Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

Снег как из ряда вон выходящее событие




У нас выпал снег.

Сколько лет в Генуе не видели снегопада, точно неизвестно; может быть, десять лет, а может — сто.

Снег, чудесный снег, всю ночь валил хлопьями, засы́пал и дома, и улицы, и пальмы, и лавры в кадках. Красиво. Светло. Небо белое. Другими словами: снег.

Первым проснулся Петька — и прибежал спрашивать: сделаем ли мы снеговика прям у детского сада — чтоб все видели? Ну, натурально, сделаем; надо только выйти пораньше. Петьку смело́ с нашей постели, следом смело́ Сандро — нужно было срочно высунуться вслед за Петькой на террасу и убедиться, что это снег, а не сладкая манна. Надо полагать, что манне здесь удивились бы меньше.

И тут начал звонить телефон Сандро. Сначала позвонила журналистка, которая хотела сегодня брать у Сандро интервью. Чуть не плача, она рассказала, что живет «на самом верху» (Генуя выстроена на высокой и крутой горе) и сильно сомневается, сможет ли она спуститься вниз со своего «верха». Сандро ее успокоил, как мог, убедил не подвергать свою жизнь риску ради интервью и из дома сегодня ни в коем случае не выходить. Потом позвонили подряд человек пять из театра. Подчиненные говорили неуверенными голосами: я, конечно, попробую сегодня добраться до работы, но… не знаю, не знаю… Сандро бодро говорил: «con calma!» — спокойно! — приходи, когда сможешь. Про тех, кто «наверху», речь даже и не шла. Звонили те, кто живет вплотную к морю. Коллеги говорили: ну ты видал, а? Это ж сколько навалило? Сантиметры!!!

Пока суть да дело, мы себе собрались и вышли на улицу. Красота! Снег валит стеной. Тишина. Небо белое и сиреневое. Мне сразу же захотелось на завтрак в Москву, с милой Катей в «Этаж» или «Бункер»: пить крепкий чай и смотреть в окно, проговаривая «снег идет, снег идет» как молитву.

Ну, думаю, сделаю себе подарок — пойду и посижу полчасика в кафе, а потом уже за работу. Ха! Школы-то закрыты. Детские сады тоже. Сантиметровый снег перед детским садом был даже не тронут. То есть таких идиотов, как мы, больше не нашлось. Кому еще, как не русским, могло прийти в голову тащиться в детский сад, когда снег выпал? И как это непонятно, почему школы закрыты? А вдруг кто поскользнется и упадет?

Дети с удовольствием поскальзывались и падали вдали от своих школ. За полчаса на всех улицах выросли снеговики. В снежки играли все, кто отважился выбраться на улицу. Бежали в порт — смотреть, как снег ложится на воду. Бежали на главную улицу города — кататься на пластиковых пакетах, за неимением санок. Бежали к фонтану — смотреть, не замерзла ли вода, и как она взаимодействует со снегом.

Петьку увела гулять наша подружка Сильвия — и к обеду я стала уже беспокоиться, не пора ли мне ее выручать. Нашла их в кафе за горячим шоколадом, в компании, разросшейся до пяти человек, — мокрых и счастливых. Я спросила Сильвию: «А тебе работать сегодня не надо?» Компания счастливых и мокрых людей посмотрела на меня нехорошо. Помолчали. А потом Сильвия сказала: «Слушай, у вас когда море к Москве подойдет, я тебя тоже спрошу: ты сегодня будешь работать — или все-таки купаться?..»





Театр и красота. Воспоминания бабушки о театре Пикколо и театре Ла Скала




Иногда наша милая нонна[11] Энрика остается у нас ночевать — и мы с ней ведем бесконечные разговоры. Если она забывает, что ей нельзя сознаваться в том, что ей уже 81 год, она рассказывает удивительные вещи — о довоенном времени, о войне, о театре Пикколо, где она работала с момента его основания, о Джорджо Стрелере и Паоло Грасси… Наша нонна родом из Милана, и сорок с лишним лет, проведенных в Генуе, не перечеркивают миланской юности: нонна до сих пор считает себя миланезе.

Она работала в театре Ла Скала в пору самого расцвета славы Марии Каллас, но Каллас, или, как здесь говорят, Ла Каллас[12] нашу бабушку не впечатлила. Капризная, говорит, она была и пела не так чтобы очень. «Да ладно, — говорю я, — что ты имеешь в виду? Как это? Мария Каллас — и не очень?» Тогда наша очень корректная бабушка слегка зарделась, потеребила платочек, вдохнула, выдохнула и, глядя мне в глаза, с отчаянной смелостью сообщила, что вживую Каллас была, на ее взгляд, действительно «не очень» — на высоких нотах больше верещала, чем пела. За итальянским словом «верещать» мне пришлось заглянуть в словарь — настолько это было неожиданно.

Бабушка вдруг молодо заблестела глазами и стала рассказывать, что одновременно с Каллас в Ла Скала выступала другая певица — сопрано Рената Тебальди, вот та была действительно великолепна, а особенно ей, бабушке, приятно, что не только она так думала, но и огромная компания веселых молодых людей — завсегдатаев галерки («ты же знаешь, что только на галерке сидят настоящие любители оперы, остальные в театр ходят, чтобы шубы выгуливать!»).

И однажды эти самые настоящие ценители оперы решили защитить свою любимую Тебальди и пошутить над капризной Каллас, которая как-то там не так брала верхние ноты. Мария Каллас была очень близорука, для нее на сцене кругом наклеивали метки (их часто клеят для самых разных спектаклей, но, как правило, по другому поводу — например, когда актеры должны выйти в полной темноте и занять определенные позиции), а для Марии Каллас надо было, по словам нонны, размечать все сцены. Очков она, разумеется, никогда не носила, злорадно добавляет бабушка, — как будто какая-нибудь Норма или Аида может петь свои арии в очках от Диора на носу. Ушлые молодые поклонники Ренаты Тебальди явились на спектакль Каллас с пучками редиски и в конце спектакля покидали эту редиску вместо букетов на сцену. Близорукая Каллас один из таких псевдобукетов подобрала, нежно улыбнулась в сторону невидимой для нее галерки, — и только когда прижала «букет» к груди, определила в нем пучок крепкой редиски. Ну, дальнейшее вы себе легко можете вообразить: ах, говорит дива, убегает со сцены, плачет в гримерной и клянется, что ноги ее больше не будет на этой сцене. К ней прибегает дирекция, уговаривает, утешает и обещает, что никого из ушлых поклонников конкурентки больше ни на галерку, ни вообще в театр не пустят. И обещание свое сдержали. Лично, вспоминает нонна Энрика, директор проследил, чтобы не пускали.

— Подожди, — говорю я нонне, — получается, что директор знал в лицо завсегдатаев галерки?

— А как же иначе? — удивляется моему вопросу она. — Ведь, в конце концов, они и есть главные знатоки оперы.

Как всегда, мы с нашей бабушкой удивляемся разному.

Так же я ее пытала о Джорджо Стрелере и Паоло Грасси. Что делали? Что говорили? О театре? О новых пьесах? О Брехте?

— Это само собой, — отвечает нонна, — но до меня всё больше долетали разговоры в буфете о девушках.

— Расскажи, пожалуйста! Как интересно! Что же они говорили о девушках?

Нонна застенчиво улыбается:

— Попы сравнивали — у кого красивее.

Мне нужно было прожить полгода в Италии, чтобы оценить эту деталь. Книгу Джорджо Стрелера «Театр для людей» я читала, когда Италия мне была совсем не нужна, чтобы вникать в смысл идей Стрелера, я даже текст до сих пор вижу, как тогда — с кружевной тенью яблоневых веток нашей дачи. А теперь мне вдруг стал интересен сам Стрелер. Отчасти потому, что художником по свету у него работал отец моего мужа, отчасти потому, что всё, ранее слышанное и читанное об Италии, обрело совсем другое измерение. Итальянцы, живущие в таком откровенном переизбытке культуры — я имею в виду прежде всего ее материальное выражение, — должны были каким-то образом выработать иммунитет к нагромождению того Прекрасного, что их окружает, — так я себе объясняю детскую радость, с которой они рассматривают всё подряд: море, попы, небо, лица, ноги и деревья.

Красота интересна во всех ее проявлениях, утверждают они, — и попробуйте с ними не согласиться.





Casta diva. Опера в Генуе, музыкант-буржуа и Мстислав Ростропович




Сбылась моя мечта — я наконец-то попала в знаменитую итальянскую оперу. К сожалению, пока не в Ла Скала.


Муж мой болеет распространенной театральной болезнью и ходит на спектакли в трех случаях: если это работа, если его пригласили и когда неудобно отказаться. Для последнего случая, кстати, у него имеется отличная формула. На вопрос «Как тебе понравилось?» он отвечает: «В жизни не видел ничего подобного» (рекомендую, очень помогает в безнадежных случаях).

В театре Карло Феличе — оперном театре Генуи — шла генеральная репетиция «Нормы». Для Сандро это была адская смесь всех трех случаев — один технический директор пригласил другого посмотреть, как работает новая техника: в этой постановке вместо декораций была сплошная видеопроекция. В итальянских театрах, похоже, окончательно сошли с ума: драматические городят на каждом спектакле за́мки-деревья-купола (минимум на три трейлера — а то не дай бог в турне пригласят), а в оперном — ограничиваются видеопроекцией в чистом виде. Хотя «ограничиваются» — не то слово, конечно. Видеопроекторы работали на всю мощь и демонстрировали все последние достижения видеопроекторной промышленности. Эдакий гигантский шоурум.

К чему я совершенно не была готова — это к генеральной репетиции, на которую зрители приходят в мехах и смокингах. В России генеральная традиционно называется «для пап и мам». Это прогон в костюмах, на который зовут прессу (это важно, потому что тогда репортажи о премьере выйдут вовремя), в первых двух рядах — фотографы, на каждом свободном месте — телекамера, и во всём партере — родители, близкие друзья и хорошие знакомые. Идея генеральной репетиции «для пап и мам» — это не только дать фотографам и ТВ возможность снять хорошие материалы, но и для актеров — показать в первый раз спектакль на заведомо дружественном зале.

Вот почему меня так поразила Генеральная репетиция, на которую продают билеты и приходят в бриллиантах. Какой тогда смысл? Чем она отличается от премьеры?

В «Норме» есть ария, которую все знают, — хотя бы на слух. Это Casta Diva. Божественная музыка. Да и сама итальянская опера — это же легенда. Наконец-то я смогу к ней прикоснуться, припасть к истокам. Я приготовилась к знаковому событию моей жизни.

Опера началась — и тут я поняла, что случилась КАТАСТРОФА.

Точнее, я поняла это не сразу, а постепенно. Точнее, я понимала это постепенно и всё больше ужасалась необратимости произошедшего, а главное — масштабам катастрофы.

Я понимала текст.

Я стала — даже помимо своего желания — понимать текст итальянских опер. И этот текст оказался абсолютно чудовищен.

Если любить эту музыку и нежные сочетания звуков итальянских фонем, но не знать смысла слов, то наслаждаться итальянской оперой можно бесконечно. Но в тот момент, когда смысл каждого слова проявляется во всей его очевидности, прекрасную музыку уже нельзя отделить от бездарных и банальных текстов.

Я стала думать потом, что, конечно, мы несколько избалованы русскими операми. «Евгений Онегин», «Борис Годунов» — это же чистейшей прелести чистейший образец и без музыки, это же Александр Сергеевич милый.

Я поделилась этой мыслью с Сандро.

— Может, у вас просто завышенные стандарты? — спросил он.

— Может быть, — согласилась я. — Но опера уже никогда не будет для меня прежней.

Теперь я буду завидовать остаток жизни всем, кто не знает итальянского языка и любит оперу, — они смогут жить с ощущением, что прекрасные итальянские слова художественно соответствуют музыке. А я — уже нет.

Ну что ж, во многая знания многия печали.



На выходе столкнулись со смешным дядькой, которому очень хотелось поговорить. По виду он был типичным генуэзским borghese (это скорее обыватель, чем буржуа), но оказался музыкантом (бывает же такое!). Он поймал нас за рукав, чтобы рассказать историю о том, как он кормил ужином Вишневскую и Ростроповича.

Начало истории я поняла с пятого на десятое — у меня в руках, как рыба, бился Петька, которому не терпелось куда-то бежать, и мне приходилось его сдерживать. Я пропустила длинные объяснения, почему Разговорчивый Дядька болтал на репетиции у Ростроповича. Впрочем, и так было понятно, что рот у него закрывается только тромбоном. Ростропович сделал ему замечание, на что Разговорчивый Дядька с достоинством объяснил, что говорил о музыке. Ростропович удивился и сказал: «О! А я думал — о политике!» (последовал длинный экскурс в политику тех дней), — но после репетиции они разговорились (бедный Ростропович!), и Разговорчивый Дядька предложил Ростроповичу вместе выпить. «Согласен, — сказал Ростропович, — но только у вас дома. За ужином. Мы приедем с галлиной, — прибавил он, замахав руками как крыльями („gallina“ по-итальянски — „курица-несушка“, что, видимо, Ростроповича страшно забавляло), — будем есть у вас песто».

На следующий день вся семья Разговорчивого Дядьки прочесывала Геную в поисках самого лучшего базилика («Еще бы, — понимающе кивнул Сандро, — самый важный песто в жизни!»), протирала бокалы и наглаживала старинные скатерти и салфетки.

— Ах, какое у Ростроповича чувство юмора! Maria Vergine! А что он говорил о политике! Боже-боже, как я жалею, что не записывал! А об оперных театрах мира! Нет, положительно, он просто ходячий анекдот!

— Почему-то Gallina была не особенно entusiasta, держалась очень сдержанно. За ужином ее больше всего привлекала наша скатерть — мы специально постелили фамильную скатерть, всю в старинной вышивке — такую умели делать только монахини-кармелитки. Но только те, настоящие, босые кармелитки (carmelitane scalze)! Вот, кстати, как перестали они ходить разутыми — так и разучились вышивать; ну что ты будешь делать? Но когда Gallina увлеклась разглядыванием этой вышивки, у нас от сердца отлегло — наконец-то ей хоть что-то понравилось!

— И песто, grazie al cielo[13], вышел на славу! Мы, конечно, не поленились, базилик растирали вручную, в каменной ступке — всё как положено… Так что ужин удался. Меня потом спрашивали: «Что ты такого сделал, чтобы понравиться Ростроповичу и Вишневской?» А я скромно отвечал: «Я просто приготовил хороший песто и постелил красивую скатерть».





Nucleo antisofisticazione. Отделение по борьбе с софистикой




Очень меня муж мой Сашенька поразил, когда, отпив однажды из бутылки вина, вознегодовал, закупорил бутылку и пошел жаловаться на производителя в специальное отделение полиции по борьбе с подделками вин и других продуктов категорий D.O.C. и D.O.P. — «nucleo antisofisticazione».

Но какова семантика!

«Sofistica» — это же софистика («Я не буду спорить с тобой, старый софист!»).

Антисофистика — это буквальное название подразделения полиции, в которое можно обратиться, если тебе кажется, что качество вина не соответствует написанному на этикетке. Сознательных граждан, обеспокоенных судьбой отечественного виноделия, там благодарят, жмут им руку, а с несознательными виноделами действительно разбираются. В случае серьезных нарушений штраф может оказаться таким, что его будут еще три поколения выплачивать.

Я долго пыталась себе представить работу этого отделения. И представилось мне так:

— Здравствуйте, товарищи, у вас тут борются с подменой смысла, со скверной бабой софистикой? Ну так вот. Написано: «Овада, южный склон, урожай 2001 года»! А я так думаю, что это был северный склон, и по поводу года у меня сомнения: наверняка это 2002-й, который, как вам известно, был неудачен во всех отношениях…

Разобраться надо, товарищи!

И товарищи разбираются… Какая идея, а! Вот бы такую группу антисофистов да в Россию!

— У меня, товарищи…

— Тамбовский волк тебе товарищ!