Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

(Вранье, он только для конференций.)

Родители так искренне расстроились, что мне даже было неловко.

С утра девочка, купавшаяся и катавшаяся по расписанию, подошла ко мне, чтобы тихо и быстро сказать:

— Наташа, забери меня, пожалуйста, отсюда.

«Милый дедушка Константин Макарович», — опять мысленно добавила я.

Я забрала на целый день Машу и ту девочку, и мы дотемна гоняли по каким угодно трассам, пили какие угодно напитки в каких угодно горных приютах и в какое только нам было угодно время.

А что до ее буржуазных родителей, то оказалось, что и они движимы обычными человеческими чувствами, вполне понятными: приятно рассказывать всем про собственный домик в горах (главный маркер среднего класса), но совсем не так приятно выставлять его напоказ, зная, каков он на самом деле. Тем более неприятно, решившись на такую степень интимности, как приглашение в гости, вдруг обнаружить, что эти русские пойдут лучше переночуют в гостинице.

— Мы еще можем поездить с тобой на велосипеде, — с надеждой сказала мама девочки, прощаясь.

Я обязательно это сделаю (она теперь кажется очень даже милой), вот только как она отреагирует, когда узна́ет, что я езжу на велосипеде — без шлема?





Неаполь. Le mozzarelle mie cantano, или Воры и моццареллы




Мое первое знакомство с Неаполем было чудовищным.

Мы ехали на поезде, полном южан, они переговаривались через мою голову (а я, как на беду, наушники забыла), но как только я вышла на привокзальную площадь, мне сразу же захотелось обратно: в поезде было прохладно, а в Неаполе на нас обрушилась сорокоградусная жара.

Я достала шелковую тонкую шаль, чтобы держать ее над головой, и чуть-чуть отстала. Вид, конечно, ужасный, но солнечный удар хуже, думала я, поправляя резко потяжелевшую от жары сумку. Но нет, не от жары: сумка потяжелела от худой смуглой руки. За моей спиной слева семенил вор на две головы ниже меня и отчаянно шарил в моей большой сумке, запустив туда руку по локоть.

— Синьора, э!

— Да вы вор! — догадалась я. И ухватила его за щуплое плечо. Вор и не думал вырываться.

— Полиция! — закричала я (а я вообще не очень умею кричать). — Карабинеры! Гвардия! Держи вора! — наконец-то я вспомнила нужное.

— Да ты и так меня держишь, — флегматично сказал вор.

— Карабинеры!

— Зря ты это. Никому я нафиг не нужен меня ловить. Все и так знают, где я работаю.

— Сандро, Сандро!

Сандро обернулся и поспешил на помощь.

— Что тут происходит?

— А что, не видно? Я вора поймала.

— Ну, — сказал вору Сандро, — ты дурак, что ли? Кто ж так крадет?

— Да я ничего и не украл. У твоей бабы в сумке такой бардак, что ничего не найдешь.

(Сандро выразительно посмотрел на меня: а я, мол, что тебе всегда говорю?)

— Зачем ты вообще в эту сумку полез?

— Синьора тут изображала орлицу, — вор взмахнул щуплыми руками, показывая, как летели по ветру концы моей шали, — ну сам посуди, что мне оставалась делать?

Сандро расхохотался и отпустил вора. Тот с достоинством удалился, сохраняя на сморщенном смуглом лице всё то же выражение досады и недоумения (вот, дескать, как хорошим людям работать мешают).

— Ну разве не прелесть они тут? — обратился ко мне Сандро.

Я напялила солнцезащитные очки и задрала нос. Во-первых, мне не понравилось, что он меня орлицей дразнил, а во-вторых, моя душа жаждала полиции, карабинеров, гвардии и справедливости. «Вор должен сидеть в тюрьме!» Разве нет?

Сразу за вокзальной площадью начиналась длинная прямая улица. Вдоль бордюров — машины, вокруг контейнеров — горы мусора (это было в самый разгар «мусорного кризиса», спровоцированного неаполитанской мафией). Рядом с нами открылась дверь, из двери нам наперерез вышла парочка здоровых лбов, тащивших большой старый ламповый телевизор, они с трудом протиснулись между мусором и машинами, вынесли телевизор на проезжую часть и поставили прямо посередине. Один кивнул другому, тот вытащил из кармана мятую пачку сигарет, вытряхнул одну себе, и одну — другу, оба закурили (машины приостановились), а парни, засунув обе руки в карманы, с сигаретками на губе, посвистывая, пошли по своим делам. Машины двинулись дальше, послушно объезжая препятствие — как привычную яму в асфальте где-нибудь в средней полосе России. Никто им даже не посигналил.

Буквально через двадцать метров нам надо было переходить дорогу на оживленном перекрестке. Мы дождались зеленого, но машины продолжали ехать на красный, пока естественным образом не уткнулись в перпендикулярный поток машин. Шум, ор, давка, все сигналят, высовывают загорелые руки из окон, размахивают ими и даже свистят. (Зачем там стоит светофор — непонятно. Для декоративных целей, видимо. Чтоб было.)

Прямо передо мной остановился скутер — точнехонько на зебре. На скутере — мама-папа-я-дружная семья. Втроем. Все трое без шлемов. Все трое курят. Сыну-подростку лет двенадцать. Все трое внимательно вглядываются в поток машин — когда там будет дырка, чтобы проскочить.


— Слушайте, — говорю я, убирая подол платья подальше от выхлопной трубы скутера, — мне же зеленый, а вам — красный. И вы на зебре стоите.

Тут все трое вытянули в мою сторону длинные смуглые руки и одновременно завопили. Вопили по- неаполитански, но смысл угадать было несложно: «Нет, ты погляди на нее! Понаехали тут умные!» Дальше — неаполитанским матом. Там смысла большого нет, но зато регистр считывается без проблем.

— Саш, давай на такси поедем?

— А ты себе неаполитанское такси представляешь?

Я поняла, что теперь — представляю.

— Ладно, на своих двоих будем целее.

— И быстрее, поверь мне.



Следующие два дня я пролежала в комнате с открытой балконной дверью и спущенными шторами — шаль мне не помогла. Тепловой удар.

Сандро работал и брал с собой в театр Петю и Машу, а за мной ухаживала неаполитанская актриса, живущая в том же B&B[29]. Актриса была моей кинематографической итальянской мечтой — длинные кудрявые волосы, газельи глаза с поволокой и оливковая кожа. Наконец-то я увидела воочию итальянскую красотку как в фильмах неореализма; на Севере гораздо больше светлых волос и голубых глаз — и я, честно говоря, начинала думать, что про каноны итальянской красоты мне наврали.

Девушка целыми днями пела, расчесывала свои длинные кудрявые волосы, готовила вкуснейшую еду, обязательно меня кормила, бегала мне за водой, учила меня готовить неаполитанские блюда, спрашивала советы по роли, проигрывала целые большие куски, рассказала о своем amoroso (даже не знаю, как перевести: любимый, милый друг, милёнок? — от слова «любимый», но с очень сильной диалектальной коннотацией).

Наш B&B — огромная квартира в центре Неаполя — напоминала мне незабвенную коммуналку на Тверском бульваре: почти триста квадратных метров, много комнат, в каждой комнате отдельные жильцы, кухня размером с физкультурный зал (место встречи жильцов), бывшая гостиная, отданная ныне под ресепшн, где владелец B&B проводил все дни напролет.

Это был совсем молодой парень, не больше 30 лет, и он легко мог бы быть персонажем любого советского фильма. Майка-безрукавка, растянутые на коленках треники и, главное, — выражение лица: «вот сейчас я всё брошу — и пойду тебе мультики включать!». В гостиной-ресепшн он поставил себе самый большой диван, какой смог найти в местной Икее, а напротив — самый большой телевизор. Рядом с диваном пылился велотренажер — не для использования, нет, конечно, а для статуса. Дни напролет он проводил на диване перед телевизором, даже не поднимая взгляд на входящих и выходящих. Если ему надо было дать ключи вновь прибывшим или выписать счет-фактуру уезжающим, он поднимался с дивана кряхтя, покачивая головой и с тем самым выражением лица, как у отца-алкоголика из процитированного анекдота. От идеи завтраков он отказался, по-моему, изначально. Ведь собственный бизнес зачем открывают? Вложил деньги — и больше уже ничего не делаешь! Но я не исключаю, что он даже не подозревал, что именно означает словосочетание «bed and breakfast». Он достиг высшей формы своего неаполитанского счастья и старательно им наслаждался.

Прямо под нашим B&B был маленький сырный магазин, и моя новая приятельница научила меня выбирать там моцареллу. Она же перевела с неаполитанского написанное на вывеске: «„Мои моцареллы поют!“ — только по названию видно, что это очень хороший магазин», — прокомментировала она. Она же настояла на том, чтобы пойти туда в первый раз вместе со мной и «представить меня» (так и сказала, честное слово). Я кое-как спустилась по лестнице (голова кружилась еще очень сильно), и выдержала минут десять оживленного разговора на неаполитанском с неизменным выбрасыванием в мою сторону худых и смуглых рук, старательно улыбаясь и держась за стенку.

— Ну вот, — сказала Кармела, вручая мне огромный пакет. — Это я тебе дарю, а в следующий раз он тебе будет отпускать по цене «для своих». Представляешь, как обрадуются Сандро с детьми, когда они придут, а ты, даже больная, им такой ужин приготовила?

Хозяин магазина светился лучезарной улыбкой.

— Приходите, приходите, синьорина, скузате[30], синьора, присылайте мальчика своего, если что, пусть скажет, что от вас, я своих не обманываю, всё самое лучшее дам.

Ну, что тут скажешь, кроме grazie? Конечно, я поблагодарила.

— О, она еще очень плохо себя чувствует, но она так рада, так рада, — немедленно прокомментировала Кармела и увела меня наверх.

Моцареллы были восхитительными.

— Это гастрономический катарсис, — сказала я Кармеле. — Всё, что я ела до этого, не имеет даже отдаленного отношения к настоящей неаполитанской моцарелле bufala.

— Вот теперь ты нас понимаешь! — просияла улыбкой Кармела.

Но я была, конечно, еще очень далека от понимания.





Юг. Terroni e polentoni




Когда я говорю: итальянцы то, итальянцы сё, — мои слова, конечно, надо делить на десять. Во-первых, любое обобщение априори ошибочно, а во-вторых, всегда есть вероятность того, что я попала на такой частный случай, который никак не может быть общим.

Но есть то, в чем все итальянцы без исключения согласны: Юг и Север Италии — это две отдельные реальности, резко отличающиеся друг от друга.

Про северян говорят на юге, что они неискренние, холодные, бездушные, работают как заведенные, одержимы дисциплиной и не умеют радоваться жизни. (Ради справедливости надо добавить, что примерно то же самое говорят все итальянцы о северных народах.)

Если ты живешь на Севере Италии, то про Юг говорить плохо нельзя — это уже политический маркер, можно дискредитировать себя на всю жизнь среди приличных людей.

Всё дело в том, что Юг Италии в принципе убыточен, а Север по большей части его содержит (на Юге экономический застой уже лет пятьдесят).

В послевоенную эпоху вопрос был не столько экономический, сколько социокультурный — люди из южных регионов ехали в северные на работу, план Маршалла обеспечивал вполне устойчивый экономический рост, но только на Севере. На Юге деньги не инвестировались, а просто тратились (и, как говорят и южане, и северяне, не без помощи мафии). Иммигранты с юга оседали в Турине и в Милане, жаловались на тяжелую жизнь и на холод, на отсутствие моря и апельсинов в саду у соседей (сорвать и тикать), не понимали тяжелую северную еду и особенно раздражались на поленту — кукурузную кашу вроде молдавской мамалыги, традиционное блюдо итальянского Севера. Отсюда и главная дразнилка — «polentone»: тот, кто ест поленту. Примерно как французов дразнят лягушатниками.

Нечего и говорить, что северяне, оказавшись под волной мощного иммиграционного потока с Юга, воспринимали пришельцев с некоторым трудом. Те казались им шумными, неумытыми и диковатыми.

Мой друг-режиссер Валерио Бинаско, выросший в небольшом городке на равнине Падана, рассказывал со смехом, как мама пугала его страшными Чиро и Сальваторе — мальчишками из южных семей, ходившими в ту же школу, что и он, и прославившимися на всю округу мафиозными замашками.

«— Если будешь так делать, — по всякому поводу говорила мама, — вырастешь и будешь как Чиро и Сальваторе.

— Да я сам их боюсь, мама».