Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

У моей бабушки есть удивительная способность. Всё, что она говорит, сбывается.

Это замечательно, когда надо оценить сложную ситуацию. Для меня, допустим, это сплошная шарада — ничего не понимаю, но стоит ее рассказать бабушке, как она мгновенно отделит зёрна от плевел, вычленит суть, объяснит мотивации и даст прогноз. Вот этот прогноз и сбывается.

Бабушка — высочайшего уровня инженер, это профессиональное: определить функцию и экстраполировать. Если говорить об инженерах человеческих душ — то это тоже к ней.

Обратная сторона этой волшебной медали в том, что если ситуация имеет равные шансы развиваться как в одну, так и в другую сторону, то бабушкин прогноз непременно подтолкнет ее туда, куда бабушка сказала. Примеров тому множество. Никто не понимает, как это работает, — но работает на сто процентов.

Поэтому я так испугалась, когда, рассказав бабушке о том, что собираюсь рожать Петю в роддоме с программой поддержки грудного вскармливания, услышала в ответ:

— Ребенка оставляют маме сразу после родов? И он всё время находится с ней? И кормить, когда захочешь? Это ты что-то выдумываешь, Наташенька, такого роддома быть не может.

По мнению бабушки, Петя должен был родиться в роддоме Грауэрмана (по прописке и по традиции) — но я уже выбрала роддом на 1-й Тверской-Ямской, где восьмидесятилетняя и гениальная врач меня уже видела и в свою программу взяла.

— Бабушка, какой ужас, немедленно возьми обратно что ты сказала! Я же тебя знаю. После твоих слов завтра будет гром среди ясного неба, землетрясение и саранча. Как минимум, в этом роддоме прорвет трубы и обнаружится холерная бацилла — вообще что угодно, только чтобы «такого роддома быть не могло»…

— Пожалуйста, если ты так хочешь. Вряд ли это что-то изменит…

— Бабушка!

— Хорошо-хорошо. Забираю свои слова, — в голосе бабушки слышится явное сомнение. Но сомнение уже не так страшно, как произнесенный вслух вердикт. Это только феечка из Спящей красавицы не умела сказанное слово сделать несказанным, а моя бабушка и это умеет.

Петька появился на свет здоровеньким, и провел все свои первые дни вместе со мной — к нашему общему счастью. Бабушка ко мне в роддом не ходила, ведь если бы я ей рассказала про такую буржуйскую опцию, как посещение младенцев в роддоме, то ее изумления — даже невербального — хватило бы на то, чтобы все эти лавочки немедленно прикрыли. Я решила не рисковать.

— Надо же, как меняется жизнь, — сказала бабушка, когда я уже вернулась домой и всё обстоятельно рассказала. — Мы в наши времена даже и представить себе такого не могли. Ты молодец, что настояла на своем и меня не послушалась.

Когда подошла пора рожать Машу, я, конечно, была уверена, что в стране с развитой современной медициной никто меня не заставит рожать как в бабушкины времена в СССР, — но в Италии все, к кому я обращалась, даже представить себе не могли, чтобы детей держали вместе с мамами.

— Зачем вам это? После родов надо отдохнуть и прийти в себя. И потом, такого просто не бывает!

К счастью, это говорила не моя бабушка, а значит, роддому, который я искала, не грозила ни внезапная точечная бомбардировка, ни черная оспа. Он точно где-то был, причем именно такой, как я хотела, мне просто надо было его найти.

Очевидно, мне не хватало нужной терминологии. И она нашлась.

Всё дело в том, что обычная советская практика называется здесь «традиционной» (я всё еще не готова к мысли, что традиции в СССР и в капиталистической Европе могли быть одинаковыми), а программа, которую я искала, оказалась «альтернативной».

«Chi cerca trova» — «кто ищет, тот найдет». Нашелся и для меня «Centro Nascita Alternativo» — «Альтернативный родильный центр», в котором практиковали альтернативные экспериментальные (не хватало только слова «экстремальные») натуральные роды. Когда я пришла туда знакомиться, мне с некоторым вызовом рассказали всё, что я хотела услышать, — что они никого не заставляют делать кесарево, не тащат детей из мам щипцами, и что новорожденные остаются с мамой. Когда оказалось, что убеждать меня не надо и сомнений у меня никаких нет, на меня посмотрели несколько недоверчиво. Видимо, привыкли доказывать в жестокой полемике право на существование своего «альтернативного», «экспериментального» родильного центра, практикующего натуральные роды.

Маша пришла в этот мир так же счастливо, как и Петя.

Хотя я подозреваю, что моя бабушка в глубине души все-таки сожалеет, что мои дети не родились в роддоме имени Грауэрмана.





Ожидания vs. реальность




Я часто думаю, что между тем, что я ощущаю, и тем, как я должна себя чувствовать, есть какое-то несоответствие. Мои московские друзья проклинают ноябрьские дожди, метро, пробки, — а я шагаю каждый день по сухим средневековым мостовым и щурюсь на солнце.

Меня уверяют, что я живу в раю, и я соглашаюсь, хотя это совсем не похоже на рай. Но я киваю и улыбаюсь: потому что мы с Сандро больше не живем в разлуке, не считаем дни, не проклинаем бюрократов и не ждем с замиранием сердца визы или развода.

Мы просыпаемся вместе.

Мы одинаково смотрим на мир.

Мы любим своих друзей и они любят нас — теперь уже не по отдельности, а вместе.

Но всё это как-то слишком просто. Всего лишь — сложился паззл. Каждая деталь встала на свое место, и нет в этом какого-то особенного, неземного счастья. Ничего, решительно ничего удивительного. Жизнь как она должна быть.

Именно этим, кстати, Сандро убедил меня выйти за него замуж.

— О, господи, — сказала я. — Тебе это зачем? И так же всё прекрасно. А самое главное: ни ты, ни я совершенно не умеем строить семьи. Мы умеем только рушить. Сейчас возьмем и всё сломаем.

Сандро только смотрел на меня и улыбался.

(Даже самые лучшие мужчины на свете иногда все-таки бесят!)


— Я знал, что ты так скажешь. И приготовил ответ. Во-первых, теперь мы оба знаем, как не надо строить семью. А во-вторых… А что, если не сама идея плоха? Может быть, просто люди слишком часто ошибаются? А у нас с тобой есть все шансы сделать всё так, как это было задумано.

Так что — да. С этой точки зрения оказалось всё именно так — на удивление просто. Ничего не надо изобретать. Можно любить, как дышать, не думая.





Часть вторая. Погружение. Изобретая велосипед




Утро. Итальянский рай как рутина




Я, конечно, не люблю вставать рано.

Хотя бывало, что папа разбудит в шесть, накормит гадкой кашей, навьючит рюкзаком и погонит на гору. Ты гордо шагаешь рядом с папой как большая и, несмотря на разбитые коленки, которые папа снова изуверски замазал йодом (как будто мало было гадкой каши!), ты чувствуешь, что это счастье, счастье.

Или пять утра хмурого февральского утра, первая тренировка в шесть, в школе надо быть в восемь, бабушка будит долькой мандарина — она взрывается прямо под языком ярким оранжевым вкусом, потом промерзший трамвай с узорами на стекле — три остановки до катка. Окончательно просыпаешься только на льду, под окрик тренера «Осис, мало каши с утра ела?» (опять каша!), но с первыми тактами музыки наступит счастье, счастье.

Или сентябрьское утро, второй курс, лето кончилось, жалко. Сквозь дым осенних костров бежишь в институт — и снова будут сопромат, термех и минералогия… Ты вольешь в себя чашку кофе вместе с веселыми архитекторами («Осис, только дураки приходят на лекции вовремя и засыпают»), проберешься на свое любимое место, которое для тебя придержали однокурсники, и формулы на доске станут осмысленными — и это тоже будет счастье, счастье.



Теперь я встаю каждый день в семь утра, тащу на себе Машу, волоку сонного Петьку (он волочит портфель), ему — в школу, нам — за покупками, а потом — домой и работать. Я не могу нажимать на Capslock, потому что, когда я работаю, на левой руке у меня спит Маша, — и все мои тексты выходят без заглавных букв (редактор ругается, и я никак не могу сказать, что он не прав). Моя школа итальянской кухни, когда муж, попыхивая сигарой и прихлебывая вино, позволял мне только наблюдать за приготовлением священной итальянской еды, уже закончилась, и я готовлю сама. Ближе к вечеру я втаскиваю на свой поднебесный этаж двух уставших детей и коляску, и мне еще надо будет помыть, накормить, уложить, чтобы снова сесть за работу (ура, наконец-то есть вторая рука для Capslock’a!). Я вижу Сандро только по ночам, или слышу по телефону, прежде чем заснуть, когда он в турне.

Ведь это тоже должно быть счастье?

Меня занимает совсем другая мысль: всего один час разницы, но как он всё меняет! В прошлом году утренний свет в окно мне казался данностью — счастливой особенностью Италии, непременным атрибутом жизни в раю.

Рай остался тем же, вполне итальянским, но оказалось, что и в раю надо вставать до света, что надо успеть впихнуть в мальчика завтрак, и малышку, успевшую насосаться молока и снова уснуть, надо успеть поднять, одеть и засунуть в слинг, и… Мы все, наверное, знали, что в какой-то момент счастье заканчивается и начинается жизнь, но как же я умудрилась прожить весь прошлый год, так и не осознав, какой невероятный подарок мне дали, разрешив при пробуждении видеть солнечные лучи и жить медленно?

Я считаю по пальцам, сколько лет еще мне вставать в темноте. Тринадцать лет итальянской школы, впрочем, нет, сначала Петя, потом Маша, плюсуем шесть — пальцев на руках очевидно не хватает. Может быть, не надо считать все тринадцать лет школы? Может быть, потом они будут как-нибудь сами? Ну да, ну да…

Я вспоминаю своего любимого персонажа из Ивлина Во: «Я не могу вставать, пока солнце не подойдет к кровати».

Зачем я читала английские книги про лордов? Может быть, надо было изучать советскую литературу?

Боюсь, пора браться за Николая Островского — «Как закалялась сталь». Это было бы вполне остроумным решением; надо только найти время, чтобы читать.





Negozianti. Экскурсия по старинным лавкам




Генуя стала восприниматься как хорошо обжитый дом. Радость открытия сменилась радостью узнавания. Улицы и переулки, крёзы, море, негры, торгующие в дождь зонтиками, аперитивы с друзьями за столиками на улицах, экзотические мелодии непонятных языков на виа Пре, «доброе утро, синьора» и «хорошего вам дня» в баре каждое божье утро.

Бар — это, конечно же, не show me the way to the next whisky bar. «Барами» итальянцы называют то, что мы называем «кафе». И слово «кафе» есть в итальянских словарях, но оно почти вышло из обихода из-за абсолютной омонимии со словом «кофе» — оно по-итальянски звучит как «кафе», и использовать его в обычной речи очень неудобно. «Пойдем в кафе выпить кафе» или «выпьем в кафе кафе?» — нет, так не могли обойтись итальянцы со своим прекрасным языком. Пришлось и мне называть кафе баром, хотя, конечно, мне не очень нравится беспокойство в бабушкиных глазах, когда я говорю ей: «и тогда мы повели Петю в бар…».

Тут, конечно, не только сила привычки срабатывает, но и различие определяемых предметов.

Кафе — это «Кофемания» на Никитской, например; сидеть за завтраком в приятной компании на удобном диване, и чтобы за стеной валил снег, есть вперемешку тосты, кашу и яичницу, и дети в детском саду, и на работе еще полчаса подождут, а вы не могли бы нам принести еще чайничек зеленого чая с мятой?..

Итальянские бары-кафе — очень разные, но большинство из них вообще не рассчитано на то, чтобы сидеть за столиком; разве что старушка какая присядет, чтобы выпить не спеша капучино. Кафельная плитка на стенках, деревянный прилавок, к которому не пробиться, да и не надо — кофе тебе передадут, как билетик в автобусе. Как правило, все друг друга знают, потому что в некотором смысле это и есть автобус — в одно и то же время определенные люди идут на работу и пересекаются в определенном месте, зажатые в узком пространстве. Там же, стоя на одной ноге, можно пролистать свежую газету, а потом бежать на работу, со звоном припечатав монету о прилавок — кофе в этой благословенной стране стоит обычно не больше одного евро.



В промежутке между кофе и обедом любой приличной и даже очень активно работающей женщине надо пробежаться по продуктовым магазинам, потому что супермаркет — это очень и очень не круто. Ходить надо — к мяснику, булочнику, зеленщику, торговцу рыбой и к другим владельцам маленьких специализированных лавочек.

Лавочки эти называются «негоции», а их владельцы — «негоциантами». Только ради этого волшебного слова — негоцианты — стоило изменить московской привычке по-быстрому купить всё в одном месте и не париться.

Познакомившись поближе с генуэзскими лавками, я стала думать, что экскурсии надо было бы водить не по дворцам и музеям, а по этим маленьким магазинчикам, переступив порог которых, так легко представить себе негоциантов, одетых в камзолы генуэзского бархата, принимающих товар, только что доставленный из Старой Гавани: губки, вина, соль, ткани, специи… Статная генуэзская матрона придирчиво рассматривает товар, поодаль топчется служаночка с корзинкой, а негоциант с достоинством, не спеша, о своем товаре рассказывает…

В смысле «не спеша» здесь за последние пятьсот лет ничего не изменилось. Например, только на покупку сыра в самом правильном магазине исторического центра Генуи надо планировать как минимум полчаса. В этом, видимо, есть своя логика: сэкономив время на завтраке, потратить его на приобретение благ в старом стиле, или all’antica, как говорят итальянцы.

У мясника, к которому я теперь хожу, старая-престарая лавка с фотографиями то ли деда, то ли прадеда за тем же прилавком. Прилавок сделан из каррарского мрамора. На свободном пространстве расставлены креслица: можно сумки поставить, а можно так — присесть, поболтать. Свободное от фотографий дедов и прадедов пространство на стенах завешано афишами симфонических концертов. Мясник непременно спрашивает своих клиентов, что́ они будут готовить, и острейшим ножом разделывает заказанное мясо на нужные кусочки. Напротив него под старинными часами с боем сидит за кассой жена и поддерживает светскую беседу с посетителями. В горячие часы на подмогу приходит дочь — длинноногая, большеротая, с быстрыми и веселыми глазами. У мясника есть стандартная шутка: когда я объясняю ему, сколько мне нужно кровяной колбасы (она традиционно меряется длиной, а не весом), он просит «подержать размерчик» — в смысле размахнуть руками и показать сколько. Отрезанное он соизмеряет с размахом моих рук — и радуется как ребенок, что снова попал тютелька в тютельку.