-то слепая вера в своё предназначение, в некую высшую справедливость: и если он ухватил за ниточку, то клубок будет однозначно распутан. Он благополучно дошёл до угла зерновой конторы и повернул к лестнице. Она была узкой настолько, что человек с тележкой мог двигаться по ней только в одну сторону, вставив колёса в специальные желоба - вниз, к огромному зданию с причалом, либо наверх, к амбару. Верный пёс Ворон прижимался к бедру, испытывая чувство возбуждения от близости цели. Собака всегда чувствовала этот момент, и Пьер криво усмехнулся, отчего его лицо приобрело черты безумного маньяка. Он успокоился и стал безмятежен. Злоба и ненависть, никуда не исчезнув, больше не сжимали сердце тисками. Он больше не испытывал ни горечи ни раздражения. Месть за Видлэна как бы перестала быть личной местью, словно он выполнял лишь очередное поручение. 'Это ничего не значит, - уговаривал он себя, выходя навстречу сержанту с солдатами. - Это вовсе не значит, что русский переживёт эту ночь, впрочем, как и этот мятежный дворянчик'. И лишь едва заметная горечь, сознание отрешённости от всего мира на какое-то мгновенье омрачили его дух. Он потрепал за ухо Ворона, своего единственного друга в этом мире. Все о его псе говорили ещё до того, как воочию видели его в деле. Ему не нужно было начинать вытворять всякие фокусы, все и так уже знали, на что он способен. Он просто появлялся и стопроцентно помогал решить задачу.
Знакомый ещё по облавам в Кале сержант, в сопровождении троих солдат, прижимался к стене амбара, стараясь спрятаться от дождя под небольшим навесом. Их ружья в такой ливень были совершенно бесполезны, но человек с ружьём вроде как имел немного больше прав, чем человек без оного. Тем не менее, Пьер прекрасно понимал, что для этих парней их фузеи станут лишь обузой, когда, возможно, потребуется сноровка и ловкость. Перекинувшись со служивыми парой ничего не значащих слов, он вскоре заметил поднимавшуюся по лестнице фигуру в плаще с капюшоном и с фонарём в руке, а на реке - приближающуюся баржу с большой копной соломы. Без всяких сомнений, человек с фонарём был тем самым Абелем Дюбуа, а баржа, судя по приметам, - тем судном, на котором плыл русский.
Рене де Батц, выдававший себя за мелкого чиновника Дюбуа, сдержал своё обещание и больше был не нужен.
- Сержант, - обронил Пьер. - Арестуйте этого человека, как он поднимется наверх. Только без лишней возни. Оставьте ружья у стены, их никто не украдёт. Везде наши люди.
***
Последующие события стали для Дюбуа несколько неожиданными, но предсказуемыми. Вместо того чтобы покорно протянуть руки и дать себя связать, он огрел сержанта фонарём, и, выхватив саблю, стал оказывать сопротивление. Завязавшаяся схватка - трое на одного - шла почти на равных. Радость от первой одержанной победы, пусть и небольшой, прибавила ему сил, кроме того, к нему вернулась его прежняя способность сражаться при любых обстоятельствах. Помогло и то, что он мог наносить своим противникам такие удары, на которые те не имели права отвечать, явно стараясь взять его живым. Однако драться приходилось всё же против троих, причём один обладал равными с ним физическими данными, а другой, хоть и был слабее, но умел с невероятной частотой наносить рубящие удары, на которые приходилось отвлекаться. И если бы не третий, который больше мешал своим товарищам, чем помогал, то бой закончился бы весьма скоро.
***
Закрыв крышку, я снова посмотрел на приближающийся причал и чуть не присвистнул. Происходило то, чего не должно было происходить: сточные воды захлёстывали почерневшие от времени брёвна спускающейся к реке лестницы, а на ней шёл самый настоящий бой. Похожий ростом и фигурой на Абеля Дюбуа мужчина вёл неравный поединок на саблях с тремя солдатами. Дерущиеся потихоньку спускались по лестнице, отдариваясь выпадами и рубящими взмахами. На мгновенье они остановились. Обороняющийся занял стратегическую позицию там, где бочки и сложенные штабелями доски - под углом друг к другу - создавали некий заслон, предохранявший от неожиданного нападения слева и сзади, и теперь он стоял боком, словно дуэлянт, заложив руку с намотанным плащом за спину и выставив правое плечо под атаку. Он был весь на виду, на фоне лунного света. Низко надвинутая шляпа скрывала лицо, но будь я рядом, я бы увидел, что Абель собирается продать свою жизнь подороже; он был наверняка озлоблен, доведён до отчаянья и полон решимости, как бывает у людей, ведущих последний бой. И вдруг он попятился назад, словно чего-то испугался. Взгляд Дюбуа был направлен на неподвижно стоящую на лестнице фигуру в чёрном. В этот момент кто-то на барже несколько раз ударил в колокол, привлекая внимание к швартующемуся судну. Дюбуа обернулся, и стало заметно при мерцающем свете фонаря, как он злорадно ухмыльнулся.
- Скорее! Чёрт бы вас побрал! Скорее к причалу! - крикнул он, бросил в сторону солдат ставший ему обузой плащ, и побежал к барже. У самого края он оттолкнулся и успел бы удачно перепрыгнуть через планширь, если бы на лестнице не появилась огромная чёрная собака, возникшая словно из преисподней. В несколько скачков она оказалась на причале и в невероятно длинном прыжке опустилась на спину Дюбуа, сшибая его прямо к нам на палубу.
***
Оттолкнувшись от причала, Рене подал тело вперёд, словно нужно было перепрыгнуть широкий ручей, но не успел он ощутить мгновенье свободного полёта, как что-то тяжёлое резко ударило в спину, и спасительная палуба вдруг оказалась перед глазами. На секунду ему показалось, что из его лёгких кто-то выпустил весь воздух. Он пытался было опереться руками, чтобы привстать, но теперь его ногу кто-то плотно обхватил стальными тисками и не выпускал. Рене дёрнулся, стараясь вырваться, но вновь оказался на палубе, только теперь он лежал на спине, а нижнюю часть тела словно парализовало. Его охватил жуткий страх: ужасный пёс грыз его ногу, а сабля валялась совсем рядом. Если бы он смог до неё добраться...
***
.
Мы и сделать ничего не успели, как страшный пёс стал буквально вырывать куски плоти из своей добычи, волоча человека как куклу. В этот момент баржа стукнулась о стенку причала, и мало кто устоял на ногах. Пока я выхватил револьвер и выстрелил в зверюгу, драгоценные мгновенья утекли. Дюбуа лежал в луже крови, а преследовавшие его солдаты стали перебираться на баржу, не скрывая своего намерения разделаться со всеми, кто оказал содействие беглецу. Вставший на их пути одноногий шкипер с сапёрной полусаблей вскоре оказался сбит с ног. И был бы неминуемо убит, как и матрос, доставший наваху и чуть сразу же не лишившийся руки. Дальнейшее промедление было смерти подобно. Развернув ствол в сторону солдат, я открыл огонь и едва не поплатился за свою неосторожность. Владелец убитой собаки оказался за моей спиной и попытался нанести удар своей тростью, как вдруг раздался ещё один выстрел. Дерринджер - маленький пистолет, убивающий великанов, и я даже успел удивиться, откуда у кучера это оружие. Баржа в это время немного отошла от причала, и человек в чёрном свалился в проём между судном и пирсом.
- Уходим! - крикнул я. - Прочь отсюда! Живее! Живее!
Все бросились к левому борту и кто чем стали отталкивать баржу. Едва расстояние увеличилось на несколько метров, шкипер принялся отдавать команды и уже с помощью вёсел матросы стали выводить её на середину реки, покидая негостеприимный Маастрихт.
Кто-то из матросов, сведущий в медицине, помогал Модесту делать перевязку, и спустя пару минут он ко мне подошёл и попросил навестить Дюбуа.
- Я хочу поговорить с русским, - тихо произнёс умирающий.
Люди, стоявшие вокруг него, расступились смущённо и неохотно, словно закрывали собой неприличный рисунок на стене пакгауза, и стало видно белое, словно мел, осунувшееся лицо: казалось, оно никогда не было живым, никогда не ощущало румянца на щеках. Выражение этого лица нельзя было назвать умиротворённым, выражения просто не было. Кровь, несмотря на накрученный платок, пропитала штаны и через изорванный край до сих пор стекала струйка, капая на палубу тяжёлыми красными каплями. Тут и врачом не надо быть, дабы понять, какого рода нанесена рана.
- Месье, - произнёс я. - Нам обоим известно, что обсуждать сложившиеся отношения между нами безнравственно, и я прекрасно понимаю, что я Вам не наперсник и не советчик. Однако в этом случае неведение ставит меня в тупик. И если Вы не способны рассказать мне о том, что уготовили, не беспокоясь о собственной репутации, возможно, Вам следует сосредоточить внимание на своей душе. Бедренная артерия - это серьёзно.
- Я всё объясню, - прошептал Абель. - Время ещё есть. Я хотел поступить с вами не совсем честно. Простите меня за это и не вредите моим людям.
- Я прощаю Вас, - склонившись над Дюбуа, произнёс я.
- Прошу, приподнимите меня.
Оказавшийся рядом со мной Модест аккуратно приподнял Абеля и положил его на свёрнутую бухту каната. Рука раненого потянулась к карману камзола и случайно задела мёртвого пса.
- Тьфу! Мерзость, - произнёс он. - Где Пьер? Человек в чёрном.
- По пгиказу Её Светлости я отпгавил его в ад, - сказал Модест.
- Очень хорошо. Туда ему и дорога. Этим днём - обращаясь ко мне - владелец этого зверя пытался убедить меня, что я обязан уговорить Вас остаться в Льеже. Он пообещал, что дела примут неприятный оборот, если я этого не смогу сделать. И поверьте, мне лучше других известно, что время, проведённое в беседе с этим человеком, способно творить странности с душами даже самых храбрых людей.
Раненый закашлялся, и Модест дал ему испить из фляги.
- Проклятье! Такие деньжищи за то, чтобы избавиться от препятствия в Вашем лице. Будь проклято всё и вся, трижды проклято! В том числе и эта жизнь, которая поставила меня в такое идиотское положение. Я умираю и не хочу, чтобы меня помнили под именем мошенника Абеля Дюбуа. Я Рене де Батц.
Он запустил руку в карман камзола и, вытащив серебряный медальон с миниатюрой, открыл крышечку и показал мне. На портрете оказалась необыкновенно красивая женщина с большими голубыми глазами; она улыбалась кому-то.
- Я стоял за спиной живописца, - пояснил он - когда делались наброски. Она смотрит именно на меня. Моя Луиза, я иду к тебе.
Рука Рене разжалась, и медальон выпал. Да, жизнь порой преподносит дары в яркой обёртке, но и страдания часто бывают упакованы в красивую бумагу. Я поднял выпавший медальон и задумался: де Батц... если отбросить в сторону всю мистику и те фортели, которые иногда преподносит жизнь, то в этом случае Мойры перестарались. Ведь именно здесь, под стенами Маастрихта был убит легендарный граф д'Артаньян , и если Рене, вдруг, его потомок, то не иначе, ему было предначертано умереть именно здесь. И смерти какие показательные: воин погиб от пули, а мошенника загрызла собака.
- Выкиньте пса за борт, - распорядился я.
Модест подошёл к мёртвой собаке, расстегнул ремешки широкого ошейника, спрятав его под камзол, и с трудом приподняв тушу, выбросил её в Маас. Тем временем баржа отошла от причала на достаточное расстояние, и ко мне обратился шкипер с предложением пристать где-нибудь к берегу, так как у ближайшего посёлка Боргариен начинались банки, и посадить баржу на мель в светлое время суток немудрено, а уж тем более, ночью, при свете единственного фонаря. Его рассуждения мне показались здравыми и, сообщив, что полностью доверяю его чутью, вернулся в карету.
На чёрном небе блестели звёзды, словно светлые семена, которые разбросал щедрыми горстями по чернозёму сеявший вразброс беззаботный крестьянин. В их слабом свете я кое-как смог разглядеть линию горизонта. Напротив часовни, на другом берегу вздымался ещё один холм. Эти два холма были похожи на пару впавших в отчаяние влюблённых, навсегда и совершенно безнадёжно разделённых рекою. И на вершине другого холма темнело массивное здание. В одном из его окон был едва виден тёплый свет единственной свечи. И мне показалось, что именно там, бодрствующая в ночные часы находилась дорогая Рене женщина. Через это непреодолимое пространство между ними, мне захотелось окликнуть её, и она бы не удивилась, услышав мой зов.
- О чём Вы задумались, мой дорогой друг? - спросила Полина, выйдя из кареты.
- О том, как неисповедимы пути Господни, - ответил я. - Думаю, Рене стоит похоронить в той часовне.
- Красивое место.
- Он оставил медальон, - доставая из кармана серебряную вещицу, - произнёс я. - Но никто из его товарищей не знает о ней ничего. Только имя - Луиза.
- Пусть она останется в неведенье, - сказала Полина. - Хватит уже горя. Куда мы направляемся?
- Неймеген. А оттуда в Амстердам.
Она только покачала головой. Холодный воздух на реке не располагал к долгому общению. Полина беззвучно шагнула обратно и закрыла дверцу.
Едва забрезжил рассвет, и матросы вернулись из часовни, где оставили тело Рене, баржа тут же отошла от берега и, оставляя Боргариен позади, устремилась на север. Часы перетекали в сутки, а полноводные воды Мааса несли нас всё дальше и дальше. Через день я вынужден был признать, что путешествовать по реке гораздо комфортнее, нежели по дорогам, да и расстояние мы проходили далеко не те, если бы тряслись в карете.
***
Центр Амстердама непривычному взгляду обывателя представлялся полным контрастов. Только на северной окраине старого города, вблизи порта на заливе, можно было проехать по улицам Рокин или Дамрак, застроенным исключительно добротными особняками зажиточных людей: здесь обитали представители голландского правящего класса, ибо деньги сделали это место таким, каким оно стало. Ближе к рынку нам попадались то старинные конторские здания времён расцвета Ганзы и Золотого века Ост- и Вест-Индских компаний (квартал Золотая излучина), то крохотные лавочки, торгующие мясными обрезками для бедноты; наши взгляды то и дело переходили от роскошных дворцов к убогим меблированным комнаткам, от которых несло тушёной капустой. В Амстердаме никто не мог утверждать, что одна половина населения знает, как живёт другая. Однако в этом переплетении одну вещь я уяснил твёрдо: если кому-то охота спокойно и мечтательно поглазеть тёмные, чуть лоснящиеся ночной порой воды каналов, лучше всего этого не делать. Вопрос с канализацией в городе решался точно так, как сто лет назад и заметить в руках дам шатлен с уксусницей можно было много чаще, чем её отсутствие. Вскоре мы миновали Весовую палату и остановились напротив здания с аккуратной вывеской 'Королевский приют'. Место для ночлега нам подсказал молодой офицер, спешащий провести в кругу семьи свой краткосрочный отпуск. Мы встретились с ним в гостинице в пригороде Роттердама, и он оказался настолько любезен, что пригласил нас погостить в заведении его дяди.
'Идут разговоры, - говорил он, - что 'Королевский приют' утрачивает прежний лоск, но мне кажется, что он становится лишь уютней. В том году в фойе повесили новую люстру на тридцать свечей, а потом на нас жалуются те, кто не хочет афишировать своё совместное пребывание в роскошном месте. Служащие работают быстро, комнаты просторны, кухня превосходна. Выбор блюд небогат, стоимость их достаточно высока, но если клиент отдаёт предпочтение рыбе или бифштексу, то у нас их готовят лучше, чем где бы то ни было в Амстердаме. Интересующиеся последними сплетнями могут посидеть у стойки распорядителя и послушать Жана-Луи. Он пишет в саму 'Gazette de France', и что бы ни говорили, а месье Севеке режет правду-матку, невзирая на лица. Это, кстати, он посоветовал мне идти в армию'.
Выйдя в сопровождении Полины из прихожей, мы миновали выложенный каменными плитами вестибюль и оказались в гостиной. Это было высокое просторное помещение с покатым, мощённым камнем полом и великолепной мебелью из оливкового дерева, которую делали на юге Италии. С потолка свисала изящная люстра, где действительно могли разместиться три десятка свечей в бронзовых чашках. Тяжёлые гобелены и пара больших картин на грубых стенах казались здесь лишними и находились по принципу: чем больше, тем лучше. Сопровождавший нас офицер куда-то отошёл и больше мы его не видели. К слову, кухня была так себе, и, слава богу, мы не успели распробовать всё, так как на следующий день уже стали пассажирами и владельцами груза трёхмачтового парусника. Самого быстроходного судна Северных морей. И всё благодаря Жану-Луи. В моём времени их называют 'маклер' и он в точности соответствовал этому эпитету. Не было ни одного, значимого или не совсем события, о котором месье Севке не знал бы. Утром он собирал городские сплетни, в полдень пропускал стаканчик-другой в 'Королевском приюте' и составлял тезисы, а вечером, если повезёт, находил 'внимательные уши' и продавал информацию. Острый ум, умение подмечать ключевые мелочи и извлекать верные выводы, делало его интересным собеседником. Он-то и сосватал нам младшего сына каретного мастера, собравшегося срочно покинуть страну. Причём у меня сложилось впечатление, что месье Севке искренне переживал за юношу, которому вместе с единомышленниками не давали продуху патриархи колеса и рессоры. Оно и понятно, в городе каналов, где лодка пользуется большей популярностью, нежели повозка, плодить новых конкурентов никто не хочет. Им оставалось попробовать свои таланты в Новом свете, но и в этом варианте находились свои подводные камни - а именно, оборотные средства, которых всегда не хватает. Вот и получилось, что в процессе беседы, затронув моё желание оказаться пассажиром корабля, я обзавёлся парочкой мастеров, стал владельцем конфискованного за долги типографского оборудования вместе с обслуживающей её семьёй и зафрахтовал судно, перекупив его груз.
Смотреть типографию мы отправились ближе к вечеру. В глубине двора из окна скромного двухэтажного домика со щипцовой крышей струился свет. 'Неделю назад они жили этажом выше - доверительно сообщил мне на ухо Жан-Луи, - но обстоятельства поменялись. Кредиторы позволили переселиться в подвал, пока дом не продадут. И поверьте, это случится весьма скоро. Когда то Петрус был успешен, а у всех успешных людей есть враги, причём в большинстве своём менее одаренные, но более удачливые. Они взяли вверх и наш долг - тех, кто обладает здравым смыслом и чувством ответственности, - позаботиться о менее удачливых. Они рассчитывают на нас, и у них на это есть право. Посоветуйтесь со своей совестью, и Вам она подтвердит, что я прав'.
Жан-Луи постучался в дверь и, получив приглашение войти в небольшое помещение с низким потолком, распахнул её передо мной, пропуская вперёд. Глава семейства сидел за массивным грубым столом с откидной крышкой. Перед ним лежали раскрытые конторские книги. На другом конце стола я увидел подростка с девочкой погодкой, они спрягали латинские глаголы под присмотром матери. Чадящая сальная свеча отбрасывала на их лица жёлтое сияние, скрывая в тени двухъярусные нары и огромные узлы со всевозможным скарбом. На полках у окна ещё оставались элементы разнородной глиняной посуды с оловянным чайником, громоздившимися вперемежку с пустыми бутылками и двумя подсвечниками.
- Не взыщи Петрус, что пришёл к вам сюда, - обратился Жан-Луи, слегка поклонившись. - Контора закрыта со вчерашнего дня. Как дела, Роуз, смотрю, ты не перестаёшь мучать детей латынью.
Хозяин коморки, казалось, растерялся, увидев гостей в своём жилище, что даже не спросил, по какому делу мы пришли. А может, ожидал прихода других.
- Добрый вечер, месье Севеке и Вам, месье, - только и сказала женщина.
- Наверно, мне не следовало приходить... Вы, я вижу, заняты. - Жан-Луи показал на заваленный бумагами стол.
- Да, копаюсь в своих книжках. - Наконец-то пробурчал Петрус, глядя на нас в неразберихе бумаг, и, смущённо улыбнувшись, добавил: - Извините, что принимаю вас так. У нас с женой редко бывают гости. Доброго вечера, проходите.
- Вам незачем извиняться, месье Петрус, - учтиво произнёс я. - У вас очень мило. Пожалуй, нам лучше бы было прийти в другой раз, но, к сожалению, время не терпит. Не соизволите выслушать мою просьбу?
- Слушаюсь, монсеньог, - неохотно ответил кучер.
- Какие-то проблемы?
- Да монсеньог. Её Светлость отдала такое же гаспогяжение касательно Вас.
- Никто не говорил, что будет легко, - заметил я и пошёл по направлению к корме.
На барже всё шло своим чередом. Шкипер держал курс на мерцающий свет, а двое матросов с огромными вёслами ожидали команды. От порыва ветра фонари бешено закачались в темноте, а у меня чуть не сдуло шляпу, и пришлось подтянуть шнурок у подбородка. Маас покрылся рябью, заставив лодочников схватиться за вёсла и разразиться ругательствами, правя к берегу. Лошади заволновались, и было слышно, как сын Модеста успокаивают их. В это время по всему городу одна за другой гасли свечи, оставляя небесное светило в гордом одиночестве. Оценив неистовство мрачных вод, блестевших под февральской луной, я сверился с хронометром: фосфоресцирующие стрелки показывали восемнадцать сорок.
***
(за полчаса до подхода баржи к причалу Маастрихта)
Пьер шёл спокойно и осторожно, согнувшись под арочным проёмом, стараясь не наскочить на старый пень, используемый попрошайкой либо мелким торговцем вместо табуретки. Наряд городской жандармерии во главе с сержантом двигался параллельной улицей. Здесь, в Маастрихте, все улицы к реке параллельны и то, что было удобно для катящих пятьсот лет назад бочки и брёвна, стало удобно и для служителей правопорядка. Ещё один наряд пикетировал почтовую станцию в ожидании проезда кареты, если на реке никого не появится. Другие два отряда патрулировали улицы, ведущие к пакгаузам, и мост святого Серватия . Силы были задействованы весьма приличные, но червячок сомнения всё же грыз Пьера. Главная опасность заключалась не в том, что Рене де Батц мог знать город гораздо лучше его и улизнуть в самый последний момент, а в дьявольском везении русского, которого он никак не мог догнать. Поэтому Пьер не собирался идти слишком далеко, ему требовалось добраться до лестницы и уже оттуда руководить всей операцией. Его вела какая-то слепая вера в своё предназначение, в некую высшую справедливость: и если он ухватил за ниточку, то клубок будет однозначно распутан. Он благополучно дошёл до угла зерновой конторы и повернул к лестнице. Она была узкой настолько, что человек с тележкой мог двигаться по ней только в одну сторону, вставив колёса в специальные желоба - вниз, к огромному зданию с причалом, либо наверх, к амбару. Верный пёс Ворон прижимался к бедру, испытывая чувство возбуждения от близости цели. Собака всегда чувствовала этот момент, и Пьер криво усмехнулся, отчего его лицо приобрело черты безумного маньяка. Он успокоился и стал безмятежен. Злоба и ненависть, никуда не исчезнув, больше не сжимали сердце тисками. Он больше не испытывал ни горечи ни раздражения. Месть за Видлэна как бы перестала быть личной местью, словно он выполнял лишь очередное поручение. 'Это ничего не значит, - уговаривал он себя, выходя навстречу сержанту с солдатами. - Это вовсе не значит, что русский переживёт эту ночь, впрочем, как и этот мятежный дворянчик'. И лишь едва заметная горечь, сознание отрешённости от всего мира на какое-то мгновенье омрачили его дух. Он потрепал за ухо Ворона, своего единственного друга в этом мире. Все о его псе говорили ещё до того, как воочию видели его в деле. Ему не нужно было начинать вытворять всякие фокусы, все и так уже знали, на что он способен. Он просто появлялся и стопроцентно помогал решить задачу.
Знакомый ещё по облавам в Кале сержант, в сопровождении троих солдат, прижимался к стене амбара, стараясь спрятаться от дождя под небольшим навесом. Их ружья в такой ливень были совершенно бесполезны, но человек с ружьём вроде как имел немного больше прав, чем человек без оного. Тем не менее, Пьер прекрасно понимал, что для этих парней их фузеи станут лишь обузой, когда, возможно, потребуется сноровка и ловкость. Перекинувшись со служивыми парой ничего не значащих слов, он вскоре заметил поднимавшуюся по лестнице фигуру в плаще с капюшоном и с фонарём в руке, а на реке - приближающуюся баржу с большой копной соломы. Без всяких сомнений, человек с фонарём был тем самым Абелем Дюбуа, а баржа, судя по приметам, - тем судном, на котором плыл русский.
Рене де Батц, выдававший себя за мелкого чиновника Дюбуа, сдержал своё обещание и больше был не нужен.
- Сержант, - обронил Пьер. - Арестуйте этого человека, как он поднимется наверх. Только без лишней возни. Оставьте ружья у стены, их никто не украдёт. Везде наши люди.
***
Последующие события стали для Дюбуа несколько неожиданными, но предсказуемыми. Вместо того чтобы покорно протянуть руки и дать себя связать, он огрел сержанта фонарём, и, выхватив саблю, стал оказывать сопротивление. Завязавшаяся схватка - трое на одного - шла почти на равных. Радость от первой одержанной победы, пусть и небольшой, прибавила ему сил, кроме того, к нему вернулась его прежняя способность сражаться при любых обстоятельствах. Помогло и то, что он мог наносить своим противникам такие удары, на которые те не имели права отвечать, явно стараясь взять его живым. Однако драться приходилось всё же против троих, причём один обладал равными с ним физическими данными, а другой, хоть и был слабее, но умел с невероятной частотой наносить рубящие удары, на которые приходилось отвлекаться. И если бы не третий, который больше мешал своим товарищам, чем помогал, то бой закончился бы весьма скоро.
***
Закрыв крышку, я снова посмотрел на приближающийся причал и чуть не присвистнул. Происходило то, чего не должно было происходить: сточные воды захлёстывали почерневшие от времени брёвна спускающейся к реке лестницы, а на ней шёл самый настоящий бой. Похожий ростом и фигурой на Абеля Дюбуа мужчина вёл неравный поединок на саблях с тремя солдатами. Дерущиеся потихоньку спускались по лестнице, отдариваясь выпадами и рубящими взмахами. На мгновенье они остановились. Обороняющийся занял стратегическую позицию там, где бочки и сложенные штабелями доски - под углом друг к другу - создавали некий заслон, предохранявший от неожиданного нападения слева и сзади, и теперь он стоял боком, словно дуэлянт, заложив руку с намотанным плащом за спину и выставив правое плечо под атаку. Он был весь на виду, на фоне лунного света. Низко надвинутая шляпа скрывала лицо, но будь я рядом, я бы увидел, что Абель собирается продать свою жизнь подороже; он был наверняка озлоблен, доведён до отчаянья и полон решимости, как бывает у людей, ведущих последний бой. И вдруг он попятился назад, словно чего-то испугался. Взгляд Дюбуа был направлен на неподвижно стоящую на лестнице фигуру в чёрном. В этот момент кто-то на барже несколько раз ударил в колокол, привлекая внимание к швартующемуся судну. Дюбуа обернулся, и стало заметно при мерцающем свете фонаря, как он злорадно ухмыльнулся.
- Скорее! Чёрт бы вас побрал! Скорее к причалу! - крикнул он, бросил в сторону солдат ставший ему обузой плащ, и побежал к барже. У самого края он оттолкнулся и успел бы удачно перепрыгнуть через планширь, если бы на лестнице не появилась огромная чёрная собака, возникшая словно из преисподней. В несколько скачков она оказалась на причале и в невероятно длинном прыжке опустилась на спину Дюбуа, сшибая его прямо к нам на палубу.
***
Оттолкнувшись от причала, Рене подал тело вперёд, словно нужно было перепрыгнуть широкий ручей, но не успел он ощутить мгновенье свободного полёта, как что-то тяжёлое резко ударило в спину, и спасительная палуба вдруг оказалась перед глазами. На секунду ему показалось, что из его лёгких кто-то выпустил весь воздух. Он пытался было опереться руками, чтобы привстать, но теперь его ногу кто-то плотно обхватил стальными тисками и не выпускал. Рене дёрнулся, стараясь вырваться, но вновь оказался на палубе, только теперь он лежал на спине, а нижнюю часть тела словно парализовало. Его охватил жуткий страх: ужасный пёс грыз его ногу, а сабля валялась совсем рядом. Если бы он смог до неё добраться...
***
.
Мы и сделать ничего не успели, как страшный пёс стал буквально вырывать куски плоти из своей добычи, волоча человека как куклу. В этот момент баржа стукнулась о стенку причала, и мало кто устоял на ногах. Пока я выхватил револьвер и выстрелил в зверюгу, драгоценные мгновенья утекли. Дюбуа лежал в луже крови, а преследовавшие его солдаты стали перебираться на баржу, не скрывая своего намерения разделаться со всеми, кто оказал содействие беглецу. Вставший на их пути одноногий шкипер с сапёрной полусаблей вскоре оказался сбит с ног. И был бы неминуемо убит, как и матрос, доставший наваху и чуть сразу же не лишившийся руки. Дальнейшее промедление было смерти подобно. Развернув ствол в сторону солдат, я открыл огонь и едва не поплатился за свою неосторожность. Владелец убитой собаки оказался за моей спиной и попытался нанести удар своей тростью, как вдруг раздался ещё один выстрел. Дерринджер - маленький пистолет, убивающий великанов, и я даже успел удивиться, откуда у кучера это оружие. Баржа в это время немного отошла от причала, и человек в чёрном свалился в проём между судном и пирсом.
- Уходим! - крикнул я. - Прочь отсюда! Живее! Живее!
Все бросились к левому борту и кто чем стали отталкивать баржу. Едва расстояние увеличилось на несколько метров, шкипер принялся отдавать команды и уже с помощью вёсел матросы стали выводить её на середину реки, покидая негостеприимный Маастрихт.
Кто-то из матросов, сведущий в медицине, помогал Модесту делать перевязку, и спустя пару минут он ко мне подошёл и попросил навестить Дюбуа.
- Я хочу поговорить с русским, - тихо произнёс умирающий.
Люди, стоявшие вокруг него, расступились смущённо и неохотно, словно закрывали собой неприличный рисунок на стене пакгауза, и стало видно белое, словно мел, осунувшееся лицо: казалось, оно никогда не было живым, никогда не ощущало румянца на щеках. Выражение этого лица нельзя было назвать умиротворённым, выражения просто не было. Кровь, несмотря на накрученный платок, пропитала штаны и через изорванный край до сих пор стекала струйка, капая на палубу тяжёлыми красными каплями. Тут и врачом не надо быть, дабы понять, какого рода нанесена рана.
- Месье, - произнёс я. - Нам обоим известно, что обсуждать сложившиеся отношения между нами безнравственно, и я прекрасно понимаю, что я Вам не наперсник и не советчик. Однако в этом случае неведение ставит меня в тупик. И если Вы не способны рассказать мне о том, что уготовили, не беспокоясь о собственной репутации, возможно, Вам следует сосредоточить внимание на своей душе. Бедренная артерия - это серьёзно.
- Я всё объясню, - прошептал Абель. - Время ещё есть. Я хотел поступить с вами не совсем честно. Простите меня за это и не вредите моим людям.
- Я прощаю Вас, - склонившись над Дюбуа, произнёс я.
- Прошу, приподнимите меня.
Оказавшийся рядом со мной Модест аккуратно приподнял Абеля и положил его на свёрнутую бухту каната. Рука раненого потянулась к карману камзола и случайно задела мёртвого пса.
- Тьфу! Мерзость, - произнёс он. - Где Пьер? Человек в чёрном.
- По пгиказу Её Светлости я отпгавил его в ад, - сказал Модест.
- Очень хорошо. Туда ему и дорога. Этим днём - обращаясь ко мне - владелец этого зверя пытался убедить меня, что я обязан уговорить Вас остаться в Льеже. Он пообещал, что дела примут неприятный оборот, если я этого не смогу сделать. И поверьте, мне лучше других известно, что время, проведённое в беседе с этим человеком, способно творить странности с душами даже самых храбрых людей.
Раненый закашлялся, и Модест дал ему испить из фляги.
- Проклятье! Такие деньжищи за то, чтобы избавиться от препятствия в Вашем лице. Будь проклято всё и вся, трижды проклято! В том числе и эта жизнь, которая поставила меня в такое идиотское положение. Я умираю и не хочу, чтобы меня помнили под именем мошенника Абеля Дюбуа. Я Рене де Батц.
Он запустил руку в карман камзола и, вытащив серебряный медальон с миниатюрой, открыл крышечку и показал мне. На портрете оказалась необыкновенно красивая женщина с большими голубыми глазами; она улыбалась кому-то.
- Я стоял за спиной живописца, - пояснил он - когда делались наброски. Она смотрит именно на меня. Моя Луиза, я иду к тебе.
Рука Рене разжалась, и медальон выпал. Да, жизнь порой преподносит дары в яркой обёртке, но и страдания часто бывают упакованы в красивую бумагу. Я поднял выпавший медальон и задумался: де Батц... если отбросить в сторону всю мистику и те фортели, которые иногда преподносит жизнь, то в этом случае Мойры перестарались. Ведь именно здесь, под стенами Маастрихта был убит легендарный граф д'Артаньян , и если Рене, вдруг, его потомок, то не иначе, ему было предначертано умереть именно здесь. И смерти какие показательные: воин погиб от пули, а мошенника загрызла собака.
- Выкиньте пса за борт, - распорядился я.
Модест подошёл к мёртвой собаке, расстегнул ремешки широкого ошейника, спрятав его под камзол, и с трудом приподняв тушу, выбросил её в Маас. Тем временем баржа отошла от причала на достаточное расстояние, и ко мне обратился шкипер с предложением пристать где-нибудь к берегу, так как у ближайшего посёлка Боргариен начинались банки, и посадить баржу на мель в светлое время суток немудрено, а уж тем более, ночью, при свете единственного фонаря. Его рассуждения мне показались здравыми и, сообщив, что полностью доверяю его чутью, вернулся в карету.
На чёрном небе блестели звёзды, словно светлые семена, которые разбросал щедрыми горстями по чернозёму сеявший вразброс беззаботный крестьянин. В их слабом свете я кое-как смог разглядеть линию горизонта. Напротив часовни, на другом берегу вздымался ещё один холм. Эти два холма были похожи на пару впавших в отчаяние влюблённых, навсегда и совершенно безнадёжно разделённых рекою. И на вершине другого холма темнело массивное здание. В одном из его окон был едва виден тёплый свет единственной свечи. И мне показалось, что именно там, бодрствующая в ночные часы находилась дорогая Рене женщина. Через это непреодолимое пространство между ними, мне захотелось окликнуть её, и она бы не удивилась, услышав мой зов.
- О чём Вы задумались, мой дорогой друг? - спросила Полина, выйдя из кареты.
- О том, как неисповедимы пути Господни, - ответил я. - Думаю, Рене стоит похоронить в той часовне.
- Красивое место.
- Он оставил медальон, - доставая из кармана серебряную вещицу, - произнёс я. - Но никто из его товарищей не знает о ней ничего. Только имя - Луиза.
- Пусть она останется в неведенье, - сказала Полина. - Хватит уже горя. Куда мы направляемся?
- Неймеген. А оттуда в Амстердам.
Она только покачала головой. Холодный воздух на реке не располагал к долгому общению. Полина беззвучно шагнула обратно и закрыла дверцу.
Едва забрезжил рассвет, и матросы вернулись из часовни, где оставили тело Рене, баржа тут же отошла от берега и, оставляя Боргариен позади, устремилась на север. Часы перетекали в сутки, а полноводные воды Мааса несли нас всё дальше и дальше. Через день я вынужден был признать, что путешествовать по реке гораздо комфортнее, нежели по дорогам, да и расстояние мы проходили далеко не те, если бы тряслись в карете.
***
Центр Амстердама непривычному взгляду обывателя представлялся полным контрастов. Только на северной окраине старого города, вблизи порта на заливе, можно было проехать по улицам Рокин или Дамрак, застроенным исключительно добротными особняками зажиточных людей: здесь обитали представители голландского правящего класса, ибо деньги сделали это место таким, каким оно стало. Ближе к рынку нам попадались то старинные конторские здания времён расцвета Ганзы и Золотого века Ост- и Вест-Индских компаний (квартал Золотая излучина), то крохотные лавочки, торгующие мясными обрезками для бедноты; наши взгляды то и дело переходили от роскошных дворцов к убогим меблированным комнаткам, от которых несло тушёной капустой. В Амстердаме никто не мог утверждать, что одна половина населения знает, как живёт другая. Однако в этом переплетении одну вещь я уяснил твёрдо: если кому-то охота спокойно и мечтательно поглазеть тёмные, чуть лоснящиеся ночной порой воды каналов, лучше всего этого не делать. Вопрос с канализацией в городе решался точно так, как сто лет назад и заметить в руках дам шатлен с уксусницей можно было много чаще, чем её отсутствие. Вскоре мы миновали Весовую палату и остановились напротив здания с аккуратной вывеской 'Королевский приют'. Место для ночлега нам подсказал молодой офицер, спешащий провести в кругу семьи свой краткосрочный отпуск. Мы встретились с ним в гостинице в пригороде Роттердама, и он оказался настолько любезен, что пригласил нас погостить в заведении его дяди.
'Идут разговоры, - говорил он, - что 'Королевский приют' утрачивает прежний лоск, но мне кажется, что он становится лишь уютней. В том году в фойе повесили новую люстру на тридцать свечей, а потом на нас жалуются те, кто не хочет афишировать своё совместное пребывание в роскошном месте. Служащие работают быстро, комнаты просторны, кухня превосходна. Выбор блюд небогат, стоимость их достаточно высока, но если клиент отдаёт предпочтение рыбе или бифштексу, то у нас их готовят лучше, чем где бы то ни было в Амстердаме. Интересующиеся последними сплетнями могут посидеть у стойки распорядителя и послушать Жана-Луи. Он пишет в саму 'Gazette de France', и что бы ни говорили, а месье Севеке режет правду-матку, невзирая на лица. Это, кстати, он посоветовал мне идти в армию'.
Выйдя в сопровождении Полины из прихожей, мы миновали выложенный каменными плитами вестибюль и оказались в гостиной. Это было высокое просторное помещение с покатым, мощённым камнем полом и великолепной мебелью из оливкового дерева, которую делали на юге Италии. С потолка свисала изящная люстра, где действительно могли разместиться три десятка свечей в бронзовых чашках. Тяжёлые гобелены и пара больших картин на грубых стенах казались здесь лишними и находились по принципу: чем больше, тем лучше. Сопровождавший нас офицер куда-то отошёл и больше мы его не видели. К слову, кухня была так себе, и, слава богу, мы не успели распробовать всё, так как на следующий день уже стали пассажирами и владельцами груза трёхмачтового парусника. Самого быстроходного судна Северных морей. И всё благодаря Жану-Луи. В моём времени их называют 'маклер' и он в точности соответствовал этому эпитету. Не было ни одного, значимого или не совсем события, о котором месье Севке не знал бы. Утром он собирал городские сплетни, в полдень пропускал стаканчик-другой в 'Королевском приюте' и составлял тезисы, а вечером, если повезёт, находил 'внимательные уши' и продавал информацию. Острый ум, умение подмечать ключевые мелочи и извлекать верные выводы, делало его интересным собеседником. Он-то и сосватал нам младшего сына каретного мастера, собравшегося срочно покинуть страну. Причём у меня сложилось впечатление, что месье Севке искренне переживал за юношу, которому вместе с единомышленниками не давали продуху патриархи колеса и рессоры. Оно и понятно, в городе каналов, где лодка пользуется большей популярностью, нежели повозка, плодить новых конкурентов никто не хочет. Им оставалось попробовать свои таланты в Новом свете, но и в этом варианте находились свои подводные камни - а именно, оборотные средства, которых всегда не хватает. Вот и получилось, что в процессе беседы, затронув моё желание оказаться пассажиром корабля, я обзавёлся парочкой мастеров, стал владельцем конфискованного за долги типографского оборудования вместе с обслуживающей её семьёй и зафрахтовал судно, перекупив его груз.
Смотреть типографию мы отправились ближе к вечеру. В глубине двора из окна скромного двухэтажного домика со щипцовой крышей струился свет. 'Неделю назад они жили этажом выше - доверительно сообщил мне на ухо Жан-Луи, - но обстоятельства поменялись. Кредиторы позволили переселиться в подвал, пока дом не продадут. И поверьте, это случится весьма скоро. Когда то Петрус был успешен, а у всех успешных людей есть враги, причём в большинстве своём менее одаренные, но более удачливые. Они взяли вверх и наш долг - тех, кто обладает здравым смыслом и чувством ответственности, - позаботиться о менее удачливых. Они рассчитывают на нас, и у них на это есть право. Посоветуйтесь со своей совестью, и Вам она подтвердит, что я прав'.
Жан-Луи постучался в дверь и, получив приглашение войти в небольшое помещение с низким потолком, распахнул её передо мной, пропуская вперёд. Глава семейства сидел за массивным грубым столом с откидной крышкой. Перед ним лежали раскрытые конторские книги. На другом конце стола я увидел подростка с девочкой погодкой, они спрягали латинские глаголы под присмотром матери. Чадящая сальная свеча отбрасывала на их лица жёлтое сияние, скрывая в тени двухъярусные нары и огромные узлы со всевозможным скарбом. На полках у окна ещё оставались элементы разнородной глиняной посуды с оловянным чайником, громоздившимися вперемежку с пустыми бутылками и двумя подсвечниками.
- Не взыщи Петрус, что пришёл к вам сюда, - обратился Жан-Луи, слегка поклонившись. - Контора закрыта со вчерашнего дня. Как дела, Роуз, смотрю, ты не перестаёшь мучать детей латынью.
Хозяин коморки, казалось, растерялся, увидев гостей в своём жилище, что даже не спросил, по какому делу мы пришли. А может, ожидал прихода других.
- Добрый вечер, месье Севеке и Вам, месье, - только и сказала женщина.
- Наверно, мне не следовало приходить... Вы, я вижу, заняты. - Жан-Луи показал на заваленный бумагами стол.
- Да, копаюсь в своих книжках. - Наконец-то пробурчал Петрус, глядя на нас в неразберихе бумаг, и, смущённо улыбнувшись, добавил: - Извините, что принимаю вас так. У нас с женой редко бывают гости. Доброго вечера, проходите.
- Вам незачем извиняться, месье Петрус, - учтиво произнёс я. - У вас очень мило. Пожалуй, нам лучше бы было прийти в другой раз, но, к сожалению, время не терпит. Не соизволите выслушать мою просьбу?