Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

— У меня, господа…

— Господа все в Париже!

— Граждане, у меня голова болит после вчерашнего.

— Ну так бы сразу и говорил!

— Да и говорить-то не могу!

— Видали, а? «Говорить не могу», а сам тут уже полчаса языком чешет!

— Так водка-то паленая…

— Была бы паленая, так ты бы сейчас не ходил и не стоял, иди-ка ты лучше опохмелись!

— Так вдруг она опять?

— Ну, будет «опять» — к нам придешь, только бутылку не забудь! Тогда и разберемся!

А еще бы такую группу в театр («Что-то мне кажется, что это был не совсем Шекспир, точнее, это был совсем не Шекспир!»), в кинематограф («Здесь в аннотации сказано — „легкая эротика“, а по-моему, это было тяжелое порно!»), в книгоиздательство («Здесь сказано „с иллюстрациями“, так это, того, не иллюстрации, это издевательство какое-то!..»).

А антисофисты разбирались бы себе, разбирались…





Сирокко. Ветер со сложным характером




У каждого ветра есть свое имя и свой характер. Но когда задувает сирокко, на всём побережье Лигурии происходит нечто странное. На генуэзском диалекте это называется — «макайя»[14].

Произносится это загадочное слово с той же интонацией, что в фильме «Формула любви»: «Амор! И глазищами так — ух!» Вот и здесь была неделю та же картина:

— Что-то мне сегодня неможется… (грустно, томно, давление скачет, сердце покалывает)

— Макайя! — восклицает собеседник, и глазищами так — ух!

Я-то, признаться, думала, что это восклицание такое — вроде «аччиденти», и не обращала особого внимания; только недоумевала, что за эпидемия поразила город — всем неможется, все томятся, все жалуются, доверительно заглядывая в глаза зеленщику, почтальону или священнику (встретив на улице священника своего прихода — а они вечно попадаются навстречу, кстати и некстати, — принято сказать хотя бы пару слов), чтобы в ответ услышать загадочное слово «макайя», удовлетвориться таким ответом, обменяться понимающими взглядами и разойтись по своим делам. Я, конечно, и раньше знала, что генуэзцы любят пожаловаться, но обычно виновники всех бед находятся незамедлительно: правительство, карабинеры, коммунисты, дворники, мэрия, футбольные тренеры, католическая церковь — выбирай не хочу. А тут — макайя! Вот поди ж ты!

Почему я не спросила, что это значит? Так макайя действует, знаете ли, на всех, даже на русских (чуть было не сказала — особенно на русских).

Томно как-то, немножко грустно, голова чуть-чуть кружится, тоску ощущаешь за плечами так явственно, что начинаешь понимать средневековых монахов, плевавших через левое плечо на дьявола, — на них тоже, наверное, время от времени дул сирокко.

В городе пасмурно, жарко и влажно, солнце если и выглядывает, то ненадолго, и снова скрывается за облаками, которые, не переставая, гонит горячий и мокрый ветер. Сто́ит выйти на улицу, как тебе в лицо, в глаза, в уши, в затылок дует будто из фена, и влажно как в ванной. Если облака проливаются дождем, то под ним можно стоять как под теплым душем — и отчего бы, собственно, не стоять, если всё и так влажное. Все носят с собой зонтики и рассеянно оставляют их где попало, иногда возвращаются за ними, пожимают плечами: «Макайя!».

— Макайя! — понимающе отвечает банковский клерк, выкладывая зонтик на стойку.

Над портом висит плотная голубая дымка, город погружается в томную лень, разноцветное белье не полощется на ветру между домами, молодые коммунисты около Университета, предлагая прохожим газеты, забывают, что они хотели сказать, таксисты не ругаются, скутеры не подрезают автобусы, дети смирно сидят в колясках, мужчины не заглядывают в вырез платья, голуби вокруг Христофора Колумба — и те прекратили летать и бегать: ходят вразвалочку или с достоинством сидят на ступеньках рядом с ангелами и важно смотрят на разморенных сирокко прохожих. Сирокко! Простите: макайя!

Единственное, что делается легко и с удовольствием, — так это мечтается о путешествиях:

— Испания? Франция?

— Да нет, что там делать!

— Вот Стамбул!

— А я хочу в Самарканд или Ташкент…

— Да-да, всю жизнь мечтал туда поехать.

— И я! Там, правда, черт знает что творится…

— Да это не там, а…

— А Наташа мне рассказывала о Байкале!

— Да, вот бы куда поехать! А еще лучше — на Чукотское море![15]

Да-а! Чукотское море… И все напряженно вглядываются вдаль, улыбаются, морщат носы, чешут подбородок. Il mar dei ciuchi! Вот это да!


В туристических агентствах очереди. Вот где нет томной лени: обсуждаются даты, рейсы, произносятся названия, которых я в жизни не слышала, парочки ругаются: молодые — азартно, пожилые — язвительно, агенты вытирают пот со лба и достают с верхней полки еще одну папку, стряхивая с нее годовую пыль.

Ни до чего не договорившись, пары вываливаются на улицу и подставляют лицо под фен сирокко.

Чукотское море! Да-а-а… Жаль, что ничего не получилось, но ничего, поедем в следующем году. Да-да, в следующем году — в Лиссабон, в Калькутту, в Карелию, в Мексику… В следующем году. Да.

— Un caffé, per favore… нет, лучше бокал вина.

— Два, — в первый раз за сегодняшний день соглашается с супругом вторая половина.

— Макайя, — понимающе кивает официант.

Макайя.

Пора, наверное, и нам в путь.

На даче уже цветет жасмин.





Вишневый сад vs. Dolce stil novo. Русская дача глазами итальянца




Для Сандро первое лето на русской даче оказалось очень приятным. Ему нравились домик и печка, стандартный сад в шесть соток совсем не казался ему маленьким, соседи стали звать его Александром Николаевичем, а монтер-электрик, пришедший подключать электричество в домике, который мы купили по соседству с родительской дачей, обрадовал Сандро знанием итальянского языка. «Руссо-итальяно, порка мадонна, порко дио[16], чао!» — обрадованно кричал он со столба. Монтер был пьян в дым, на ногах он стоял с трудом, а вот на столбе на своих «кошках» держался очень уверенно.

Петька после года жизни в Италии со страшной скоростью переводил для Сандро с русского на итальянский и обратно.

Мой муж косил траву на участке и чувствовал себя Львом Толстым.

Электричество пропадало после каждой грозы, и Сашенька завел себе керосиновую лампу — мечту всей своей жизни. Одну такую он уже купил себе в Праге лет десять назад, но она, как и итальянские заварочные чайники, носила декоративный характер. Никто же ему в его доме четырнадцатого века не отключал электричество, вот и не было у него повода освоить керосиновую лампу в действии.

Были разные мелкие огорчения, конечно, — вроде отсутствия стальных гвоздей и невозможности купить пару метров обычной проволоки (зато нам предлагали вынести с завода стометровую (!) «катушку» проволоки — всего лишь за бутылку, чем поставили моего законопослушного европейца в тупик).

Но самой серьезной проблемой оказалась, конечно же, еда. Нет большего удовольствия для итальянца, чем приобщить новых людей к культу еды. Вот Сандро и вызвался однажды приготовить обед для всей семьи, а мы все очень обрадовались и немедленно ушли на прогулку.

Сразу за нашей дачей начинаются лес и поле. Перелески пестреют цветами, закатное солнце берет на просвет сосновый лес, а пыльный проселок бежит к заброшенной железной дороге, поросшей чабрецом и вереском. А за железной дорогой начинаются места, не тронутые цивилизацией, — вековой лес перекидывается через совсем узкий в наших местах Дон и стоит грозным оплотом перед лицом степи, которая тянется потом до самого Черного моря. Как тут не гулять? Вот мы и загулялись. Любовались закатом, слушали птиц, нарвали чабреца и душицы, и вернулись уже в сумерках. Увидев нас, Сандро слово в слово повторил речь пьяного монтера, добавив, что паста остыла и теперь несъедобна.

— Ну и не будем ужинать, попьем только чай, — безмятежно отозвалась бабушка, расставляя цветы.

— Или разогреем твою пасту, — торопливо добавила мама, чтобы Сандро не обижался.

По лицу Сандро прошла волна нервного тика. Мало того, что к Еде мы опоздали на два часа, мало того, что говорят, что можно чаем обойтись, — так еще и на святое покусились!

Разогретая паста!.. Это ересь, попрание всех основ.

Итальянцы с детства привыкли собираться за столом за несколько минут до того, как паста будет готова, и с нарастающим напряжением следить за тем, как ее откидывают на дуршлаг, соединяют с соусом, размешивают, наконец-то доносят до стола… Саспенс, как в голливудских фильмах. Процесс не просто волнующий, но сакральный.

А тут — «разогреть»! Сандро был глубоко оскорблен. Но поскольку он по-русски не знал таких слов, которые могли бы выразить всю степень его возмущения, то никто, кроме меня, ничего не заметил.

Подумаешь, еда! Раньше или позже, больше или меньше — словом, не хлебом единым…

— Всё мне теперь понятно стало, — злобно шипел мне на ухо мой муж уже поздней ночью. — И про «Трех сестер» я теперь всё понял, и про «Вишневый сад», и про революции эти ваши, когда у вас прачки и матросы бегали в 17-м году, а вы внимания не обратили. Вы закатами любовались! А ваш вишневый сад между тем продавали!

— Ой, Сашенька, послушай, как наш соловей поет, слышишь? Он который год у нас в крыжовнике гнездо вьет со своей подружкой, а мы от них котов отгоняем. Поэтому для нас он всё лето поет! Извини — что ты сказал?

Сашеньке оставалось только скрипеть зубами.

Бедный мой итальянский муж! Пасту он нам больше не варил, и остаток лета мы спокойно готовили нормальные борщи и котлеты, которые можно разогреть и съесть в любое время суток.

Может, в другое время мы бы и смогли вырастить из этого происшествия какой-нибудь семейный конфликт, но нам было не до того — мы уже ждали Машку. Машку выпросил себе Петька — очень ему хотелось братика или сестричку, и мы согласились, только подождали немного, пока он адаптируется к Италии.

Петька адаптировался не просто быстро, а очень быстро (за два месяца он научился вполне внятно объясняться по-итальянски), а вот Машка заставила себя подождать.

Все первые врачебные процедуры мы проходили в России, даже не переезжая с дачи, — просто съездили раз всей семьей сделать УЗИ, Машка нам помахала из моего живота рукой, чем страшно обрадовала Петю, я сдала разные анализы, врач сказал, что всё хорошо и даже отлично, и мы расслабились до конца лета.





Как сказанное слово сделать неска́занным. Традиция или альтернатива?