Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

Сопротивление, партизаны и bella, ciao! Вторая жизнь пропавших без вести солдат




В семье каждого пропавшего без вести годами жила одна и та же мечта: о том, что они не погибли, что им удалось спастись.

Моя бабушка, выйдя замуж, не поменяла фамилию — и жила под своей девичьей, двойной и не самой удобной Иевлева-Шлыкова. Она не помещалась ни на одной табличке, ей не хватало места на конверте, бабушка то досадовала, то смеялась, — но никогда не объясняла мне, почему всё в ее жизни так, а не иначе. Но за несколько лет до смерти она вдруг сказала:

— Знаешь, наверное, мне надо перестать ждать своих братьев. Ведь если даже они выжили в войну и прожили жизнь где-то, то теперь уж они точно состарились и умерли — они ведь старше меня, а женщины живут дольше.

— Неужели ты ждала, бабушка? — спросила я. — Всё это время?

— Конечно, ждала, — ответила она. — Поэтому и фамилию не меняла. Иначе как, думаю, они меня найдут? Но вот видишь, не нашли…

Старший брат моей бабушки, Вадим Иевлев-Шлыков, был кадровым офицером, артиллеристом; он служил на западной границе и в первые же дни войны был ранен, попал в плен… В плену он организовал несколько побегов для своих товарищей, но сам — умер на цементном полу барака от тифа. Тому есть свидетели. Мы все в семье это хорошо знаем.

И всё же — бабушка надеялась. Ведь всегда был шанс, что кто-то ошибся, не знал, не увидел, не понял, обознался. И, может быть, и бабушкин брат Вадим сумел сбежать из лагеря…

…И — что? Что же могло с ним тогда случиться?

Какой судьбы мы — семьи пропавших без вести — желали им изо всех сил, когда продолжали о них думать много лет спустя после окончания войны?



Некоторые ответы на наши вопросы можно найти в истории итальянского Сопротивления.

В маленьких и больших городах Северной Италии 25 апреля и 9 мая на кладбища приходят люди с красными косынками на шее и приносят цветы итальянским и советским (русским, украинским, белорусским и другим) партизанам, воевавшим вместе в этих горах.

На этих кладбищах лежат те, кто не умер в лагерном бараке, не был растерзан собаками, а бежал из плена — чаще всего при помощи итальянских партизан, остался с ними воевать[31], пил вино и ел, обжигаясь, горячие макароны, пел «Белла чао», поднимаясь в гору, и прожил жизнь — или, скорее всего, лишь несколько месяцев — под этим холодным горным ветром, под этим высоким синим небом.

В одном из таких отрядов воевал Герой Советского Союза Федор Полетаев, награжденный в Италии высшей военной наградой — Золотой медалью «За воинскую доблесть». Его настоящее имя стало известно годы спустя после войны, а итальянские товарищи называли его «Поэтан», и именно под этим именем он фигурирует в хронике Сопротивления. В Генуе Полетаеву установлен памятник, вокруг него сгруппированы два десятка могил, среди которых можно найти много славянских имен, но мало фамилий. Часто единственным, что было известно о партизане, было его «номе ди баталия» — «боевое имя». Последнего партизана, дожившего до наших дней и неизменно участвующего в возложении цветов, звали Тоскано (что значит «тосканец»); другой недавно умерший партизан, оставивший книгу воспоминаний о Федоре Полетаеве, гордо носил имя Татьяно, взятое в честь русской девушки Татьяны, которая спасла ему жизнь в далекой России.

(И не ему одному — немало их, попавших в плен или раненых, голодных, холодных, не понимающих, как они здесь оказались, было спасено в Дебальцево, Горловке, Кантемировке или Россоши…)



На правом берегу Дона еще можно найти деревни, где помнят итальянцев.

— Итальянец? — спросил старый-престарый дед у Сандро, когда я впервые привезла его на дачу к другу в село Костенки Воронежской области.

— Sì, — несколько настороженно ответил Сандро; живущие вдоль Дона не все обязательно казаки, но вид у них всё равно несколько устрашающий.

— Ну, коль итальянец, подь со мной. Идем-идем, не боись.

Сандро пооглядывался на моих друзей, но те только весело поднимали брови — мол, такой сосед, они тут все такие. Сандро пошел вслед за дедом. Дед, пригибаясь к земле и опираясь на сучковатую палку, быстро перебирал ногами, и я с некоторым трудом поспевала за ними. На высокий берег Дона мы вышли, слегка запыхавшись. Дед уже ждал нас, победно воткнув клюку в землю.

— Вона они нам сарай построили, и туалет, — сказал он, дождавшись Сандро.

Действительно, рядом стояли два покосившихся невзрачных строения, буквально утопающих в яблоневом саду. Я бы сразу и не заметила.

— А ты переводи, переводи, он ведь небось не понимает еще ничего. Те от тож — ничего не понимали. Пришли, жалкие, есть хотят, на рот себе показывают. Обмороженные, конечно, — смотреть страшно. Мать их приютила. Говорила: може, моего кто спасет. Да не спасли… Не вернулся отец-то, — дед пошевелил кустистыми бровями.

Сандро незаметно потер глаза. Дед помолчал.

(Дед, видимо, был не очень-то и дед. Просто деревенская жизнь согнула и состарила раньше времени.)

— …а они потом, как оклемались, поставили нам вон эту — и до сих пор стоит.

Далеко внизу тёк, петляя, тихий Дон. За ним открывалась степь-степь-степь, и травы, и поля, и стрижи над водой носятся, и жаворонок звенит.

Сандро, уже не стесняясь, вытащил платок, вытер глаза и высморкался.

— Да от тож! — сказал, посмотрев на Сандро, дед. — Такая была война. Я почему и показал.

И он проворно поковылял прочь.

Сандро тоже медленно пошел к даче наших друзей, а я всё оглядывалась на этот высокий берег — и думала, что здесь и сейчас нам явлена была «Катюша»: и яблони, и высокий берег, и та самая мама, что не дождалась отца и приютила обмороженных итальянцев, стаивала здесь, на крутом берегу, как Ярославна, и просила «ты лети за ясным солнцем вслед»…

Удивительно, что именно «Катюша» стала одной из главных песен итальянского Сопротивления, а затем и гимном итальянской компартии (которая, собственно, и выросла из партизанского движения). Конечно, нашу «Катюшу» итальянцы пели с совсем другим текстом — где же им было искать переводчиков в горах? Я себе почему-то очень отчетливо это представляю:

— Allora, — говорили они русским солдатам, — cantiamo? A voi che piace cantare? Noi cantiamo così![32] — и пели «Белла, чао!».


— А, — говорили наши, — песню хотите! Кантаре! Мы вот что поем, — и заводили про яблони и груши, про туманы над рекой, про девушку, которая любит и ждет.

Итальянцы не понимали, конечно, ни слова, — но зато они понимали ту войну, которую вели советские солдаты, и придумывали свой текст — суровый, аскетичный, о борьбе и смерти. Так у них получилась итальянская «Fischia il vento» со словами «Свистит ветер, бушует метель, / башмаки развалились, но всё же надо идти, / идти воевать за красную весну, / за солнце нашего будущего».

Здесь надо заметить, что и смысл песни «Белла, чао!», несмотря на веселый мотивчик, прост и страшен — это такая песня, с которой можно было идти на смерть. А про то, что у суровых советских солдат, пешком прошедших полмира, главной песней войны была история о девушке, поющей на высоком берегу, никто тогда не мог догадаться, да и сейчас об этом знают немногие.

Мало кто из советских солдат, воевавших в итальянском Сопротивлении, вернулся домой. Кто-то остался после войны здесь жить, но таких были единицы, большинство же — «стали просто землей, травой». Федор Полетаев, павший смертью храбрых весной 1945-го, в битве при Канталупо, — один из немногих, чье имя стало известно[33]; почти все из них так и ушли безымянными.

Но в одном можно быть уверенными: 25 апреля и 9 мая жители маленьких и больших городков на Севере Италии наденут на шеи красные партизанские платки, оставшиеся от дедов, и пойдут на могилы партизан — своих и чужих, потому что они уже давно лежат здесь вместе.

Конечно, и мы ходим на Кладбище Стальено, приносим цветы вместе с итальянцами.

Петя читал перевод на итальянский «Журавлей», который Сандро сделал в последний год своей жизни. Но я не стала доставать носовой платок, потому что бывают и хорошие слёзы; пусть текут — такими можно гордиться.





Giorgio Caproni. Лифт до рая. Когда механика становится искусством




Над самым старым вокзалом Генуи возвышается некогда роскошный отель «Мирамаре». От него ведет вверх узкая, мощенная красным кирпичом улица — на генуэзском диалекте она называется крёза, — и по ней отважно взбирается в гору то ли маленький трамвай, то ли фуникулер. Но на самом деле это не трамвай и не фуникулер, а кремальера — маленькое чудо инженерной мысли XIX века. Между рельсами проложена металлическая рейка с зубцами, а по рейке движется шестерня, закрепленная под брюшком этого небольшого транспортного средства. Этот вид механической передачи и называется кремальера, или зубчатая железная дорога.

С такими железными дорогами знакомы те, кто живет не на равнине, а выстраивает свою жизнь под крутым углом. На протяжении многих веков по склонам Альп и Пиренеев таскали грузы только ослики, но постепенно искусство механики, неотделимое в итальянской традиции от искусства вообще (вспомним Леонардо да Винчи), стало предлагать решения одно другого интереснее. И элегантные дамы в отеле «Мирамаре» обсуждали устройство реечной механической передачи между последними новостями двора и верчением столов, в то время как маленький трудолюбивый поезд крутил, крутил свою шестерню, карабкаясь на высокую гору.

Времена меняются. И если полтора века назад новости механики были вполне естественной темой для светского разговора, то сегодня мы одинаково не готовы обсуждать способ устройства ни аппарата Белла, ни айфона Стива Джобса. И мы не знаем, что фуникулер, как бы ни был он похож на только что описанную кремальеру, на самом деле принадлежит к другому типу транспорта и пользуется другим видом механической передачи.

Fune по-итальянски значит «канат» (но если угодно, то можно и по-латыни — funiculus). Фуникулер очень дешев или, в более точных терминах, он очень эффективно использует энергию. Но у него имеется один недостаток: натянутый канат не может описывать дугу и закладывать вираж. Вот почему только кремальеры с их зубчатой передачей вписываются в неровный ритм поворотов генуэзской крёзы.

Но практичные генуэзцы не могли остановиться на достигнутом и придумали еще один вид городского транспорта — лифт. Сев в него, можно сэкономить путь в пять или шесть остановок на автобусе, ползущем серпантином улиц. Лифтов в Генуе несколько, они, как правило, поместительные, со скамейками и зеркалами.

…И здесь кончается физика — и начинается метафизика, а механика вновь становится искусством. Остроумные инженерные решения облекаются в изящную форму генуэзского лифта в Кастеллетто, в котором тускло блестит позолота и в глубине матовых зеркал еще можно разглядеть элегантных дам из отеля «Мирамаре», совершающих свое первое путешествие на лифте — ради науки и ради приключений.

Лифт возносит всех желающих к бельведеру, откуда полностью виден город с башнями и куполами, и как здесь не вспомнить итальянского поэта Джорджо Капрони, который посвятил генуэзскому лифту в Кастеллетто отдельное стихотворение, вошедшее во все антологии итальянской поэзии XX века:



Перед дорогой в рай

я бы хотел убедиться,

что колокол слышу — не дождь,

бьющий по черепице.



Когда я надумаю край

земной променять на рай,

лифтом до Кастеллетто

отправлюсь, и сделаю это

ночью — ну, недосплю,

ничего, потерплю.

Отправлюсь, оставив (может,

без хлеба) двоих сирот,

как только рай позовет.

И высоко на просторе

черным свеченьем море

ресницы овеет, и… может

(может) на бельведере,